Прости меня, родная!
В детстве мы легко принимаем от матери жертвы. Всё время требуем жертв. А то, что это жестоко, узнаём позже — от своих детей.
«Золотые дни» не вечны. На смену им приходят «суровые дни», когда мы начинаем чувствовать себя самостоятельными и постепенно удаляемся от мамы. И вот уже нет прекрасной дамы и маленького рыцаря, а если он и есть, то у него другая прекрасная дама — с косичками, с капризно надутыми губами, с кляксой на платье…
В один из «суровых дней» я пришёл из школы голодный и усталый. Бросил портфель. Разделся. И сразу за стол. На тарелке лежал розовый кусок колбасы. Я съел его мгновенно. Он растаял во рту. Его как бы не было. Я сказал:
— Мало. Хочу ещё.
Мама промолчала. Я повторил свою просьбу. Она подошла к окну и, не оглядываясь, тихо сказала:
— Больше нет… колбасы.
Я встал из-за стола, не сказав «спасибо». Мало! Я шумно ходил по комнате,
Грохотал стульями, а мама всё стояла у окна. Я подумал, что она разглядывает что-то, и тоже подошёл к окну. Но ничего не увидел.
Я хлопнул дверью — мало! — и ушёл.
Нет ничего более жестокого, чем просить у матери хлеба, когда его у неё уже нет. И негде взять. И она уже отдала тебе свой кусок… Тогда можно рассердиться и хлопнуть дверью. Но пройдут годы, и стыд настигнет тебя. И тебе станет мучительно больно от своей жестокой несправедливости. Ты будешь думать о дне своего позора даже после смерти матери, и эта мысль, как незаживающая рана, будет то затихать, то пробуждаться. Ты будешь находиться под её тяжёлой властью и, оглядываясь, скажешь: прости! Нет ответа. Некому прошептать: прощаю.
Когда мама стояла у окна, её плечи слегка вздрагивали от беззвучных слёз. Но я этого не заметил. Я не заметил своих апрельских следов на полу. Не расслышал хлопнувшей двери. Теперь я всё вижу и слышу. Время всё отдаляет, но оно приблизило ко мне этот день. И многие другие дни.
— Прости меня, родная!
«Золотые дни» не вечны. На смену им приходят «суровые дни», когда мы начинаем чувствовать себя самостоятельными и постепенно удаляемся от мамы. И вот уже нет прекрасной дамы и маленького рыцаря, а если он и есть, то у него другая прекрасная дама — с косичками, с капризно надутыми губами, с кляксой на платье…
В один из «суровых дней» я пришёл из школы голодный и усталый. Бросил портфель. Разделся. И сразу за стол. На тарелке лежал розовый кусок колбасы. Я съел его мгновенно. Он растаял во рту. Его как бы не было. Я сказал:
— Мало. Хочу ещё.
Мама промолчала. Я повторил свою просьбу. Она подошла к окну и, не оглядываясь, тихо сказала:
— Больше нет… колбасы.
Я встал из-за стола, не сказав «спасибо». Мало! Я шумно ходил по комнате,
Грохотал стульями, а мама всё стояла у окна. Я подумал, что она разглядывает что-то, и тоже подошёл к окну. Но ничего не увидел.
Я хлопнул дверью — мало! — и ушёл.
Нет ничего более жестокого, чем просить у матери хлеба, когда его у неё уже нет. И негде взять. И она уже отдала тебе свой кусок… Тогда можно рассердиться и хлопнуть дверью. Но пройдут годы, и стыд настигнет тебя. И тебе станет мучительно больно от своей жестокой несправедливости. Ты будешь думать о дне своего позора даже после смерти матери, и эта мысль, как незаживающая рана, будет то затихать, то пробуждаться. Ты будешь находиться под её тяжёлой властью и, оглядываясь, скажешь: прости! Нет ответа. Некому прошептать: прощаю.
Когда мама стояла у окна, её плечи слегка вздрагивали от беззвучных слёз. Но я этого не заметил. Я не заметил своих апрельских следов на полу. Не расслышал хлопнувшей двери. Теперь я всё вижу и слышу. Время всё отдаляет, но оно приблизило ко мне этот день. И многие другие дни.
— Прости меня, родная!