Патологоанатом - как много в этом слове.....
Патологоанатом новосибирской детской городской клинической больницы № 1 29-летняя Наталья Клёсова рассказала NGS.ru о своей профессии, чем патанатомы похожи на следователей, про смерть с косой и стоит ли говорить при знакомстве о своей специальности.
Меня много кто отговаривал [стать патологоанатомом]. Но родители не сильно отговаривали — мама у меня рентген-лаборант, раньше она была медсестрой, с неё всё началось. В детстве она меня часто брала на работу, ведь это были 90-е, и с садиком были проблемы. Люди в белых халатах — это мои любимые люди с самого детства! С детства я мечтала стать врачом, у меня все игрушки были перелечены, перевязаны <…> Меня отговаривали, потому что для девушки эта специальность тяжёлая, так считается. Но это моё осознанное решение.
В университете у меня хорошо шло акушерство и гинекология, даже сказали комплимент, что «ручки у меня акушерские», они маленькие, удобные для манёвров. Я думала об этом, если честно, у меня две специальности было на выбор — акушерство и гинекология или патанатомия. Выбор пал на вторую.
Первое вскрытие увидела ещё на цикле патанатомии [в университете]. До этого момента я как-то опасалась, и это нормальный, здоровый человеческий страх. Несмотря на то, что ты медик, [ждёшь] чего-то неизведанного, запредельного. Но это (замешательство. — Прим. ред.) продолжалось секунду, и всё. Дальше я погрузилась — наблюдала, смотрела, каждое слово хватала.
Каждый выбирает своё призвание по жизни. Кто-то видит себя хирургом, кто-то — терапевтом, я влюбилась в патанатомию курсе на четвёртом. Ты докапываешься до сути этого заболевания на уровне клеточек, структур.
Ты как следователь — ищешь, находишь заболевание. Надо посидеть, подумать, обмыслить, причинно-следственную связь составить, можно несколько раз ошибиться и в итоге найти.
В первой половине дня у нас, как правило, идёт приём тел, ты параллельно завершаешь какие-то случаи, смотришь стёкла, обдумываешь, потом идёшь в секционную на вскрытие непосредственно. Проводится вскрытие, потом сразу же пишешь протокол того, что ты увидел, дальше уже работа за микроскопом.
Учитывая, что смерть — дело непредсказуемое, бывает, что выходишь и в праздничные дни, но это единичные случаи. Это зависит от родителей — если они хотят быстрее захоронить, конечно, идём навстречу, чтобы они быстрее получили справку от меня, быстрее оформили. У людей горе — это надо брать во внимание. Некоторые просто не задают вопросов [о диагнозе], я не навязываюсь. Люди переживают, плачут, и у нас здесь есть «дежурная валерьянка». Я всё понимаю и стараюсь быть аккуратной в словах.
Вообще-то большая часть работы — это прижизненная диагностика. Грубо говоря, весь материал, который забирается у живого человека — те же самые аппендиксы, образования, желчные пузыри, грыжевые мешки, — это мы исследуем. И конечно, наибольшую сложность представляют исследования материала от онкологических больных. Мы отдаём заключения клиницисту, и он уже, опираясь на свои клинические данные, на данные дополнительных методов исследования, рентген, УЗИ и прочее, — он уже собирает диагноз. Мы идём здесь как вспомогательная служба.
Когда знакомлюсь с новыми людьми, я обычно избегаю тем про профессию. Говорю, что врач. Если на этом всё заканчивается — ладно. Но если вопрос: «А какой врач?», — делаю так (выдыхает. — Прим. ред.): «Я патологоанатом». — «Что? Ты шутишь, серьёзно?».
Мой любимый стереотип — это большой мужчина лет пятидесяти в фартуке, с ручищами такими, кровь на фартуке, он стоит с сигаретой, там же ест в секционной. Да, всё так мрачно, кто-то приписывает гробы, кресты вокруг. Мне хотелось бы развеять этот миф. Я не в чёрном балахоне с косой и вокруг меня кресты.
Мы те же самые люди, мы всем тем же самым увлекаемся, интересуемся [как и все остальные].
Иногда спрашивают, почему я не судмедэксперт. Там немного другая специфика: криминал, всё, что связано с неестественной смертью, сотрудничество со следователями, они [выезжают на места] убийств, ограблений. Если есть подозрение, что смерть ребёнка [случилась] из-за какого-то воздействия — отравления либо утопления, поражения электрическим током, то это не моя работа, этим занимается судмедэксперт.
Риск заразиться всегда есть, когда работаешь с биологическим материалом, — у хирургов тоже. У нас форма обязательно, сменный халат, бахилы, шапочка, маска, перчатки две пары. Если ты знаешь, что ребёнок с ВИЧ-инфекцией, специально надеваются кольчужные противопорезные перчатки, то есть третья пара перчаток, нарукавники и защитный щиток. В таком полном обмундировании и идём.
По приказу нам нужно уложиться в 30 дней [чтобы выяснить причину смерти]. Бывают моменты, когда нам необходимы дополнительные методы исследования, иммунная гистохимия, молекулярные генетические исследования, когда мы уже зашли в тупик и надо за что-то зацепиться. Но обычно это ещё плюс не более недели. Постоянно учишься, что-то новое узнаёшь, исследуешь зарубежную литературу, потому что есть пороки, которые мало описаны в России или публикаций нет. И ты ищешь какую-то информацию, находишь.
Надо сохранять здравость ума. Да, в душе ты сопереживаешь, но показывать это не стоит. Приходят родители — и мне их искренне жаль, я объясняю им причину, но здесь уже всё индивидуально — кто-то спрашивает, кто-то не спрашивает, кто-то сразу негативно настроен с порога.
Я последний врач, последний медик, которого они видят, и они выплёскивают весь негатив на меня.
Главная моя задача — объяснить доходчиво, простым языком, без терминов, что произошло, что случилось… И что делать, чтобы такого не случилось. Я иной раз говорю (в случае, если произошёл выкидыш. — Прим. ред.), что беременность нужно планировать, что нужно то-то и то-то проверить, сходите к врачу такой-то специальности — либо к гинекологу, либо к эндокринологу, чтобы как-то предотвратить. И меня удивляет, что некоторые до сих пор этого не знают почему-то…
Бывает, что произошла острая экстренная ситуация — ребёнка привезли [в стационар], и он умирает через полчаса. За это время врачи-клиницисты просто не успевают что-то диагностировать и найти, допустим, какое-то кровотечение открылось у ребёнка. Истину вижу я — какая произошла острая ситуация. Бывают ещё редко выявляемые пороки, которые выявляются только микроскопически, — допустим, фиброэластоз миокарда (сердечная патология у новорождённых. — Прим. ред.), его очень трудно на УЗИ увидеть, я его вижу на вскрытии. Просто бывают некоторые пороки развития летальные.
Я никого не защищаю и никого не обвиняю, но просто люди с разной стороны знают ситуацию — у врачей это одно, у родителей… Они в большинстве случаев некомпетентны в плане медицины, они опираются на жалобы ребёнка, на эмоциональное состояние, они редко когда разбираются в диагнозах. Да, бывает такое, что расходятся [диагнозы врачей].
Человеческий фактор, наверное, везде есть, в любой области. Родители приходят, они сразу негативно настроены: «Кто виноват?». Подождите, давайте разбираться.
И выясняется, что имело место быть какое-то заболевание у матери, хроническая инфекция, которую она не лечила, и это привело к тому, к чему привело. Но человек зачастую не видит проблему в себе, и надо кого-то обвинить. К сожалению, так бывает.
Кто вообще когда-то задумывался, что дети умирают? Вообще это внезапно — в первую очередь для родителей, для врачей. На всё есть свои причины — и всё можно объяснить.
Когда приходят студенты на какие-то показательные вскрытия, я говорю: «Телефоны убираем и пойдём». Это (съёмка. — Прим. ред.)исключено, это врачебная тайна и в плане моральном — зачем это делать? Тем более в моей специальности.
