Сочинение по Эдгару По.
Она.
Тонкие пальцы Ее всегда были бледны и холодны. Волосы, русые с золотистым отливом, завязаны в толстую аккуратную косу. Губы горели, как и щеки, каким-то особенным необыкновенным пламенем, притягивая взор. А глаза... Говорят, глаза - зеркало души. Когда человек умирает, они застывают и засыхают. Бывает, глаза умирают раньше человека. Вроде движется, ходит, разговаривает, иногда даже ведет полноценную (по его мнению) жизнь, но глаза остекленели, утратили сияние, а мокрый блеск иссяк. Так вот, Ее глаза были живее всего живого. Карие с маленькой золотинкой у самой бездны зрачка. На солнце они сияли как капли, срывающиеся с сосульки ранней весной, и успевающей за свое падение поймать миллионы отблесков. Ради таких глаз пишут картины, стихи, сочиняют песни про благородных дам, дарящих свои кроткие невинные взоры рыцарям, и где последние отдают жизни за эти мгновения. Но Ее волнующая, неповторимая и столь простая красота меркла перед Ее умом. Начитанная и образованная, Она могла покорить своими речами любого, кто умел найти в этом истинное великолепие.
За нашу долгую совместную жизнь я принял Ее привычки, показавшиеся мне в самом начале как минимум забавными, за свои. Ранним утром Она, просыпаясь, брала свою любимую книгу и в ночной рубахе выходила на веранду. Там, преодолев небольшое расстояние босиком по траве, усеянной хрусталиками росы, моя Жена садилась на старую, скрипучую качель в конце двора и , раскачиваясь, погружалась в чтение. Первое время именно этот монотонный скрип и будил меня. Пробуждаясь, я доставал мольберт, краски, кисти и, усаживаясь напротив окна, зарисовывал Ее, босую, в ночной рубашке, с растрепанной косой и с книгой в руках. Я не показывал Ей свои наброски, а составлял их за шкафом в своем кабинете. Там же я хранил свои стихи, которые писал по юности. Будучи очень эмоциональным и впечатлительным, я черпал вдохновение в природе и в людях, филосовствовал в стихотворной форме на всякие разные темы, в особенности о жизни. Перечитывая их сейчас, я понимаю, как глуп и наивен я был тогда. Ах, то беспечное время, которое было золотым для меня. Забегая вперед, скажу, что Супруга моя тоже писала стихи, но делала это гораздо смелее и "взрослее" меня.
За месяц до болезни, сгубившей Ее, моя Жена, после прочтения очередного романа про средневековье (как это на нее похоже), попросила меня изготовить витраж для центрального окна главной залы нашего дома. Я, любивший и сердечно уважавший эту Единственную Женщину в своей жизни, не отказал в той, наверное, первой за все время нашего знакомства просьбе. Каждый день, непокладая рук, я работал в своем кабинете с разноцветным стеклом, шлифуя каждый кусочек с особым трепетом и нежностью. Складывая картину (я выбрал Деву Марию) как пазл, за месяц собрал почти две третьих всего витража, как вдруг моя Супруга слегла с серьезным недугом. Пожар болезни медленно, но безостоновочно пожирал Ее изнутри. Она все больше отдалялась от меня, проводя дни сидя на веранде и укутавшись с ног до головы в толстый плед. Очень часто взор Ее был недвижимо направлен в одну точку, и в такие моменты страх сковывал мое сердце, когда последнее уходило в пятки. Дойдя до кресла, я клал свою горячую руку на Ее холодное плечо и чувствовал, как оно трепещет при дыхании. Сердце сново начинало биться в груди, но ноги наливались свинцом, и слабость, смешанная с облегчением, пронзала мое тело.
Погода, казалось, портилась вместе с самочувствием моей Жены. Только сейчас я уловил эту закономерность, которая кажется мне чем-то большим, чем простым совпадением. Болезнь моей Супруги выпала на осень холодную и дождливую, в связи с чем, бесцельное коротание дней пришлось перенести в дом. Теперь я редко заставал Ее за границами комнаты.
Моя Жена чахла на глазах, как роза, еще вчера бывшая на пике своего великолепия, сегодня, увядшая под осенними морозами. Лицо Ее, еще недавно молодое и красивое, избороздили морщины, на щеках горел не естественный, здоровый румянец, а огонь лихорадки, убивавшей Ее. Это же пламя и иссушило тонкие бледные губы. Но глаза еще жили. Может, это болезнь слезила Ее, но блеск мокрых, карих очей еще питал надежды на выздоровление моей Жены.
Мы почти перестали разговаривать, так как все мое время уходило на витраж, и спустя неделю-две он был закончен. Используя единственный безветренный день, я, со всей присущей мне осторожностью, заменил пыльное стекло центрального окна Девой Марией, искуссно сложенной из кусочков разноцветного стекла. Начав утром, я закончил ближе к вечеру, и, оценив результат, сам себя нарек "профессионалом не своего дела". Тем же вечером я помог моей возлюбленной супруге спуститься с крутой винтовой лестницы в главную залу. Подойдя к окну, Она рассмотрела каждый доступный ее росту сантиметр, потрогала каждый шов своими тонкими полупрозрачными пальцами, и, устало улыбнувшись Божьей Матери, обняла меня. Прижавшись своим отощавшим и дрожащим от болезни тельцем и поцеловав своими сухими бледными губами в щеку, Она попросила придвинуть софу к витражу, чтобы денно и нощно любоваться витражом. Исполнив немудреную просьбу и уложив мою жену, я сел ей в ноги и окинул взглядом свою работу. Кусочки матового стекла складывались в форме женского лица с тонкими чертами и большими темными глазами. Сейчас, спустя десяток лет, я вижу в витраже Её отражение: те же глаза, тонкая полосочка губ, румянец на щеках и то самое безмятежное выражение, так часто застывавшее на Ее лице. Но в то время я и к этому был слеп, упуская из поля зрения такое очевидное звено.
Так прошел месяц с начала болезни моей Супруги. Мне он показался необыкновенно долгим, в чем я с огромным стыдом должен признаться. Румянец, мягкий взгляд, мимолетное касание холодных пальцев - все это до ужаса осточертело мне. Меня пугало и даже раздражало то, с каким спокойствием Она относилась к скорой своей кончине. Моя Жена таяла на глазах. Все Ее величие, вся Ее непостижимая таинственность обращались в грустное, печальное выражение больших карих глаз. Тогда я считал это слабостью, но сейчас понимаю насколько сильной надо быть, чтобы не паниковать при наступлении неминуемого конца.
Как я уже упоминал, она писала стихи. Спустя четыре дня, как она обоснавалась под витражом в главной зале, когда я принес Ей ужин, моя Жена безмолвно протянула мне стопку листов, скрепленных в верхнем углу. Стихи, написанные ровным округлым почерком, были удивительны. Я по-другому взглянул на человека, с которым провел несколько десятков лет, и в этом взгляде, поверьте, не было сочувствия и снисхождения, хотя именно так я и смотрел на нее в последнее время. Не сдерживая своего восхищения и не найдя слов в своем скудном, убогом словарном запасе, я просто начал читать вслух с задорным выражением, пафосными жестами и чувственной мимикой. Прерываясь, чтобы перевести дыхание, я обращал взор на свою Жену и, встречая улыбку не только губ, но и её влажных горящих глаз, продолжал читать с новыми чувствами, жестикулируя при этом еще более активно. Если бы я только знал, что это последняя (последняя веселая и искренняя) улыбка моей возлюбленной Супруги...
После того вечера моя жизнь круто повернулась. Теперь я точно знал, что должен сделать Ее последние дни лучшими в Ее жизни. Вы не задумывались, мы можем жить с человеком всю жизнь, почти не зная его и не уделяя ему внимания, но, узнавая что дни его почти сочтены, пропитываемся жалостью и какой-то необыкновенной нежностью, не бывалой до этого, к несчастному. За это я и хотел попросить прощения у моей Жены, обделенной моим вниманием на протяжении всей нашей супружеской жизни. После осознания этой простой, такой близкой истины, я все свое свободное время проводил с Ней. Днем мы медленно гуляли по розовому саду под широким зонтом, слушая симфонию капель. Её рука, тонкая, почти невесомая, содрагалась в моей деснице. тело, укутанное овечей дубленкой, горело от лихорадки, но перста, мраморные и тонкие, были холодными, как льдинки. Вечерами я читал своей Жене недочитанный Ею роман, сам получая несравнимое удовольствие от увлекательных приключений.
Минула неделя, и моя благоверная уже не могла покидать софу, и мы проводили целые дни за чтением книг. Конечно, читал только я, так как Она не разговаривала со мной уже около двух недель. Только кротко кивала, соглашаясь с моими словами, или же устало улыбалась в ответ на мое чтение.
Я, спускаясь каждый день в главную залу. заставал ее недвижимую и не моргая смотрящую (будто и не спала вовсе) на Деву Марию, которую по другую сторону безостановочно заливал дождь. Когда я только вставил витраж, Она сказала мне низким, хриплым, иногда срывающимся голосом: "Я... хочу... увидеть как солнце... как оно заливает... светит сквозь нее", и тонким пальцем указала на Божью матерь, снисходительно смотрющую на меня. Но я не смог пообещать ей того, чего не смог бы сделать. И каждый раз, замечая ее печальный взор, устремленный на витраж, мое сердце разрывалось. Я подходил к ней и клал свою руку на скрещенные на груди холодные бледные пальцы, и спустя мгновение, она уже обхватывала ими мои, готовая вновь погрузиться с головой в омут приключений средневековья. Так проходили дни, и я заново влюблялся в эту восхитительную Женщину, пока теплющийся уголек Её жизни не потух.
Я помню тот день, точнее утро, словно это было вчера, или будто это был плод моего воображения, в который я и сам неосознанно начал верить. Разбудил меня яркий свет, льющийся из окна моей спальни. Иногда я думаю, что именно он выжег этот неизгладимый след в моей памяти. Я с тяжестью и большими усилиями разомкнул ватные веки и первые минуты пробуждения был абсолютно ослеплен. Казалось, само солнце засунули мне в комнату. Вдохновленный прекрасной новостью, я на крыльях света слетел с винтовой лестницы в главный зал. Синие, желтые, фиолетовые и еще всякие разные блики заполняли помещение. Лицо Девы Марии выделялось на фоне множества ярких красок, мягким матовым свечением. Моя Женя лежала на софе, в мятой ночной рубашке, руки Ее также лежали на груди. Цветные блики лежали рисунком на Ней и одеяле. Подойдя к не
Тонкие пальцы Ее всегда были бледны и холодны. Волосы, русые с золотистым отливом, завязаны в толстую аккуратную косу. Губы горели, как и щеки, каким-то особенным необыкновенным пламенем, притягивая взор. А глаза... Говорят, глаза - зеркало души. Когда человек умирает, они застывают и засыхают. Бывает, глаза умирают раньше человека. Вроде движется, ходит, разговаривает, иногда даже ведет полноценную (по его мнению) жизнь, но глаза остекленели, утратили сияние, а мокрый блеск иссяк. Так вот, Ее глаза были живее всего живого. Карие с маленькой золотинкой у самой бездны зрачка. На солнце они сияли как капли, срывающиеся с сосульки ранней весной, и успевающей за свое падение поймать миллионы отблесков. Ради таких глаз пишут картины, стихи, сочиняют песни про благородных дам, дарящих свои кроткие невинные взоры рыцарям, и где последние отдают жизни за эти мгновения. Но Ее волнующая, неповторимая и столь простая красота меркла перед Ее умом. Начитанная и образованная, Она могла покорить своими речами любого, кто умел найти в этом истинное великолепие.
За нашу долгую совместную жизнь я принял Ее привычки, показавшиеся мне в самом начале как минимум забавными, за свои. Ранним утром Она, просыпаясь, брала свою любимую книгу и в ночной рубахе выходила на веранду. Там, преодолев небольшое расстояние босиком по траве, усеянной хрусталиками росы, моя Жена садилась на старую, скрипучую качель в конце двора и , раскачиваясь, погружалась в чтение. Первое время именно этот монотонный скрип и будил меня. Пробуждаясь, я доставал мольберт, краски, кисти и, усаживаясь напротив окна, зарисовывал Ее, босую, в ночной рубашке, с растрепанной косой и с книгой в руках. Я не показывал Ей свои наброски, а составлял их за шкафом в своем кабинете. Там же я хранил свои стихи, которые писал по юности. Будучи очень эмоциональным и впечатлительным, я черпал вдохновение в природе и в людях, филосовствовал в стихотворной форме на всякие разные темы, в особенности о жизни. Перечитывая их сейчас, я понимаю, как глуп и наивен я был тогда. Ах, то беспечное время, которое было золотым для меня. Забегая вперед, скажу, что Супруга моя тоже писала стихи, но делала это гораздо смелее и "взрослее" меня.
За месяц до болезни, сгубившей Ее, моя Жена, после прочтения очередного романа про средневековье (как это на нее похоже), попросила меня изготовить витраж для центрального окна главной залы нашего дома. Я, любивший и сердечно уважавший эту Единственную Женщину в своей жизни, не отказал в той, наверное, первой за все время нашего знакомства просьбе. Каждый день, непокладая рук, я работал в своем кабинете с разноцветным стеклом, шлифуя каждый кусочек с особым трепетом и нежностью. Складывая картину (я выбрал Деву Марию) как пазл, за месяц собрал почти две третьих всего витража, как вдруг моя Супруга слегла с серьезным недугом. Пожар болезни медленно, но безостоновочно пожирал Ее изнутри. Она все больше отдалялась от меня, проводя дни сидя на веранде и укутавшись с ног до головы в толстый плед. Очень часто взор Ее был недвижимо направлен в одну точку, и в такие моменты страх сковывал мое сердце, когда последнее уходило в пятки. Дойдя до кресла, я клал свою горячую руку на Ее холодное плечо и чувствовал, как оно трепещет при дыхании. Сердце сново начинало биться в груди, но ноги наливались свинцом, и слабость, смешанная с облегчением, пронзала мое тело.
Погода, казалось, портилась вместе с самочувствием моей Жены. Только сейчас я уловил эту закономерность, которая кажется мне чем-то большим, чем простым совпадением. Болезнь моей Супруги выпала на осень холодную и дождливую, в связи с чем, бесцельное коротание дней пришлось перенести в дом. Теперь я редко заставал Ее за границами комнаты.
Моя Жена чахла на глазах, как роза, еще вчера бывшая на пике своего великолепия, сегодня, увядшая под осенними морозами. Лицо Ее, еще недавно молодое и красивое, избороздили морщины, на щеках горел не естественный, здоровый румянец, а огонь лихорадки, убивавшей Ее. Это же пламя и иссушило тонкие бледные губы. Но глаза еще жили. Может, это болезнь слезила Ее, но блеск мокрых, карих очей еще питал надежды на выздоровление моей Жены.
Мы почти перестали разговаривать, так как все мое время уходило на витраж, и спустя неделю-две он был закончен. Используя единственный безветренный день, я, со всей присущей мне осторожностью, заменил пыльное стекло центрального окна Девой Марией, искуссно сложенной из кусочков разноцветного стекла. Начав утром, я закончил ближе к вечеру, и, оценив результат, сам себя нарек "профессионалом не своего дела". Тем же вечером я помог моей возлюбленной супруге спуститься с крутой винтовой лестницы в главную залу. Подойдя к окну, Она рассмотрела каждый доступный ее росту сантиметр, потрогала каждый шов своими тонкими полупрозрачными пальцами, и, устало улыбнувшись Божьей Матери, обняла меня. Прижавшись своим отощавшим и дрожащим от болезни тельцем и поцеловав своими сухими бледными губами в щеку, Она попросила придвинуть софу к витражу, чтобы денно и нощно любоваться витражом. Исполнив немудреную просьбу и уложив мою жену, я сел ей в ноги и окинул взглядом свою работу. Кусочки матового стекла складывались в форме женского лица с тонкими чертами и большими темными глазами. Сейчас, спустя десяток лет, я вижу в витраже Её отражение: те же глаза, тонкая полосочка губ, румянец на щеках и то самое безмятежное выражение, так часто застывавшее на Ее лице. Но в то время я и к этому был слеп, упуская из поля зрения такое очевидное звено.
Так прошел месяц с начала болезни моей Супруги. Мне он показался необыкновенно долгим, в чем я с огромным стыдом должен признаться. Румянец, мягкий взгляд, мимолетное касание холодных пальцев - все это до ужаса осточертело мне. Меня пугало и даже раздражало то, с каким спокойствием Она относилась к скорой своей кончине. Моя Жена таяла на глазах. Все Ее величие, вся Ее непостижимая таинственность обращались в грустное, печальное выражение больших карих глаз. Тогда я считал это слабостью, но сейчас понимаю насколько сильной надо быть, чтобы не паниковать при наступлении неминуемого конца.
Как я уже упоминал, она писала стихи. Спустя четыре дня, как она обоснавалась под витражом в главной зале, когда я принес Ей ужин, моя Жена безмолвно протянула мне стопку листов, скрепленных в верхнем углу. Стихи, написанные ровным округлым почерком, были удивительны. Я по-другому взглянул на человека, с которым провел несколько десятков лет, и в этом взгляде, поверьте, не было сочувствия и снисхождения, хотя именно так я и смотрел на нее в последнее время. Не сдерживая своего восхищения и не найдя слов в своем скудном, убогом словарном запасе, я просто начал читать вслух с задорным выражением, пафосными жестами и чувственной мимикой. Прерываясь, чтобы перевести дыхание, я обращал взор на свою Жену и, встречая улыбку не только губ, но и её влажных горящих глаз, продолжал читать с новыми чувствами, жестикулируя при этом еще более активно. Если бы я только знал, что это последняя (последняя веселая и искренняя) улыбка моей возлюбленной Супруги...
После того вечера моя жизнь круто повернулась. Теперь я точно знал, что должен сделать Ее последние дни лучшими в Ее жизни. Вы не задумывались, мы можем жить с человеком всю жизнь, почти не зная его и не уделяя ему внимания, но, узнавая что дни его почти сочтены, пропитываемся жалостью и какой-то необыкновенной нежностью, не бывалой до этого, к несчастному. За это я и хотел попросить прощения у моей Жены, обделенной моим вниманием на протяжении всей нашей супружеской жизни. После осознания этой простой, такой близкой истины, я все свое свободное время проводил с Ней. Днем мы медленно гуляли по розовому саду под широким зонтом, слушая симфонию капель. Её рука, тонкая, почти невесомая, содрагалась в моей деснице. тело, укутанное овечей дубленкой, горело от лихорадки, но перста, мраморные и тонкие, были холодными, как льдинки. Вечерами я читал своей Жене недочитанный Ею роман, сам получая несравнимое удовольствие от увлекательных приключений.
Минула неделя, и моя благоверная уже не могла покидать софу, и мы проводили целые дни за чтением книг. Конечно, читал только я, так как Она не разговаривала со мной уже около двух недель. Только кротко кивала, соглашаясь с моими словами, или же устало улыбалась в ответ на мое чтение.
Я, спускаясь каждый день в главную залу. заставал ее недвижимую и не моргая смотрящую (будто и не спала вовсе) на Деву Марию, которую по другую сторону безостановочно заливал дождь. Когда я только вставил витраж, Она сказала мне низким, хриплым, иногда срывающимся голосом: "Я... хочу... увидеть как солнце... как оно заливает... светит сквозь нее", и тонким пальцем указала на Божью матерь, снисходительно смотрющую на меня. Но я не смог пообещать ей того, чего не смог бы сделать. И каждый раз, замечая ее печальный взор, устремленный на витраж, мое сердце разрывалось. Я подходил к ней и клал свою руку на скрещенные на груди холодные бледные пальцы, и спустя мгновение, она уже обхватывала ими мои, готовая вновь погрузиться с головой в омут приключений средневековья. Так проходили дни, и я заново влюблялся в эту восхитительную Женщину, пока теплющийся уголек Её жизни не потух.
Я помню тот день, точнее утро, словно это было вчера, или будто это был плод моего воображения, в который я и сам неосознанно начал верить. Разбудил меня яркий свет, льющийся из окна моей спальни. Иногда я думаю, что именно он выжег этот неизгладимый след в моей памяти. Я с тяжестью и большими усилиями разомкнул ватные веки и первые минуты пробуждения был абсолютно ослеплен. Казалось, само солнце засунули мне в комнату. Вдохновленный прекрасной новостью, я на крыльях света слетел с винтовой лестницы в главный зал. Синие, желтые, фиолетовые и еще всякие разные блики заполняли помещение. Лицо Девы Марии выделялось на фоне множества ярких красок, мягким матовым свечением. Моя Женя лежала на софе, в мятой ночной рубашке, руки Ее также лежали на груди. Цветные блики лежали рисунком на Ней и одеяле. Подойдя к не