Красная статуя. Часть 3/3.⁠⁠

Ливень не прекращался.

Оранжевый огонек на мгновение вырвал лицо инспектора из темноты и тут же угас, оставив его дымящий силуэт медленно истекать мыслями.

Мысли мешались. Они истерили и паниковали, и в попытках успокоиться бежали к самому простому выходу: галлюцинации.

Галлюцинации – это банальность, простейшая попытка уйти от настоящего ответа. Наверное, из-за страха перед истиной. Инспектор же хотел достучаться именно до истины, а потому с сухим усердием отгонял это объяснение. Оно было слишком трусливым и бесполезным и только добавляло новых проблем, таких приземленных и бытовых, что о них не хотелось и думать. Из этого объяснения ничего не следовало, было абсолютно непонятно, что с ним делать. Кроме того, инспектор был абсолютно уверен в ясности своего ума.

Нет, за стуком стояло что-то другое. В нем была воля, за ним стоял разум. Стук явно мог влиять на инспектора, принуждать его... к чему? К дальнейшему продвижению. Он будто бы вел инспектора вперед, заигрывал с ним. Но зачем?

От скуки? Просто поразвлечься? Поиграть? Посмотреть со стороны?

В этом был смысл, но тоже слишком поверхностный. Такой ответ был бы просто отмашкой от назойливого ребенка.

Ладно, а куда в результате стук привел инспектора? В мастерскую какого-то безумного скульптора. Инспектор вспомнил свои ощущения от статуэток на столе, тех, к которым творец, судя по всему, относился с большим почтением. Чужеродность, неестественность, незнакомость. Они были «не от мира сего».

И стук. Он тоже был не отсюда. Толи слишком старый, как хруст песни, льющейся из патефона, толи слишком далекий, как голос на другом конце провода.

Чтобы не отделяло инспектора от стука, эта преграда была слишком плотной. Осознать ее было невозможно. Так что и цели стука были неопределимы.

Инспектору было понятно только одно – стуку был нужен именно он. Никто больше не слышал его. Возможно, таким образом стук выражался в эту действительность, находил в ней свое отражение или самого себя, может быть, даже жил посредством инспектора.

Вопрос о том, нужен ли был стук инспектору, испарился в дождливом холоде вместе с дымом от последней затяжки.

***

Да!

Да!

ДА!

Наконец-то!

Наконец, я отрываю руку от ее тонкой шеи и тянусь к рычагу. Ее можно не держать. Она уже забыла про то, что она моя «жертва», забыла про свои глупые страхи и дурацкую скованность. Она забыла свое прошлое и будущее, для нее сейчас существует только настоящее. Она забыла свой образ, воспитанный ханжами и мещанами, и дала волю своему естеству, своим ощущениям, своим желаниям, своему наслаждению.

Она раскрылась, и это все, что сейчас имеет значение для нее. Для меня. Для нас.

Сосущие причмокивания, прерывистые стоны, душные ароматы, закатившиеся глаза и закушенные губы, мягкость кожи, тяжесть груди и раскиданные по стали волосы, напряженные толчки и истомное трение, все ощущения стали нашими, неразделимыми. Все ощущения слились в один порыв, в одну природу, мы стали одной сущностью и выразились в один – настоящий – момент.

Вот что мне нужно. Один момент.

В этот раз он не ускользнет от меня. В этот раз я запечатлею его. Наш общий момент, наше общее Я выразится, обретет плоть.

Шум пресса заглушает мое прерывистое дыхание и ее грудные стоны. Низкое жужжание вибрирует внутри, резонируя с нашей исступленной дрожью. Пресс заглушает все мысли, окончательно стирая из нашей сущности всю человечность. Теперь мы – чистое чувство, абсолютная страсть.

Тяжелая сталь охлаждает мою спину, горящую от ее ногтей. Тяжелая сталь давит на меня, заставляет преклониться. Я сжимаю в ладонях ее полные бедра и целую ее в губы. Сталь вжимает меня в нее.

Я чувствую, что мы объединяемся. Головы вжимаются друг в друга, зубы упираются, давят на десны и на губы. На языке – медь, тепло и гладкие осколки. Давление трещит в хребтах и грудных клетках, ребра разрывают кожу, чтобы открыть наши внутренности и смешать нас в один организм.

Я помогаю прессу толчками. Я вбиваюсь в нее, протискиваюсь внутрь, в ее красный жар, и плавлюсь там.

Это последние толчки, последние ощущения. Самые яркие, эссенция момента, его пик.

Через сплющенные губы и растерзанные легкие выходит протяжное восходящее мычание. Ее? Мое? Наше.

Сквозь хрустящую и хлюпающую какофонию плоти и тяжелое жужжание стали я слышу шипение – открылись баллоны с азотом и аммиаком.

Хорошо. Значит, все идет по плану.

Значит, осталось совсем немного.

Я закрываю глаза и исчезаю в ней.

А она – во мне.

***

Цементная коробка подвала была освещена светом мощного прожектора, стоящего в углу. Здесь царил адский холод. На трубах, которых было слишком много, – они тянулись вдоль всех стен и потолка, превращая подвал в подобие клетки, – росли сосульки, светившиеся голубым. По трубам волнисто гнулись и размахивали руками-ветками кособокие ломаные тени. Знакомый уже эксперт зависшими в воздухе облачками слов отгонял восхищенно матерящихся оперативников от гидравлического пресса – здорового, размером с кровать, металлического алтаря под мощной аркой, которая держала верхнюю плиту. Давилка была немного модифицирована – края нижней плиты были ограждены высокой стальной рамкой. В результате получалось что-то среднее между секционным столом и стальной кроватью с балдахином для любителей садо-мазо забав. В середине подвала стоял обычный деревянный столик, накрытый длинной, до пола, скатертью. На столе громоздился куб, кажется, пластиковый. От куба к прессу тянулась толстая трубка, прозрачная, но испачканная изнутри засохшей рыже-коричневой массой. У столика с кубом задумчиво стоял следователь.

Большая часть подвала была занята какими-то цистернами и баллонами, подключенными к трубам. Они кокетливо блестели стальными боками, как маркизы, хвастающиеся пышными панье.

Следователь, вперившийся в куб, выглядел неинтересно и был похож на любителя современного искусства на выставке каких-нибудь неоабстракционистов. Пресс же собирал аншлаг, поэтому инспектор первым делом двинулся к нему.

– Ну, что тут... – инспектор замер с протянутой к эксперту рукой, как нищий на паперти.

По нижней плите пресса были размазаны два тела. Определить, где заканчивалось одно и начиналось другое, не представлялось возможным. Они были бесформенными и почти плоскими, как раскатанное тесто. Только странно, по-бумажному бугрились, морщились и изгибались в тех, очевидно, местах, где окровавленная кожа прилипла к верхней плите пресса и потянулась за ней, когда пресс открыли. Два опустошенных мешка с раскинутыми и спутанными потрохами. Месиво из мяса, кишков и костного крошева. Медицинский свет прожектора окрашивал кожу в мертвенную синюшную белизну и играл на расквашенных в кляксы органах тусклыми морговскими бликами. Кровь, которой было на удивление мало – только отдельные пятна на телах – казалась совершенно черной. На месте голов – неаккуратная волосатая лепешка с торчащими сквозь прорванную кожу осколками раздавленных черепов.

– Ну, как вам аппликация? – от высокого голоса инспектор вздрогнул. Шероховатое тепло ладони эксперта показалось каким-то неестественным, неприятным. – Тошнотворненько?

«Аппликация» не казалась инспектору тошнотворной. Зрелище было настолько сюрреалистичным, что в него было сложно даже поверить, и тем более – среагировать на уровне физиологии. Чтобы хоть как-то среагировать, его нужно было сначала осознать. Но оно было за гранью – слишком сложно представить, что за этим стояло, какая больная психика, какие исковерканные мысли, какие уродливые чувства.

Действительно, на него можно было смотреть только как на отталкивающую картину или аппликацию.

– Я этого не понимаю, – растерянно сказал эксперт. – Что это? Зачем? Но он это хотел сохранить. Тут холодно, чувствуете?

Инспектор чувствовал. Пальцы окостенели, нос и уши покалывало, а щеки стягивало.

– Он превратил подвал в морозилку. По трубам течет аммиак, насколько я понимаю. Видите, там баллоны? Не представляю даже, сколько он все оборудовал. И как?!

Эксперт восхищенно хлопнул в ладоши и сразу же, смутившись под ошарашенным взглядом инспектора, убрал руки за спину.

– И зачем это все? Чтобы вот эта вот... картина... не испортилась? В чем смысл? Больной, психопат какой-то...

Он живым интересом проводил взглядом трубки, убегающие от пресса.

– Он сливал всю кровь в тот куб на сто...

Рядом со столом звонко и сухо громыхнуло. Звук был похож на стук разлетающихся кеглей для боулинга. Раздался приглушенный матерок следователя.

Инспектор нервно крутанулся на пятках.

Пластиковый куб разошелся пополам. Его половины лежали по обе стороны стола. Внутри он был неровным, всего лишь форма, матрица. А на столе, на аккуратном постаменте стояла ледяная статуя.

О ее жгучие ярко-алые края можно было порезаться. Пылающий в предзакатном свете рубиновый океан, она выжигала глаза, но в ее глубине густилась тьма. Она захватывала и затягивала в себя водоворотом, в абсолютную черноту, насыщенную кровавым оттенком. В этой тьме не было дна, тонуть в ней можно было вечно. И чем глубже – тем темнее. У этой темноты нет предела. Форма статуи – две переплетенные в оргазмической дрожи фигуры, выгибающиеся, заламывающиеся, напряженные, – уже не имела никакого смысла, главным было содержание.

Беспредельная глубина. Тьма.

Такая далекая.

Такая близкая.

Такая чуждая.

Такая понятная.

Такая страшная.

Такая желанная.

Инспектор содрогнулся и натужно крякнул. В трусах стало влажно и липко. Он кончил.

***

Ливень только набирал силу. На асфальт плотным потоком обрушивался целый водопад. Казалось, вода стирает из ночи саму темноту или, по крайней мере, заглушает ее блеклыми помехами.

Инспектор курил и наблюдал, как оперативники пытаются запихнуть в машину своего коллегу. Он упирался, отпинывался и отмахивался. Он не видел ничего вокруг. Помешался. Увидев статую, он бросился к ней, прижался и начал лобызать губами, вылизывать, причмокивая и посасывая, и мусолить, истерично скользя по ней ладонями.

Инспектор ничего не понимал.

Скульптор. Какой бредовый замысел он лелеял в своих мыслях? Какое больное сознание стояло за всем этим? Какие эмоции вихрились внутри него, чтобы вылиться в такое? Это не простая скульптура, это что-то большее. Но что? Единственное, что приходило в голову инспектору – бессмертие. Разве не за этим работают все люди искусства? В книгах, картинах, скульптуре разве не хотят они обрести вечную жизнь? Оставить после себя что-то вечное. Привязать часть себя к миру живых, чтобы не умереть до конца.

Нет, скульптор добивался не этого. Иначе он не выбрал бы лед.

Тогда что? Может быть, выразить себя? Перевести свои чувства в материальную плоскость? Воплотить свою природу? Придать своей душе объем, форму, осязаемость? Но зачем? Чтобы лучше понять свою душу, посмотрев на себя со стороны? Нет. Чтобы другие ее поняли? Или чтобы просто выместить ее? Потому что внутри ей тесно, потому что изнутри она давит?

Инспектор не понимал.

– Что вы думаете, товарищ старший инспектор?! – Товарищ старший инспектор и не расслышал за шумом дождя шаги следователя. Тому приходилось кричать, чтобы были услышаны хотя бы слова.

Инспектор пожал плечами и вяло отбросил сигарету.

У него звенело в голове. Вернее – гудело. Да, снова вернулись навязчивые гудки как напоминание о том, что он – далеко не статуя, и что ему еще слишком рано расслабляться.

Инспектор покачал головой и зашагал вниз по улице.

– Сергей Палыч, вы куда же?! Пешком по такому дождю?! – Ответом следователю был только взмах рукой – полупрощальный полураздраженный.

Инспектор шел и смотрел на свои ноги, шлепающие по толстой пелене воды. В лужах отражались оранжевые ореолы фонарей.

Он завидовал. И скульптору, и убитым девушкам. Ему было противно от собственной бессильности, она отдавала трусостью и подлостью, но он завидовал. Будут они жить в этой статуе вечно или растают вместе с ней, в любом случае, с ними уже покончено. Они либо никогда не пропадут, либо уже пропали. И им уж точно больше не придется появляться – никогда и нигде. Про себя же так сказать он не мог. На нем до сих пор лежал гудящий груз ожидания, и сердце инспектора беспокойно оступалось, предвкушая непонятно что. Инспектору оставалось только надеяться, что этот груз не раздавит его, что в своем предвкушении он не сойдет с ума. Иначе он может пропустить собственное исчезновение и так и остаться висеть в бредовом существовании, абсурдном и муторном.

Инспектор не хотел существовать – метаться в коротких отрезках между появлением и исчезновением. Он хотел либо непрерывно жить, либо умереть – пропасть с концами. Поставить, наконец, точку.

Следователь, не обращая внимания на фанатичные крики свихнувшегося оперативника, наблюдал, как ссутулившаяся фигура Иконова постепенно растворяется в дождевой завесе. Когда инспектор пропал из вида, следователь злобно дернул плечами и быстрым шагом направился к машине.

Он тоже ни черта не понимал.