Бабка⁠⁠

Вреднючая бабка была. Психопатка. Жили мы с ней в одном подъезде, так или иначе пересекались, и ничего хорошего от встреч с ней с нами не происходило. С нами – это с ее соседями. Все девочки и девушки от мала до велика по умолчанию считались шлюхами или проститутками. Неполовозрелые девочки зачислялись в потенциальные шалавы и давалки. Видите, старуха употребляла все возможные синонимы.

Мужики все были блядунами, алкашами, педерастами и тунеядцами. ХЗ, как это сочеталось, я в том возрасте особо не разбирался в обсценной лексике. Помню, наслушавшись во дворе новой шутки-прикола, решил развеселить отца:

– Папа, скажи «да»!

– Ну… Да?

– Манда! – радостно заорал я и получил подзатыльник.

Батя разъяснил и за что и значение слова.

Дядя Коля (только когда он умер, я узнал, что его звали Кобыланды) с первого этажа своими руками облагородивший наш палисадник, рассадивший клумбы и огородивший часть позади дома под своим окном под картошку возглавил список врагов народа и бабки. «Кулак», «спекулянт» и «барыга» были самыми мягкими из ее эпитетов.

Учительница английского с пятого этажа – хачиковская подстилка. Был у нее ухажер-армянин, почти профессор, но не Хачикян.

Семья немцев, чуть позже эмигрировавшая на историческую родину – фрицы ебанные. Подозреваю, что именно бабка стала причиной их поспешного отъезда в Германию.

Успешная Жанна, державшая комок (коммерческий ларек) у Колхозного рынка – вафлистка и хуесоска. Простите, понимаю, что читается все это мерзко и грязно, но из речи бабки слов не выкинешь. Впрочем, словами она не ограничивалась.

Старуха любила сторожить приход почтальона и шариться по чужим почтовым ящикам. Воровала даже мой пионерский журнал «Костер».

Как-то завернула в конфетный фантик кошачье дерьмо (кошек у нее была целая рота), привязала к ниточке, свесила с балкона и давай дразнить детишек. Каждый раз, когда детские ручонки почти доставали «конфетку», она резко одергивала нить и безумно хихикала. До сих пор это ее хихиканье помню. Что-то подобное я уже взрослым услышал в фильме «Затащи меня в ад» и содрогнулся. Кто-то из детишек все-таки поймал «конфетку». Жизнь – боль, советские дети узнавали об этом еще в садике.

Я тогда очень сильно фанател от всей этой походной темы – костры, запеченная картошка, самодельные удочки, сухое горючее, фляжки, определение севера по мху (в моей родной Актюбинской области, суко, ни разу не видел ни мха, ни деревьев особо – редкие лесопосадки, да и на кой черт мне было определять, где север, до сих пор не понимаю – степь да степь кругом).

Короче, родители были на работе. Я вернулся из своего то ли первого, то ли второго класса и решил запечь картошку на костре. Дома, на балконе. Собрал старых газет, навалил картошки сверху и поджег.

«Хорошо горит!», – радовался я. Разгорелось и правда хорошо. Дунул ветерок, горящие газеты взметнулись и подожгли занавески. Те вспыхнули, и огонь переметнулся на рассохшиеся деревянные рамы.

Я понял, что что-то пошло не так. Побежал за водой. Вода на кухне из крана текла еле-еле, кое-как набрал чашку и побежал, плеснул на огонь. Вода испарилась, не успев долететь до огня. Все заволокло дымом. Хорошо помню тот навсегда въевшийся в сознание запах горелых волос.

Спасло меня две вещи. Во-первых, в то время особо никто не парился безопасностью, и входная дверь была не заперта.

Во-вторых, бабка. Она, как всегда, сидела на посту на лавочке у подъезда, запалила дым и подняла тревогу. Она же была первая, кто ворвался в квартиру с ведром воды – на мое счастье, она всегда держала полную ванную, на случай отключения воды.

Пожар соседи загасили своими силами до приезда пожарных…

В разгар лихих девяностых баба Зина померла от голода. Гордая очень была.

Героиню войны хоронили всем подъездом.