Серия «Змея подколодная»

Да ещё запомнился подсолнух у дороги. Вырос сам по себе и торчал поникшим соцветием среди пожухлой травы, как исполин. Семена почти полностью выклевали птицы, но им удалось выковырять кое-где сохранившиеся семечки.

Так и шли, перебежками, куда ноги несли, а несли они на юг, в родные места. Уже на подходе к Днестру попали под бомбёжку. Гул самолётов, рёв моторов, комья земли от разрывов - всё смешалось, оглушило. Животный страх заставил Тихона собраться с последними силами и рвануть в лесополосу. Тогда и потерял он из виду командира своего.

Когда немецкие бомбардировщики улетели, он ещё долго бродил по окрестностям, пытаясь найти Жухрича, не живого, так мёртвого, но тот как в воду канул. Делать нечего, пошёл дальше, наутро вышел к Днестру. На месте моста одни устои и быки из воды торчат.

Благо, лето на дворе. Вопросом, хватит ли сил, не задавался, должно хватить. Чтоб он до дому не дошёл? Не доплыл? На самом подходе сгинул? Ну уж нет.

Хватило сил. Хватило. Выплыл, снял гимнастёрку, отжал, снова надел и пошёл.

Одичалый город не узнать, разбитые окна старого базара, закопчённый купол церкви - всё знакомо и незнакомо. И вот уже дом тестя, там ждёт его Улюшка с… Дочь? Сын? С ребёночком. Толкнул калитку, шагнул в залитый солнцем двор. Тихо. В огороде три тонкие фигурки. Старик, женщина и ребёнок. Стоят очи долу. Словно изваяния у небольшого холмика земли. Маленькая девчушка держится за ногу женщины, поворачивает головку и, завидев Тихона, начинает кричать.

— Вояки!

— Инкиде! — взвизгнул офицер, — Маса! Френгие!

Ещё двое кинулись в дом и через минуту, протискиваясь в двери, вытащили на улицу стол.

— Аколё! — офицер ткнул пальцем, указывая на огромный ствол грецкого ореха.

Солдаты поставили стол под дерево, один взобрался на него и стал привязывать верёвку. Верёвка сопротивлялась, соскальзывала змеёй с голой ветки, падала в грязь. Наконец над столом повисла петля. Солдат подёргал её, проверяя прочность и, оставшись доволен, спрыгнул на землю.

— Гата!

Державшие руки Захара солдаты потащили его к столу.

— Аштепта! — крикнул с крыльца второй офицер и ловко вскинул руки к лицу. В руках офицера блеснуло стёклышко в круглой оправе, которое торчало из миниатюрной чёрной коробочки. Захар с интересом посмотрел на диковинку. Коробочка издала щелчок, и офицер отнял от лица коробок.

«Так вот он какой — фотоаппарат», — догадался Захар, который слышал от сына о чудесном изобретении, которое можно было носить с собой и делать снимки везде, где придётся.

— Аурка! — гаркнул первый офицер в лицо Захару и кивнул на стол.

— Ты думаешь, я тебя испугаюсь, подлая фашистская морда? — Захар оттолкнул пыхтящих рядом с ним солдат и сам забрался на стол. Сунул голову в петлю.

— Стай лянга! — скомандовал офицер с камерой, и солдаты засуетились вокруг стола, принимая выгодные позы.

Что-то случилось в небе. Потерявшееся солнце неожиданно прорезало лучом серую мглу и залило светом двор: задушенного нагайкой кота, зарезанную ножом Марьяну и его, Захара, с петлёй на шее.

— Снимай, гад, снимай, для истории. Чтоб дети наши помнили, чтоб дети их детей знали, чтоб внукам рассказали и никогда вам, проклятым, это не простили, — голос Захара, будто завершив свою миссию, сел.

— Ну, соареле есте ин кале. Интоарче. — Офицер сбежал с крыльца и обошёл орешник. Солдаты приподняли стол и закружили, разворачивая Захара спиной к дому. Снова встали в позы.

— Ну и дурни! — усмехнулся Захар.

Затвор щёлкнул, и стол, выбитый ногой солдата, грохнулся. За ним с верёвкой вокруг шеи на землю упал Захар.

— Тьфу, сукины дети, даже повесить, как надо, не могут.

— Депашеск! — нервно заорал первый офицер, и солдаты суетливо забегали.

Снова верёвка, стол, только теперь он стоит к дому спиной, а перед глазами сад. Голые деревья уткнулись ветками-раскоряками в небо, и только чёрный обрубок яблони, той самой, на которой этой зимой повесился доведённый до отчаяния сосед, мозолит вечным упрёком глаза.

— Скоро свидимся! — подмигнул Захар, и солнечный свет погас.

Молдавия (Бессарабия). 1941-1944 годы.

Да. Матушка была бы довольна. Сколько раз она звала Прасковью с собой. А та только обещала, но так и не пошла. Сказывалась занятой. И не врала ведь, так оно и было. Трое пацанят, шелудивых, егозистых вертопрахов: Фёдька, Серёжка и Тишка. Глаз да глаз за ними нужен. Да и супругу угодить старалась. Всё хозяйство на ней. Прохор весь день в пароходстве, а вечерами…

Ох! Вздохнула. Снова мысли тёмные в голову лезут. А ведь матушка говорила: нельзя с нехорошим в Молену, нельзя. А ну как смотрит она на неё с небес?

В комнату входит седой бородатый старик. Вешает на крючок мягкую фетровую шляпу. Его светло-серый костюм всего на полтона темнее, чем борода и скудоволосая шевелюра.

— Это пресвитер, — шепчет на ухо чокнутая баба Зина, шмыгая мякишем носа. — Он выбирается на общем собрании общины.

Никодим Федосович обходит лавки, садится за стол, поглаживает пушистую бородку. Затягивает песню. Песнопения молокан — важная часть собрания. Человеку со стороны, несведущему, никогда не понять, о чём они поют. Да и Прасковье понять трудно, ведь все согласные звуки из слов молокане выбрасывают, оставляют только гласные. Напев получается красивый, протяжный. Чарующее многоголосье наполняет помещение особой атмосферой любви и покоя. На душе от этого становится благостно, умиротворительно. Ни на что не отвлекаясь, сознание начинает течь медленней, теряя свои очертания и границы.

— Нет. Кошек до чёрта.

— Эт хорошо. Кошки безобидны.

Покосившаяся калитка болталась на одной петле. Дуня схватилась за торчащую доску.

— Стой! — Жорка вцепился ей в руку. — Не трожь.

— Чаво ты?

— Скрипеть зачнёт.

— А как тада?

— Через забор. Давай подсажу. — Крепкие руки приподняли Дуню и перебросили через невысокое ограждение. Перелезть самому труда не составило.

— Ох и мясистая ты, — Жорка подхватил ладонью округлую ягодицу, сжал в руке и возбуждённо задышал Дуне в затылок. — Дело обстряпаем и на сеновал.

— Фу, дурень какой, — Дуня кокетливо отстранила руку ухажёра. — Пойдём ужо.

— Ну пойдём.

Жорка легко вскочил на крыльцо, сунул руку в карман и резко вынул. В лунном свете сверкнуло лезвие. Глядя в глаза спутнице, покрутил нож возле лица и прижал остриё к щеке. Девушка смотрела насмешливо. Страха в ней не было, только азарт, который с каждой минутой заводил всё пуще. Дуня, улыбаясь, надавила щекой на лезвие, огромная грудь заходила ходуном. Томно выдохнула:

— Любый мой.

Не отпуская лезвие, Жорка, провёл им по подбородку, затем по шее, скользнул в вырез кофты.

— Может ну его? Пойдём сразу на сеновал.

— Нет, — Дуня нырнула рукой в вырез. — Я Маньке обещала. Да и самой может сгодиться.

— Тогда поторопимся, — Жорка выудил нож из выреза. Повертел перед носом. — Где тут у неё замок?

— Какой замок, ты чаво? У неё деревянная задвижка только, да и ту она не использует. Толкай, да заходи.

— Тьфу, — разочаровано сплюнул грабитель и надавил рукой на дверь.

В сенях стоял преисподний мрак и жуткая вонь.

— Что это? Травы?

— Наверное.

— Что это за травы такие? Ядовитые?

— Я почём знаю.

Жорка сунул нож в карман и вытащил спички. Чиркнул. Сизое пламя осветило грязные квадраты ногтей. Поднял руку с горящей спичкой вверх и поводил из стороны в сторону. Весь притолок был увешан сухими пучками трав.

— Да их тут… — Спичка погасла и они вновь потеряли друг друга из виду. — Ты хоть знаешь, какие нужны?

— Не-а.

— Вот те раз. И как быть?

— Все возьму, а там разберёмся.

— Сложить бы во что.

— А ну чиркни ещё, может, где мешок есть.

Огонёк вспыхнул неожиданно ярко, серная головка оторвалась, взлетела и тут же погасла. Жорка пульнул обломок спички в темноту.

В образовавшейся тишине был едва различим странный, ни на что не похожий звук.

— Чаво это? — Дуня прильнула телом к Жорке.

— Спужалась? — Воспользовавшись моментом, Жорка ущипнул подругу за ягодицу, но та словно и не заметила.

Приложила палец к губам.

— Тсс… Послухай.

Жорка замер. Чуть слышные звуки напоминали чавканье.

— Крысы.

— Откуда крысы, у ней же кошки? — Дуняша отстранилась. — Глянь, а?

Жорка на цыпочках подошёл к двери и, снова чиркнув спичкой, толкнул дверь в комнату.

Авдотья лежала на кровати лицом, или тем, что от него осталось, вверх. Свора кошек облепила тело старухи. На скрип двери ни одна из них не обернулась. Уткнув морды в разодранное тело хозяйки, кошки с остервенением рвали его на кусочки.

В комнату, шаркая разбитыми сандалиями, вошёл Котька. Обвёл обесцвеченными катарактой глазами комнату и хрипло гаркнул:

— Денег дай.

— Нету у меня. — Ульяна щупает пришпиленный к платью карман. В нём пару рублей на хлеб.

— Есть, — орёт Котька, — я знаю, тебе Антоха шлёт.

— Не дам. Ты пропьёшь. — Прижимает карман ладонью.

— Это мои деньги, — ещё громче орёт Котька — это мне Тоха шлёт за то, что на Север меня сманил и бросил. Из-за него я с котельной уволился, из-за него без денег остался.

— Не дам, пропьёшь, — шипит в ответ Ульяна.

— Ах, ты, змея подколодная! — Котька шарит рукой по стене. Где-то здесь висела Антохина гитара, он помнит. Отросшие ногти скребут по серой побелке. Ульяна сжимается, глядя, как трясущиеся Котькины пальцы подбираются к инструменту. Наконец рука натыкается на гриф, Котька дёргает гитару, и розовый бантик, на котором она висела со скрипом рвётся. Деревянный корпус взлетает над головой и со звоном и хрустом опускается на её голову.

Оглушённая ударом Ульяна на негнущихся ногах выбегает во двор и со всей мочи орёт надрывая связки:

— Люди… люди… убивают… помогите…

— Как же они надоели, — тощая бледная гагаузка, измученная желудочно-кишечными проблемами, заработанными давним отравлением грибами, суёт хрустальный палец в телефонный диск и набирает 02.

Победа принесла надежду на счастье, но острое чувство радости почти сразу сменилось столь же острым огорчением. Только Уля успокоилась, вновь о счастье замечтала, а тут снова беда, ещё горше. Пришла и забрала её Тишу. Пять лет ему дали. За то, что из окружения вышел и домой пришёл, а не на фронт вернулся. Посадили, как дезертира. За измену или что-то в этом духе. Она плохо в таких делах разбирается.

Пять лет — срок немалый. Но она ждёт, верность хранит, несмотря на то, что Сергей, брат Тихона, вокруг неё вьётся. Якобы заботу проявляет. Якобы брату обещал. А сам… Видит она… И глаза его влюблённые. И похотливые, когда она из реки летом выходила, а рубаха тело облепила. И как в зобу у него спёрло, когда она косу расплела и мокрыми волосами тряхнула. Так и до греха недалеко. Совсем близко, совсем. Особо, когда рядом под одной крышей, да в соседних комнатках. Напротив друг друга.

Но свято хранит она верность, не подпускает близко. А тут вон чего. Открытка от полюбовницы мужа. Выходит дура она. Как есть дура. Что же ей теперь делать? Измена — это поступок, объяснить который можно, но забыть… Забыть не получится. Анфиса Набокова всегда будет стоять между ними. Как залечить рану? Изменить? Назло, дерзко, отчаянно. Глупо? Наверное, да. А вот бессмысленно ли? Когда один в паре совершает нехороший поступок, у другого всегда, даже когда простил, будет временами появляться желание упрекнуть за это. Обязательно! И поводом может быть что угодно — любая мелочь. А если изменить в ответ, то каждый раз, как появится такое желание, сработают тормоза, ведь у самой рыльце в пушку.

Тихо в комнате. Лишь дрова в печке потрескивают. Все уж улеглись. А она не спит. Плохо ей. Печёт внутри. Будто не открытка эта в пламени морщится, а сердце её раненое в огне сгорает. Уля задувает свечу, расплетает косу, сбрасывает сарафан, оглаживает тело и направляется в спальню, но не к себе, а в другую. Ту, что напротив.

— А вдруг переваришь?

— Не получится, папа. Ужо скоро.

— Ужо, ужо… — ворчит довольно Харитон.

Готово. Гора вареников в миске на столе в сизой дымке пара. Даже страшно.

— Малашеньке сперва, — Харитон перекладывает вареники в тарелку. — Побольше, побольше.

Навалил полную, понёс. На кровать присел, подушку под голову жене подложил, ложкой вареник зачерпнул, ко рту поднёс. Ах, с каким аппетитом ела Маланья, быстро, почти не жуя, проглатывая один вареник за другим.

Когда тарелка опустела, Харитон ещё подложил. Сам не ест, Маланьюшку, накормить старается. Пусть за всё голодное время отъестся.

Почти две тарелки умяла Маланья и счастливая откинулась на подушку. Вот и хорошо. Вот и на здоровичка. Теперь и самому можно. Поделили, что осталось на двоих. Поели и спать улеглись.

Утро зачиналось светлое, яркое, радостное. Солнечный зайчик проскакал по стене, спрыгнул на кровать, переполз через укрытое одеялом тело и замер на впалой щеке мёртвой Маланьи.