Красная статуя. Часть 1/3⁠⁠

Каждая неудача выбивает из седла. Убивает весь энтузиазм и желание продолжать. Опустошает. Надежда на успех ломается под натиском ненужных и бессмысленных вопросов. Зачем мне это? Зачем это еще кому-нибудь?

Каждая ошибка заставляет сомневаться в себе самом. В своем выборе. В своих силах. Становиться неподъемным для себя самого.

Остаются только слабость и апатия, тяжелая, тошнотворная. Остается только лежать и беспокойно ворочаться, лелея в желудке свою бесполезность.

Но не продолжать уже нельзя. Искусство стало образом жизни. Творчество стало ходом мыслей. Миссия стала природой.

А от природы не уйти.

К черту все вопросы. Нельзя бороться с самим собой.

Неудачи нужно выкидывать. Ошибки нужно топить.

Оглушающий в ночной тишине шипящий всплеск разрябил темноту под мостом. Еще одна ошибка ушла на дно. Там ей и место.

Я буду пробовать столько, сколько нужно.

***

Мокрая грязь смачно хлюпает под моими ногами, оставляя грязно-желтые брызги на брюках.

Эта часть города – словно вырванный из пожелтевших страниц кусок Петербурга Достоевского. Здесь даже солнце тусклее, несмотря на то, что воздух чище, чем в задымленном центре. Я иду по широкому переулку, стараясь держаться тротуара. Можно ведь относительно сухую песчаную полосу рядом с пьяными заборами назвать тротуаром? Дома здесь – это в лучшем случае двухэтажные деревянные бараки, зло щерящиеся торчащими во все стороны досками и гвоздями.

Здесь я никого не найду.

Навстречу мне идет молодая женщина. Типичный житель этих районов, она не вызывает во мне никакого желания. Следы побоев на лице смешиваются с алкогольными припухлостями. Щеки уже обвисли, а губы покрылись морщинами и впали. За собой она тащит алюминиевый бак. Очевидно, идет за водой на колонку.

Здесь все такие. Люди похожи на губки для посуды, которыми только что пытались отмыть жирную пригоревшую сковороду – грязные и сальные, измаранные и запятнанные, и выжатые до предела.

Вряд ли мое желание сегодня останется удовлетворенным.

Вот уже три месяца я блуждаю по городу, как голодный волк, ищущий мясо для утоления голода. Мой голод выдергивает меня из дома, сжимая живот и перехватывая дыханье, стальным кулаком хватая меня за член, как за поводок. И я иду на улицу, спускаюсь в метро, захожу в трамваи в своих поисках. Приятное томление льдом пересыпается из моего живота в яйца и обратно. Я ищу глазами, выбирая из тысяч девушек и женщин, вдыхаю даже самые слабые витания духов и лаков для волос.

И рано или поздно я найду.

***

Кажется, это она!

Мой член стоит, как волк, почуявший добычу, напряженно вытянувшийся и ведущий носом. Я наконец-то нашел свою цель.

Я понял свою ошибку. Я понял, что в трущобах можно найти только вонь умерших надежд и уродливые лики безнадежных. Я вышел в город, в самый центр.

Улицы, задымленные выхлопными газами шумящих машин. Что это за улица, на которой ты все равно чувствуешь приступы клаустрофобии из-за высотных зданий, наседающих на тебя тоннами камня и бетона, закрывающих почти все небо, оставляя только тоненькую серо-голубую полоску над самой дорогой. Слепящие отблески заходящего солнца, лежащие на тысячах стекол. Я чувствую себя лилипутом среди каменных идолов, смотрящих на меня прожигающими взглядами. Голоса десятков людей, спешащих куда-то, нужных кому-то. Я чувствую себя бесполезным брошенным щенком под ногами прохожих. Витрины пугают меня отражением моего же оскала, обычно злого, но сейчас – счастливого.

Она с грациозной непринужденностью струится между суетящимися осколками толпы, ее шаги неуловимо перетекают друг в друга. Она, будто бы и не меняя своего положения, летит вперед стрелой Зенона.

Мне приходится напрячься, чтобы не отстать и не упустить ее из вида. Приходится продираться через чужие локти и злое шипение.

Я столкнулся с ней, уже возвращаясь домой с вялым неудовлетворением в паху. Я шел по одной из центральных улиц, пытаясь не схватить эпилептический припадок от солнечных бликов и блеклых на их фоне неоновых огней. Людская толпа уже почти задавила меня, я мечтал только добраться до дома, и тут – она. Выскочила, как чертик из табакерки, из дверей какого-то кафе.

– Ой, извините!

Я даже не разглядел ее лица. Только белые зубки в легкой улыбке. Я не уловил ее аромата. Я просто почувствовал ее электрическую дрожь. Она бьется внутри самой себя, связанное сердце. Ей тесно, это я вижу. В ней стучит постоянное движение.

Именно это я хочу запечатлеть. Поймать, хотя бы на секунду.

Квартал за кварталом, поворот за поворотом. Мы удаляемся от самых оживленных улиц. Больше не приходится продираться через людей, но мне все еще сложно не отставать.

Я на взводе. Я снова на коне. Кажется, я зарядился от нее. Меня переполняет вдохновение. Все вокруг импрессионистически размазалось. Я упоенно и слепо несусь сквозь совсем другую реальность, сквозь чувственное отображение настоящего, и больше не ощущаю собственных шагов. Я захлебываюсь в ликовании. И я тоже рвусь из себя.

Я уже представляю себе каждый изгиб. Я прикидываю и снимаю мерки.

Она сворачивает с улицы и ныряет в дворовый мрак под низкой аркой. Я на мгновение замираю и делаю глубокий вдох. Сердце в восторге проталкивается к горлу. Все тело дрожит в возбуждении. Долгое томление набухло и радостно взорвалось. Теперь время стремительного удара. Я – вырвавшаяся из ствола пуля. Я – нож, истомно выходящий из замаха и со свистом пикирующий вниз.

Наконец!

Я нащупываю за пазухой свою дубинку, обернутую поролоном трубу, и следую за ней.

Осталось сделать лишь одно движение, а остальное – просто. Никто и не обратит внимания на меня, ведущего домой «перебравшую» подругу.

Главное – удар. Сейчас от него все зависит.

***

– Доброе утро, Сергей Палыч.

Старший инспектор Иконов, хлопнув дверью машины, злобно посмотрел в мелко моросящее серое небо, зябко поежился, недовольно поморщился и только после этого ритуала кивнул:

– Здорово. Что, опять?

Молодой следователь только уныло кивнул и посмотрел в сторону берега, где копошилась оперативная группа. Иконов вздохнул.

– Ясно. Есть что-нибудь новое?

Следователь пожал плечами и неопределенно поджал губы.

– Пальчики есть. Внутри мешка. Следы зубов на шее. Ну и... все.

– Пальчики и в прошлые разы были. Да и зубы были... Извращенец. А с зубов пользы – ноль. Гадство.

Он сплюнул, выудил из-под плаща пачку сигарет и закурил. Спускаться к берегу ему не хотелось.

Покрытый травой скос блестел. И глинистый берег тоже блестел. И камни у воды блестели. Блестели черные формы оперативников и блестел черный патологоанатомический пакет, лежащий у самого скоса. Все они блестели холодно и мокро. Пакет дрожал и шелестел под мелким дождем, как живой. Как испуганная пластиковая гусеница. Иконову сделалось тошно, и он поднял взгляд на следователя.

Тот смотрел на инспектора с терпеливой учтивостью. Следователю хотелось как можно быстрее покончить с осмотром и уехать к себе в кабинет. Обшарпанный и грязный кабинет, который только в такую погоду мог показаться уютным.

Иконову тоже хотелось поскорее покончить, но он медлил.

– Ну, что, – обратился он к следователю. – Как там твоя пропавшая? Не нашлась?

Следователь только покачал головой и отвел взгляд.

– Плохо. Что, совсем никакого продвижения?

Следователь вздохнул и процедил сквозь зубы:

– Какое там продвижение... Ни свидетелей, ничего. Еще и мужик ее с инфарктом слег. Не знаю, что делать. – Он с отвращением посмотрел на берег. Оперативники уже перестали копошиться и теперь курили, ожидая конца следственных действий. Следователь снова повернулся к Иконову и заглянул ему прямо в глаза. – Часто в последнее время люди пропадают, а? С концами.

Инспектор не ответил. Только раздраженно дернул плечами и, отщелкнув недокуренную сигарету, направился к берегу. Следователь, оскальзываясь на мокрой траве, последовал за ним.

На берегу Иконов безо всякого интереса огляделся. Смотреть было не на что. Все затоптано оперативниками, рыскавшими здесь исключительно ради порядка. Искать было нечего. В глубоких следах уже скопилась вода.

– Болото, – пробубнил Иконов. – Все болото. Достало.

У пакета, с лирическим спокойствием глядя на реку, курил эксперт – полноватый мужчина с недельной небритостью и желтоватыми мешками под глазами. Иконов подошел и, подобрав плащ, присел рядом. Из расстегнутой молнии торчала хрупкая женская рука, сонно лежащая на черном пластике, как на одеяле. С жемчужно-белых пальцев лохмотьями висела отошедшая кожа. Перчатки утопленника. За молнией, в темноте пакета различалась холодная грудь с оцепеневшими сосками.

– Упаковали бы хоть до конца, – Иконов встал и протянул руку эксперту. – Замерзнет же.

Эксперт перевел взгляд на инспектора и молча ответил на рукопожатие.

– Ну, что нам покажет экспертиза?

– Наверное, все то же, – эксперт говорил высоким голосом, почти фальцетом.

– Пустые легкие и следы насилия?

Эксперт только согласно хмыкнул.

– Ясно.

Перекинувшись парой слов с оперативниками и подписав протокол осмотра, Иконов залез в машину и плотно укутался в плащ.

– На работу? – коротко спросил водитель.

– И работа болото... – пробурчал Иконов.

– Не ловится ваш Водяной никак... – скорее утвердительно сказал водитель. – Сколько там он баб утопил?

– Двенадцать... пока. – Иконов пощурился в запотевшее стекло, вздохнул и откинулся в кресле. – Езжай уже. В болото.

***

Я сейчас завидую себе, впервые осознавшему свою ошибку. Подножка. Провал ноги в пустоту вместо ступеньки. Впечатления, граничащие с опытом смерти. Когда взрывная энергия энтузиазма сменяется адреналином холодного ужаса, а бетонная уверенность разлетается в пыль. Когда только что каменный стояк кисейной барышней падает в обморок. Абсолютно чистое будущее оказывается лишь рекламной картинкой на стене, в которую ты врезаешься на полной скорости. Идеальная чувственная абстракция порога. Черты. Точки.

Вот оно, и что теперь?

Когда твои трясущиеся от ужаса ноги стоят в луже крови, расплывающейся вокруг твоей первой неудачи, у тебя есть только два пути.

Отказаться. Остановиться. Истерично прибраться, трусливо оглядываясь через плечо. Выкинуть все воспоминания. Забиться в угол и болезненно выскребать из сердца все свои задумки, зная, что они вернутся, что они будут посещать тебя снова и снова, сводить с ума и упрекать в трусости и нерешительности.

Или продолжить. Переступить через себя. Это единственная преграда – ты сам. Все остальное не имеет значения. Выпрямиться, посмотреть на результаты своей самоуверенности и быть готовым увидеть их еще не раз.

Тогда я и обернул трубу поролоном.

Вторая была идеальной. Такой я больше не находил. Она билась и извивалась. Она заламывала руки и обвивала меня ногами. Она закусывала губу и впивалась в мою кожу ногтями. Она рычала и стонала.

Я сошел с ума.

Уже готовясь дернуть рычаг, я вгрызся в ее хрупкую шею. Она хрустела под моими зубами. Горячая кровь брызнула мне в рот. Я не отрывался от нее, пока не понял, что ее хриплое дыхание утихло. Она обмякла. Вся ее энергия улетучилась в прерывистом свисте. Дергать рычаг было слишком поздно.

Я спугнул момент. Не успел его запечатлеть.

В этот раз определиться с дальнейшими действиями было значительно проще.

Но дальше словно началась черная полоса.

Другие ничего собой не представляли. Они были овцами, такими же, как и тысячи других. Они пугливо обнимали себя и норовили сжаться, скрутиться в клубок. Они стыдливо сжимали бедра и безнадежно упирались в меня руками. Они хлюпали и плакали, размазывая по мне слезы и сопли, умоляли и просили.

Никакой распущенности и раскрепощенности. Они не впускали меня и не выпускали себя. Они не хотели раскрыться. Только спрятаться в свою скорлупу.

Мне было противно. Они отвращали меня своими влажными собачьими глазами, мокрыми щеками и сопливыми носами. Меня тошнило от их влажных пальцев, липнувших к моей коже. У меня сводило зубы от их заунывных девчачьих голосков и дерганых всхлипов. Они меня не захватывали. Мне просто хотелось избавиться от них.

Они пищали и суетились, как котята, и я душил их, как котят.

Их крики и плач сходили на нет. Их руки слабели и переставали биться, замирали и легко опадали на мои. В самом конце они будто бы сами просили меня оставить их в покое. Их покидала сила, они мирились и успокаивались. Хрипы сменялись свистом. Глаза тухли и закрывались. Их уродливые красные и вздутые гримасы пустой жалости к себе и надуманного страха расцветали в красоте спокойствия. Они смиренно засыпали.

Они вяли, как зимние розы, и в эти моменты они были прекрасны.

И каждую из них я запечатлел в маленьком бюстике. Эти моменты – высшая точка их красоты, они стоят того чтобы сохраниться и после того, как оригинал сгниет и сгинет.

Даже той, что обделалась прямо подо мной. Я протиснул руку между ее горячих бедер, чтобы сорвать трусы, и в возбуждении сжал всей ладонью холм Венеры. Но под рукой чавкнула набухшая жаркой влагой ткань. Пальцы вошли в сочащуюся массу, и в нос ударила тяжелая удушливая вонь.

Она была паникершей. Билась до последнего. Вилась ужом и все норовила вцепиться мне в лицо. Все равно, что трахнуть быка на родео. Умора. Когда я положил измазанные в дерьме пальцы на ее шею, она потянула ручонки к моей. Она никак не хотела смириться, даже ее лицо, – распаленное до пунцовости, уперто осклабленное, щерящееся и сморщенное ненавистью, с глазами, блестящими детской злобой сквозь завесу слез, – даже ее лицо сопротивлялось. Когда жизнь ушла из нее, лицо не успокоилось – глаза закатились под веки, но все продолжали сверлить меня взглядом. Даже в смерти она дразнила меня вываленным набок языком.

И в этом была своя красота.

Да, она никак не хотела отдаться искусству, но у нее был характер, отпечатки которого сохранили ее мертвые плоть и кожа.

Думаю, ее посмертная статуэтка моя любимая.

Только одна из них доставила мне удовольствие.

Подлая гадина укусила меня за нос. Еще одна тупая кукла, она прикинулась чем-то большим. Она сделала вид, что хочет раскрыться. Она поддалась мне и прижалась ко мне. Она обожгла меня своим телом и своим дыханием, когда потянулась губами к моему лицу. И я купился. Мой нос щелкнул и вспыхнул, я чуть не выпустил ее, когда она вздыбилась тазом и попыталась скинуть меня.

За хруст моего носа она расплатилась хрустом шеи. Я сжал ее в руках, вывернул и млел в объятиях последней агонической дрожи, глядя в стекленеющие глаза. Я смотрел, как кровь из моего носа капает на ее белые щеки и расплывается по ним, стекает по хлопающим в попытках ухватить воздух губам. Я слушал сиплый ветер, продувающий ее горло.

Мы умерли вместе. Но моя смерть была маленькой.

***

«Часто в последнее время люди пропадают... С концами».

Слова следователя стали для Иконова чем-то вроде зеркала. То, что раньше он скорее не обдумывал, а прочувствовал где-то на периферии сознания, что-то похожее то на шныряющие тени, то на ленивые глубокие вздохи в темноте, за светлым кругом от покачивающейся лампы, все это вдруг обрело форму, резко, неумолимо, независимо от его воли, и ударило его снаружи – через следователя. Возможно, если бы инспектор пришел к этому сам, постепенно и плавно, если бы он контролировал формирование своих мыслей, а не отпихивался от них, не пытался закинуть их как можно дальше от границы осознаваемого, эти слова не возымели бы над ним такого эффекта. Не прыгали бы эхом в его голове, постоянно отвлекая на себя внимание, не давая сконцентрироваться ни на одной мысли и швыряя его лицом в резкую, угловатую реальность.

К вечеру противная морось осмелела, обнаглела и разошлась плотным ливнем, расчерчивающим темноту за окном белесыми взмахами. Тонкий каркас из стальных нитей, на котором держалась вся громада ночи, накрывшей город своим жирным брюхом.

Инспектор стоял на пороге своего кабинета, уже полностью одетый, почти вплотную к двери. Его дыхание, оставляя на лакированном дереве тусклую испарину, разбивалось о дверь и горячо оседало на лице. Он этого не замечал, как не замечал и капель пота, стекающих по вискам, и напряжения в скривившемся уголке губы, и тесно сжатых зубов. Все его существо было сконцентрировано на самом кончике, на верхних микронах кожного эпителия указательного пальца, зависшего в миллиметрах от выключателя. Еще не касаясь его, он уже чувствовал теплый шероховатый пластик и его упрямое сопротивление при нажатии.

Палец над выключателем дрожал от напряжения. Иконов не мог им пошевелить, он был скован ужасом и сбит с толку непониманием. Инспектор боялся, что сейчас, пошевелив парой мускулов и нажав выключатель, он пропадет. Сгинет вместе со светом, провалится в темноту. Перестанет существовать. И что тогда? Этого инспектор и не мог понять. Его восприятие закоротили попытки осознать, что чувствует человек, падая в небытие. Он ничего не может чувствовать, его же нет, но где проходит грань между существованием и отсутствием? Как узнать, что ты пропал? Не просто субъективно пропал, для других, когда ты или твой труп где-то есть, но его найти не могут, а абсолютно пропал. С концами.

Это вообще возможно?

Этот дикий иррациональный страх, сосущий его внутренности, говорил, что да, возможно. Стоит только выключить свет. И Иконов верил ему. У него были на то основания. Он не был бы первым.

За дверью послышались торопливые шаги. Глаза инспектора, заволоченные сонным туманом, моргнули, дернулись, моргнули еще раз. Взгляд прояснился. Наваждение прошло. Он выдохнул, оступившись, отошел от двери и обессиленно сел на стол. На него напало полное изнеможение. Он чувствовал, что ему жарко и что он весь вспотел, но сделать что-либо, даже поднять руку, чтобы утереть лоб, было выше его сил.

Шаги остановились под дверью, шаркнули, затихли. Потом в дверь постучали.

– Во... – Инспектор встряхнулся. – Войдите.

Дверь распахнулась. В кабинет влетел вспотевший и взъерошенный следователь.

– Фух! Вы еще не ушли! – он уперся ладонями в колени, чтобы отдышаться.

Инспектор встал со стола и кисло посмотрел на следователя.

– Что такое? Опять?

– Нет, не опять, – следователь выпрямился. – Кажется, мы его нашли.

– Нашли? – Иконов недоверчиво поджал нос. – Как?

Следователь замялся.

– Может, я в машине объясню?