Хрюкнуто
(с) Диана Удовиченко
Поезд стоял на перроне, пассажиры выглядывали в окна, последние из провожающих торопливо прощались с близкими. Удовиченко посмотрела на Владивосток, и от избытка чувств хрюкнула. У всех зазвенело в ушах.
− Хрюкнуто, не спорю, − снисходительно заметил Бегемот, − действительно хрюкнуто, но, если говорить беспристрастно, хрюкнуто очень средне!
− Я ведь не бульдог, − с достоинством и надувшись, ответила Удовиченко, и неожиданно подмигнула.
− А дай-кось я попробую по старой памяти, − сказал Бегемот, потер лапы, посопел курносием.
− Но ты смотри, смотри, − сурово предупредила Удовиченко, − без членовредительских штук!
− Мадам, поверьте, − отозвался Бегемот и приложил лапу к сердцу, − пошутить, исключительно пошутить… − Тут он вдруг вытянулся вверх, как будто был резиновый, из крошечного хвоста устроил какую-то хитрую фигуру, завился, как винт, и затем, внезапно раскрутившись, хрюкнул.
Этого хрюка Удовиченко не услыхала, но она его увидела в то время, как ее вместе с чемоданом бросило саженей на десять в сторону. Рядом с перроном с корнем вырвало дубовое дерево, и земля покрылась трещинами до самого моря.
Огромный пласт берега, вместе с пирсом и рестораном, высадило в море.
Вода в море вскипела, взметнулась, и на берег выплеснуло целый паром с совершенно невредимыми пассажирами. К ногам испуганных провожающих швырнуло убитую хрюком Бегемота чайку.
− Ну что же, − сказал Бегемот, − все счета оплачены? Прощание совершилось?
− Да, совершилось, − ответила Удовиченко и, успокоившись, поглядела в лицо Бегемоту прямо и смело.
И тогда над горами прокатился, как трубный глас, страшный крик проводника:
− Пора!! − и резкий хрюк и хохот Бегемота.
Поезд рванулся, и поехал. Тьма, пришедшая со стороны Японского моря, начала закрывать вечереющий небосвод. Когда на мгновение черный покров отнесло в сторону, Удовиченко обернулась и увидела, что сзади нет не только перрона и площади, но нет уже давно и самого города. Пропал Владивосток – великий город, как будто не существовал на свете.
(Почти цитата, да простит меня великий Михаил Афанасьевич за столь вольную трактовку))
