(Это все НЕ МОЁ, а с сайта газеты Вечерний Брест. Читайте там.
(Автор - ВАСИЛИЙ САРЫЧЕВ http://www.vb.by/projects/oldbrest/)
Вещь необыкновенная! Статьи постепенно собираются, и выходят отдельными книгами.(Очень много неизвестных и трагических историй. Захватывает.)
Поехали с Егорычем по второстепенной и прогадали: умных целый поток. Растянутая на километр вереница еле ползет, и нам до шоссе тащиться за грузовиком с нарощенными бортами, везущим коров на комбинат. Ощущение, что участвуем в похоронной процессии.
С Егорычем мы соседи по даче, и, когда совпадает, с удовольствием его подвожу. Старик он сдержанный, разговорами не одолевает, но иной раз под настроение случаются беседы, в которых я – слушающая сторона. В его судьбе много такого, чего я по глупости не выспросил у собственного деда и что пережили многие в наших краях, да уж мало кто дожил. А которые дожили, всего не рассказывают – молчат или врут напропалую по старой памяти.
Причина черепашьего шага – реверсивный светофор. Ремонтируют участок дороги, и мы минуты три стоим колом, пережидая зеленый свет для встречных машин.
И тут, смех и грех, единственный бык, распирая тяп-ляп сбитые плотником борта, делает стойку на задних ногах и водружает передние на подругу. В кузове тесно, но незадействованные буренки деликатно высвобождают пространство, прижимаясь к неошкуренным доскам. Меня забавляет эта животная солидарность, пока крайняя из коров не поворачивает голову. На нас смотрят печальные, полные слез глаза.
– Знают, куда везут, – глухо роняет Егорыч. – Как люди.
Минув участок, обгоняем коров и по шоссе едем молча. За Шебринским лесом Егорыч прерывает молчание:
– Был в войну случай...
– Мы в оккупацию не особенно горевали. Немцы, поляки, советы – для шестнадцатилетних одна холера. В Бресте войны почти не было: короткая бомбежка, солдаты в подштанниках и через час уже немцы. А дальше – всё, новый порядок. Работай, не влазь куда не надо, соблюдай правила – никто не тронет. Если, конечно, не из партийных. И не еврей.
Евреев согнали в гетто. Выгородили десяток кварталов, натянули проволоку в два ряда – и туда всех по списку. Их было в городе тысяч двадцать. Жили с ними по-разному: с соседями хорошо, а с другими... Как бы сказать понятнее... Они всю торговлю держали. Горбатишься за копейку, а потом пойдешь в лавку и все отдашь. Да и непонятный народец: свой у них бог, свои забобоны. Спичку в субботу не зажгут, на похороны плакальщиц нанимают. И хитрые! Как ни следи, все равно на грошик обуют. В общем, относились к ним с раздражением. И когда их взяли в такой оборот, жалости особенно не испытывали.
За проволоку их не выпускали, жилось голодно, видно, обдирать стало некого, и у нас появился новый гешефт. Несли к лазам хлеб, картошку, морковки могли надергать, а взамен получали вещицы – ножик, часы, кожаный ремень...
Егорыч раскрывает старинный портсигар и, обстучав папиросу, продолжает.
– Подержали их под замком, а потом стали водить на работы и так же под счет загонять обратно. Мы об этом вообще не думали, гетто и гетто, правда, слышали от родителей краем уха: платья хорошего не пошьешь, врачей не стало... Сестре нужны были туфельки – через кого-то сговорилась, передала за проволоку мерку для горбатого Мойши и получила отличные лодочки из мягкой кожи.
У нас были другие дела, другая жизнь. Из игр уже выросли, до взрослых забот не доросли, но вступили в такую пору, когда просыпается интерес к девушкам. Ну, и у них к нам соответственно. Природа, она на войну не смотрит, вершит свой круговорот. Пару раз на неделю мы устраивали приватки. Собирались, где родители не против, завешивали окна и в полгромкости заводили патефон. Каждый имел симпатию, но нам было по пятнадцать-шестнадцать лет, и далеко мы не заходили. Ну, прижмешься в танце чуть сильнее положенного или притиснешь в сенях... Расходились уже в полицейский час, а на другой день в мальчишеской компании, покуривая за сараем на бревнах, делились впечатлениями.
И вот однажды, когда мы так хвастали придуманными подвигами, Янек и заявил:
– А я ведь с одной живу.
Спокойно так заявил, что мы умолкли и рты раскрыли. Не верилось до конца, эка невидаль, все так говорим, но что-то подсказывало – не врет.
– Расскажи!
И он рассказал.
На склады, где работал Янек, приводили евреев. Мы все где-то работали, вышло распоряжение, что незанятая молодежь с четырнадцати лет подлежит отправке в Германию. Родители распихали кого куда и были радешеньки: какая-никакая копейка, а кому повезло, и паек – все же лучше, чем без дела болтаться. Крепкий Янек, гребец на каяках, смог устроиться грузчиком на интендантских складах. Таскать приходилось много, работники не справлялись, и из гетто стали приводить колонну евреев – человек двадцать, и среди них молоденькая девушка.
На ней была серая мешковина, фигуры не разобрать, на голове тряпка – наверное, с умыслом. Рассказывали, по ночам пьяные немцы ездили в гетто развлекаться и желания не спрашивали. В общем, не понять было до конца, что из себя представляла. Но лицом ничего, а когда отряхивала платок, открывались точеная шейка и смолистые с отливом волосы, собранные в гулю. Работали евреи своей бригадой, в начале дня им доводился фронт работ, как правило, грязных и тяжелых, и Янек мог только поглядывать на девушку, а та, казалось, ни разу не подняла на него глаз.
Но однажды, когда он перегружал ящики, девушка вдруг заговорила, не отрываясь от банок, которые протирала.
– Раввин сказал, что нам скоро придется умереть, а я еще не была с парнем, – шепнула она не ожидавшему Янеку. – Хочешь меня?
Янек любви еще тоже не знал, он здорово растерялся, но виду постарался не подать. Они улучили момент отойти за стеллаж и на пыльных мешках получили свой первый опыт.
– Ну и как, как это было? – не утерпели мы, забыв про свою бывалость. – Что почувствовал? Это здорово?
Янек посмотрел снисходительно, махнул рукой и продолжил:
«Я толком не понял тогда. Зато потом, в другие разы!..»
Ого, у него было еще!
Второй раз они встретились после выходных. Дождавшись, когда немец уйдет в контору – тот всегда уходил на пару часов, задав работу, – девушка сама взяла Янека за руку и повела в глубь складов, где хранилось фуражное сено. Она стащила через голову робу, и изумленному Янеку открылось трепетное тело, белое и нежное, как у младенца. Она распустила гулю, и дивные волосы, получив свободу, мягким шелком упали на плечи.
«Я представить не мог такой красоты! – рассказывал Янек, и мы слушали, затаив дыхание. – Помните, абсольвент нам читал: “Две вершины, как острые девичьи груди...” Я увидел и сразу понял, как это точно!»
Конечно, мы помнили. Перед войной в школу прислали выпускника учительского института, которого мы на польский манер прозвали Млодым Абсольвэнтом. Мы упорно не хотели учить стихи, считая это ненужной глупостью, и парень как-то оставил нас после уроков. Он стал читать не из школьной программы, и мы слушали почти с тем замиранием, как сейчас слушали Янека. Хотя это было другое чувство: по Янеку нас не отпускала мысль, какая удача ему отвалилась...
Ривка перестала стесняться. Ты мой муж, говорила она Янеку, и я в твоей власти, мне ничего-ничего не страшно. Она не таилась от соотечественников, которые наверное все знали, и открыто вела избранника к брачному ложу. Женщины провожали материнскими взглядами и развешивали мешки, чтобы угол не простреливался от входа.
Мы все так же собирались за нашим сараем, чтоб услышать новые подробности. Каждый переживал свои впечатления, у нас у всех горели глаза. Мне казалось во время рассказов, что я физически чувствую ее кожу, прикосновение волос, запах сена и упругого девичьего тела, так похожий на запах счастья.
Егорыч говорит глухо и монотонно, наверное, стесняясь показаться сентиментальным. Признаться, я и не знал о присутствии таких слов в его обычно скупом лексиконе.
– А потом их расстреляли. Всех. Кого в гетто, других гнали, как скот, через улицы к железнодорожной ветке, впихивали в вагоны и везли на станцию Бронная Гора, где были выкопаны огромные ямы.
В последние недели рабочих из гетто уже не водили, и не получавшие подпитки рассказы Янека стали грешить повторами, но мы продолжали ему внимать. Он был вожаком нашей компании.
В день, когда было расстреляно гетто, мы по привычке собрались за сараем и ждали Янека. Мы молчали.
Он пришел как ни в чем не бывало. Мы сочувствовали ему, представляя, что можно испытывать, но Янек пребывал в самом обыденном настроении. «Ну что, у кого завтра танцы?» – спросил он.
Я сам не понял, какая сила сорвала меня с бревен и бросила к нему. Он упал, не ожидая удара, потом поднялся и пошел на меня. Я ударил еще. Он был сильнее, но на моей стороне была ненависть. Бились с остервенением, с кровью, насмерть, и остальные боялись к нам подойти.
– А потом? Что было потом? – тереблю Егорыча.
– Ничего. Барахло из гетто просор-тировали, ценное увезли в Германию, тряпки продали на улице с аукциона, помню, две бабы подрались за перины. Проволоку сняли и в домах разрешили жить. Через два года немцев прогнали, и нас всех забрали на фронт. Кто-то вернулся, кто-то нет.
– А Янек? Что стало с Янеком?
– Он был уже Иван, после войны все как-то сразу обрусело. Мы с ним не знались, не разговаривали. Он вернулся, и я вернулся, оба отвоевали, устроились на работу, женились – он раньше, я чуть потом. Я давно не испытывал к нему неприязни, дело прошлое, но с примирениями не лез. Замечал, что не хочет он меня видеть, он меня избегал. В нем что-то происходило. В депо он был на хорошем счету, работал как зверь, но за проходной мало с кем общался. В семье жил плохо, бил свою Марью, словно срывал на несчастной бабе зло или боль.
Егорыч надолго отворачивается в окно, и я решаю, что это конец истории.
– Однажды мы встретились с ним в пивной. Я по привычке не поздоровался, но он сам поставил кружку на мой столик. Медленно тянули пиво, так же молча взяли еще. На третьей кружке он вдруг сказал: «Знаешь, она ко мне приходит...»
Егорыч на мгновенье запнулся, словно что-то решая внутри себя.
– Я не признался, что ко мне тоже.
