Вероничка⁠⁠

Вероничку увезли в районную больницу. Очень холодно было в Скорой — снаружи снег, метель.

Вероничка — это её так муж называл, пока не помер. Пока с ним жила, имени своего полного не слышала — только любушка Вероничка. Муж так звал, да ещё старухи-подружки. Была она у себя в деревенском доме ворчливой боевой Вероничкой, а в палате сразу стала полуслепой, полуглухой Вероникой Семёновной. Медсестра придёт, наклонится над ней, крикнет:

— Вероника Семёновна, узнаёте меня?

Вероничка покряхтит, похрипит, а глаза открывать больно. Слезятся, да и свет очень резкий: ночью с потолка, а днём белизна из окна — снег и снег под конец декабря. Когда кормят — ну-ка, Вероника Семёновна, давайте, ротик открываем, каша, каша, — ест с закрытыми глазами.

***

Жизнь у Веронички была обыкновенная, как у всех. Родилась ещё до войны, одни ботинки на шестерых, в школу ходили в соседнее село — восемь километров через лес. Была по пути река — шли вброд, малышей на закорках переносили.

Закончила Вероничка четыре класса, и мать засобиралась в город: отца взяли на патронный завод. В городе дали землянку, потом уголок в бараке, потом комнату в настоящем доме, который уже немцы в сорок третьем построили.

Война закончилась, Вероничка отучилась на курсах кройки, стала работать в ателье. Сначала шила халаты, потом рубашки мужские, потом платья. Получалось у неё так ловко, что весь город прознал. Особенно крупных дам хорошо обшивала — так, что нигде не морщилось.

В пятидесятых ателье закрыли, Вероничка стала администратором в передвижном кино: сидела на кассе в фургончике и продавала билеты, карамельки и сладкую воду. Потом выгнали за недостачу. Пошла в колхоз, там познакомилась с будущим мужем, рыжекудрым Алёшенькой. Детей у них не было и не было; муж платил налог за бездетность, грозился: не родишь — уйду. А как было родить, когда питания в детстве и в юности не было почти никакого, и врачи говорили: не приспособлены вы, Вероничка, рожать?

А всё-таки родилась дочка Аня в шестьдесят втором, Вероничке уже за тридцать перевалило. Был это самый алый цветочек во всей жизни: сколько Анечка от отца видела тепла и любви, сколько от матери! Зимой муж после смены на печку не заваливался: надевал валенки, вёл Аню на ледяные горки. Сама Вероничка и так, и сяк крутилась, швейный набор доставала, сдувала пыль, шила ей платья. Однажды сшила синенькое, коротенькое, с белыми кружавчиками по низу... Даже школьная форма у Ани была самая красивая: подол аккуратный, всё по фигурке, манжеты, воротнички кружевные… Красавица, умница, звеньевая.

Вероничку бегала встречать после работы, дом намывала, училась на пятёрки. А когда Вероничка попала в больницу с воспалением лёгких и пролежала там два месяца, Аня, которой к тому времени уже четырнадцать стукнуло, устроилась нянечкой, чтобы поближе быть.

В восемнадцать дочь впервые загулялась с мальчиком: десять на часах, а её нет, половина двенадцатого — нет. После полуночи проскрипели половицы в прихожей. Чей-то шепоток, шаги, смешинка… Вероничка сидит у дверей на заправленной кровати ни жива ни мертва; муж — сжал зубы, сложил на груди руки, — подпирает косяк.

Дверь открылась — а на пороге не Аня, а Люба Орешникова, подружка.

— Аня просила передать, чтоб вы не волновались. Она с Артёмом поехала в Кудымкай.

— Как? На сколько? — всполошилась Вероничка.

— С каким Артёмом? — прогрохотал отец.

Но Любочки уже и след простыл. А через месяц простыл след и Ани: в какой Кудымкай поехала, с каким Артёмом — неделю милиция поискала и бросили. На телевидение писали, в «Жди меня» даже приглашали, да только Анечку не нашли. Муж после того слёг. Двадцать лет промаялся. Как-то сказал:

— Помирать поеду в деревню, на родину.

А что Вероничке — собрала сумки и поехала к мужу в родное село.

Походило оно на то, в котором сама Вероничка выросла: те же ели на переправе у реки, лес надвинулся на крайние домишки, по соседству школа с весёленькой голубой крышей, куры, цыплята, родничок невдалеке…

Повесила на стену Анин портрет: худенькая, с серыми, в отца, глазами, серьёзная, красавица с комсомольским значком.

Летом всегда под портретом в вазе держала цветы.

— Где-то ты теперь, Анечка?..

Муж, ставший седым дедом с косматыми бровями, прожил ещё двадцать лет и помер, как собирался. А как проводили — шли по сухому первому снегу за гробом все старухи, — Вероничка и сама сдала.

Маялась, перемогалась травами, фельдшер какие-то таблетки давала — кое-как протянула ещё годок, а потом в районную больницу забрали.

Здесь кормили, уколы ставили, можно было послушать, как к соседям ходят дети-внуки, разговоры разговаривают, книжки читают вслух. Только свет больно яркий в палате; реже и реже хотелось Вероничке открывать глаза.

— Вероника Семёновна, вы меня узнаёте?

Кряхтит Вероничка что-то, жмурится. Когда ничего вокруг не видишь, а только голоса, можно представить, что это к тебе дети-внуки пришли, и

Алёша рядом, ворчит о чём-то погустевшим к старости басом.

А один раз как толкнул кто под локоть: раскрыла глаза широко-широко, слёзы потекли от яркого света, в голове зашумело, задрожало, затрясло с головы до ног: Анечка! Склонилась над ней... Улыбалась ласково-ласково, вынимала из сумки бутылки, буханки, какие-то лакомства, только почему-то ставила не на ту тумбочку, не на Вероничкину, а на соседнюю. И взглядывала на Вероничку украдкой, и не говорила ничего.

— Анечка, — хотела было позвать Вероничка, но не выговорила, только сухо прошелестела, так, что никто не услышал. Захрипела: — Анечка! Анечка!

Подбежала медсестра, давай мерять давление, проверять капельницу, кого-то вызывать… А Вероничке только и надо было, чтобы Аню окликнули. Но Аня наконец сама обернулась. Вероничка аж задохнулась, как дочь выросла, похорошела. Да только вроде должна уж шестой десяток разменять, а совсем девочка, гляди-ка…

От слёз глаза застилал туман, и медсёстры суетились у кровати, то и дело закрывая Аню, но Вероничка глядела на дочь ласковыми счастливыми глазами, шептала сухими губами:

— Анечка моя…

Аня под конец отчего-то стала совсем испуганной. Медсестра звонила кому-то, кричала в трубку:

— Готовьте реанимацию! Палата двадцать восемь. Девяносто лет, бабулька, Вероника Семёновна.

Кто-то её по имени позвал: Вероника Семёновна. Неужто Анечка?

А потом всё побелело, померкло, смолкло.

Очнулась Вероничка под самый Новый год: в огромной палате, кроме неё, осталась только одна женщина в дальнем углу, тоже из района: то ли не забрали ещё, то ли забирать было некому.

За окном мело.

***

Сердобольное начальство или какие спонсоры организовали для больных праздник: пригласили Деда Мороза со Снегурочкой. Те ходили по полупустым палатам, читали стихи, пели песенки. Вероничка слышала из соседней палаты:

— Маленькой ёлочке холодно зимой…

Вспомнился Новый год в их старенькой школе с голубой крышей: водили хоровод вокруг еловой лапы в стеклянной банке, а потом получили в подарок по две изюминки и четвертине пряника: раненые привезли украденный у немцев мешок, а в нём макароны да каменные пряники были.

— ...Из лесу ёлочку взяли мы домой.

Вот бы и её уже кто взял; тоскливо тут, хоть и кормят, хоть и книжки читают, хоть и уколы ставят. Слепнет тут Вероничка, глохнет...

— Сколько на ёлочке шариков цветных, розовых пряников, шишек золотых…

Опять про пряники вспомнила — только в этот раз про розовый, про пряник-лошадку: Алёша Анечке привёз как-то на праздник. Конь с розовой гривой…

— Белочка прыгала в шубке голубой: ёлочка, ёлочка, я пойду с тобой!

Песня громче и громче. Вот уже заслонили белый свет чьи-то фигуры: не девчоночки-медсёстры, не низенькая врачиха. Это Дед Мороз пришёл, а рядом — Снегурочка в синем платьишке, отороченном белым мехом.

Вероничка изо всех сил вытаращилась, потом сощурилась, вся собралась, как будто взлететь хотела: перелететь от койки поближе к этой Снегурочке, рассмотреть, серые ли у неё глазки…

Но как отлетишь от койки? Руки к капельницам привязаны, ноги не ходят, крыльев нет.

— Красные зяблики вьются у окна, в тёплой проталинке ёлочка видна, — гудит Дед Мороз, а из-под бровей блестят весёлые глаза. Чёрные?

Синие? Дед Мороз ближе и ближе, шагает между кроватей, стуча посохом. Зелёные?.. Вероничка щурится изо всех сил: вот клочок ваты на бороде, а вот рыжие кудри из-под шапки.

Дед Мороз сочно поёт, а голос знакомый-знакомый…

Снегурочка уже в том конце палаты, дарит подарок Вероничкиной соседке. Дед Мороз такой же шуршащий мешочек вручает ей. Руки у

Веронички трясутся, от серебристой фольги разбегаются искры, режут глаза — хочется зажмуриться, уплыть в ласковую тьму, если улететь не получается, но нельзя, нельзя…

Дед Мороз склоняется над ней:

— С Новым Годом, голубушка-невеличка!

А ей слышится — любушка Вероничка. Один муж так её звал. Пока с ним жила, имени своего полного-строгого не помнила.

Вероничка потянулась, потянулась вверх сухоньким своим тельцем.

— Алёша?..

А из-под локтя Деда Мороза уже Снегурочка напевает:

— Ветку нарядную ниже опусти, нас шоколадною рыбкой угости!

— Не рыбка… Пряник это был, конёк с розовой гривой, — шепчет Вероничка, но вместо шёпота только хрип выходит. Снова медсёстры, снова крик:

— Двадцать восьмая палата! Реанимацию готовьте!

Вероничка уже не слышит. Белизна поддалась, наконец, отступает, уходит, уплывает, и только глядят на неё ласковыми серыми глазами

Анечка и Алёша.

— Бабушка, девяносто лет… Как нет реаниматолога? Восемь вечера только! Как нет?!

— Ёлочка, ёлочка, яркие огни, синими бусами, ёлочка, звени!

Белизна уходит, и Вероничку принимает в свои объятия тёплая, позванивающая серость. Звенит она стеклянными шишками на игрушечной ёлке, бокалами в серванте, бляхой у Алёши на гимнастёрке. Шуршит, как ветерок Анечкиным портретом, шепчет ласковым голосом…

— Каталку! Палата двадцать восемь!

— Анечка… Алёша... — хрипит она и счастливо улыбается. Растворяются в серой мгле провода и трубочки, волнами накатывает бестревожная тишина. Вероничка отчаливает, и больше ничего не надо, и самым лучшим кончается последний год.

А на улице вспыхивают салюты, и из соседней палаты доносится:

— Встанем под ёлочкой в дружный хоровод. Весело, весело встретим Новый год!

© Дарина Стрельченко