До прочтения книги я слабо представляла себе, что такое обелиск, думала просто тесанный камень, ну не сильна я во многих вещах. Полагала в книге будет какая-то метафора, ведь не в самом же деле Ремарк станет описывать обелиск? Чутка промахнулась, камень там тоже присутствует и не в последней роли, и камень этот погребальный. Спасибо тем, кто на обложке книги изобразил этот самый обелиск, мрачная вещица, но о боже, как чудно она сплелась с событиями произведения.
Книга о том же потерянном поколении, но уже совсем с другой стороны. Всё начинается с легкой простоты обыденности, вообще вся эта книга вполне обыденная. Не будет там, как в «Возлюби ближнего своего», бегства из страны в страну под покровом ночи, не будет и ужаса перед депортацией, как в книге «Тени в раю». Нет, вполне заурядная человеческая жизнь, с бытовыми мелочами, с бытовыми проблемками и тотальным обнищанием народа. Ну, как и всегда, пока одни беднеют, другие богатеют.
И вроде кажется скучнее и быть не может, как будто нам своей нищеты мало, как будто мы сами не видели, как цены в магазинах растут. Однако поспешу разрушить этот образ обыденности тем, как подана эта самая обыденность, приправленная такими отточенными деталями, что вот ты уже сидишь в кабинете похоронного бюро, вокруг густится мрак, а в окне противоположного дома крутит оголенными бедрами перед зеркалом аппетитная жена мясника.
Вечно полуголая соседка не единственный контрастный образ, который разукрашивает страницы книги точно кистью. В этом крошечном городке, в узком кругу людей, появится ни один весьма занятный персонаж. Тут вам и психически больные люди, и зажравшиеся богатеи, что слюни пускают на молодых дам, которые готовы кинуться в объятия любого, потому что время такое, не до любви, а до денег. Тут же вы встретите гибких акробаток, тучных жадных до денег мужчин, что мнят себя великими поэтами, проституток, одна из которых в моей голове так и осталась в образе лошади. В общем целая пропасть персонажей и все они точно в зеркальном отражении проходят через жизнь главного героя, этого вполне типичного человека.
Ремарку не нужно говорить, что Людвиг прошел войну, не надо окунаться в детали его прошлого, всё это читается между строк. Удивительная способность писателя передать образ этого потерянного и разорванного войной человека, который будто не способен вписаться в людскую сутолоку. Он видит все уровни жизни, видит богатый слой населения, видит простых работяг, проституток, циркачей, но нигде не находит покоя. И вот он оксюморон, Людвиг находит себя, точнее свой покой, свое высосанное из пальца счастье в психушке.
А ещё мне кажется в этой книге намного больше юмора, чем во всех остальных произведениях Ремарка, этакий черный юмор, как тот же обелиск на обложке книги. Я здорово посмеялась над войной Людвига с соседом, который облюбовал злосчастный, никак не продаваемый обелиск, под свои маленькие нужды. Обоссывал он его на страницах так красочно и забавно, что даже стыдно признаться, насколько этот процесс может быть угарным для читателя. А что говорить о драках на улицах, где схлестнулись первые зачатки нацистов с военными музыкантами. Вы когда-нибудь могли себе представить подобные драки? Я нет, и меня это позабавило.
А вообще, конечно, глубины в книге много, так от нее и веет затаенной мертвечиной, будто Ремарк заглядывает в будущее, отодвигая цветастую шторочку повседневности и показывая, чем всё это закончится. Вся эта кутерьма жизни, любовные треугольники, разбитые сердца, всё это станет совсем скоро черным и пустым. Вы проживете странно томительные деньки в милом немецком городке, посмеетесь, повлюбляетесь, но где-то на задворках защемит сердце от ожидания неминуемого краха.
Наверно все девушки грешили влюбленностями в книжных героев в свое время. Всякие Вронские, Онегины, Дарси и прочие. Да-да, Дарси и в фильме ничего такой вышел, а в книге и вовсе сама брутальность, а эти его благородные поступки, покоряющие сердечко. Для меня такие герои существуют и по сей день и многие из них сошли со страниц книг Ремарка. Не потому, что война, не потому что они какие-то уж больно слащавые, нет, совсем наоборот, они реальные. Многие видят в книгах Ремарка избыток алкоголя, пустые разговоры и прочее раздутое страдание потерянного поколения. Не многие наверно замечают за этим, как глубоко и как детально Ремарк описывает мужскую любовь. Наверно не все дамы, а точнее никто из нас не может до мелочей понять, как умеют любить мужчины. Мы видим зачастую результат этой любви: поддержку, помощь, подарки и терпеливое внимание к нашим склочным от природы характерам. Однако живое мужское нутро для нас закрытая книга.
В книгах Ремарка можно лицезреть воочию, как проходит все этапы любви мужское сердце. Как зарождаются первые ростки влюбленности, бережно цепляющуюся за внешность, как переходит это легкое и пока ненавязчивое чувство во что-то более глубокое и серьёзное. Может только я не задумывалась об этом раньше, но судя по книгам Ремарка, мужчинам не чужды серьёзные внутренние дилеммы по поводу любви. Не то чтобы речь о страданиях, речь скорее о том, что мужиков похоже тоже не плохо так выворачивает от избытка чувств. И это вам не хождения по мукам Вертера, не эгоистичность Онегина и не холодность Дарси. Это живое трепещущее переживание души, трансформирующееся на протяжении всей книги.
Мы привыкли влюбляться в яркие образы сильных, решительных мужчин, что готовы рисковать жизнью во имя любви, эти рыцарские мотивы будто отголосок варварского периода, когда завоевание женского сердца было на уровне кровопролития. И совсем иное дело влюбленный мужчина Ремарка. Это в первую очередь человек, не лишенный своих обыденных проблем, повязанный путами прошлого и слабо понимающий, как шагать в будущее. Он осторожно ступает по первым следам набухающих бутонов любви, воровато присматривается, постоянно обращаясь к своему внутреннему Я и словно задается вопросом, а то ли это? Герой Ремарка — это сформировавшаяся личность, не идеализированный образ героя-любовника, а человек загнанный в рамки условий жизни, времени и личных травм, душевных и не только. Он растет и развивается от страницы к странице, а вместе с ним растет и любовь. Любовь бережная, осмотрительная, не лишенная страстных порывов, но в тоже время близкая читателю.
Прекрасный пример Роберт из книги «Тени в раю». Книга шедевр, как и все книги Ремарка, она описывает безвыходное положение эмигрантов, бежавших от войны, и Роберт один из них. Скрывающийся в путанных улочках Нью-Йорка, он привык прятаться, бояться, остерегаться и любовь его не бомба, не салют, пущенный в небо. Его любовь как дикий хищник, загнанный в ловушку охотниками. Он принюхивается, проверяет, боясь пораниться, а потом падает, падает в свои раскрывшие объятия чувства. Роберт не самоуверенный, не порывистый мачо, он мужчина с эмоциями знакомыми каждому. Он умеет ревновать, заталкивая обиду поглубже и мусоля её в своей голове. Он чувствует себя по временам жалким на фоне более броских конкурентов.
Отмечу, что тема любви в книгах Ремарка словно слита со всеми остальными темами, не менее важными, но здесь я больше уделила внимание именно любовной тематике, тому, как умеют любить мужчины внутри себя, как переживают это, как смиряются или борются. Эти простые чувственные и близкие нам образы заставляют многое переосмыслить.
"Кропп — философ. Он предлагает, чтобы при объявлении войны устраивалось нечто вроде народного празднества, с музыкой и с входными билетами, как во время боя быков. Затем на арену должны выйти министры и генералы враждующих стран, в трусиках, вооруженные дубинками, и пусть они схватятся друг с другом. Кто останется в живых, объявит свою страну победительницей. Это было бы проще и справедливее, чем то, что делается здесь, где друг с другом воюют совсем не те люди."
Эрих Мария Ремарк. "На Западном фронте без перемен"
Эта книга - взгляд на войну с точки зрения 20-летнего рядового солдата (описанный 30-летним автором).
Впоследствии Ремарка лишили немецкого гражданства, денег на родине. Оставшуюся жизнь он провел в эмиграции. Позже была казена его сестра.
___ Upd: под влиянием бдительных комментаторов скорректировал формулировки описания.
Тег "политика" ставится автоматически и убрать нельзя.
- Сегодня сюда будут доставлены четверо русских партизан. Завтра же на рассвете их надо расстрелять. Поручено нашей роте. Найдите в вашем взводе охотников. В противном случае назначьте людей сами.
- Слушаюсь, господин лейтенант!
- Одному богу известно, почему именно мы. Ну, да при этакой неразберихе...
- Я вызываюсь добровольно, — заявил Штейнбреннер.
- Хорошо.
Лицо Раэ ничего не выразило. Он, как на ходулях, зашагал по расчищенной дорожке к дому. "Пошел к своей печке, — подумал Мюкке. — Тряпка! Большое дело — расстрелять несколько партизан! Как будто они не расстреливают наших сотнями!"
- Если русских приведут вовремя, пусть выкопают могилу и для Рейке, — сказал Штейнбреннер. — Нам не надо будет трудиться. Заодно! Как по-вашему, господин фельдфебель?
- Не возражаю!
На сердце у Мюкке кошки скребли. "Эх, ты, чернильная твоя душонка! — думал он. — Тощий, как жердь, долговязый, в роговых очках. Лейтенант еще с первой мировой войны. И ни одного повышения! Храбрый? Ну, а кто нынче не храбр? Нет в нем фюрерской закваски!"
- Какого вы мнения о Раэ? — спросил он Штейнбреннера.
Тот взглянул на него с недоумением.
- Ведь он наш ротный, верно?
- Ясно. Ну, а вообще?
- Вообще? Что вообще?
- Ничего, — недовольно буркнул Мюкке.
- Так достаточно глубоко? — спросил старший из русских.
Это был старик лет семидесяти с грязно-белой бородой и ясными голубыми глазами; он говорил на ломаном немецком языке.
- Заткни глотку и жди пока спросят, — крикнул Штейнбреннер.
Он заметно повеселел. Среди партизан оказалась женщина, и глаза его неотступно следили за ней. Она была молодая и здоровая.
- Надо глубже, — сказал Гребер. Вместе с Штейнбреннером и Зауэром он наблюдал за работой пленных.
- Для нас? — спросил русский.
Штейнбреннер одним прыжком подскочил к нему и наотмашь ударил по лицу.
- Я же сказал, дед, чтобы ты помалкивал. Тут тебе не ярмарка, понял?
Штейнбреннер улыбнулся. На лице его не было злобы, только выражение удовольствия, как у ребенка, когда он отрывает мухе ножки.
- Нет, эта могила не для вас, — сказал Гребер.
Русский не шевельнулся. Он стоял неподвижно и смотрел на Штейнбреннера. А тот уставился на него. Что-то изменилось в лице Штейнбреннера. Он весь подобрался, очевидно, решив, что русский вот-вот на него бросится, и ждал только первого движения. Что ж, он пристрелит его на месте! Велика важность! Старик все равно приговорен к смерти; и никто не станет доискиваться, убил ли он по необходимости, защищаясь, или просто так. Однако самому Штейнбреннеру это было не все равно. Гребер не мог понять, задирает ли Штейнбреннер русского из чисто спортивного интереса, чтобы тот на минуту потерял самообладание, или у него еще не выветрился тот своеобразный педантизм, при котором человек, даже убивая, старается доказать себе, что он прав. Бывало и то, и другое. Причем даже одновременно. Гребер видел это не раз.
Русский не шевельнулся. Кровь из разбитого носа стекала на бороду. Гребер спрашивал себя, как поступил бы он сам в таком положении — бросился бы на противника, рискуя быть тут же убитым, или все вытерпел бы ради нескольких лишних часов, ради одной ночи жизни? Но так и не нашел ответа.
Русский медленно нагнулся и поднял кирку. Штейнбреннер отступил на шаг. Он был готов стрелять. Но русский не выпрямился. Он продолжал долбить дно ямы. Штейнбреннер усмехнулся.
- Ложись на дно! — скомандовал он.
Русский отставил кирку и лег в яму. Он лежал неподвижно. Несколько комочков снега упали на него, когда Штейнбреннер перешагнул могилу.
- Длина достаточная? — спросил он Гребера.
- Да. Рейке был невысок.
Русский смотрел вверх. Глаза его были широко раскрыты. Казалось, в них отражается небесная голубизна. Мягкие волосы бороды возле рта чуть шевелились от дыхания. Штейнбреннер выждал некоторое время, потом крикнул:
- Вылезай!
Русский с трудом вылез из ямы. Мокрая земля прилипла к его одежде.
- Так, — сказал Штейнбреннер и посмотрел на женщину. — А теперь пойдем копать ваши могилы. Не обязательно рыть их так же глубоко. Наплевать, если вас летом сожрут лисы.
Было раннее утро. Тускло-красная полоса лежала на горизонте. Снег поскрипывал: ночью опять слегка подморозило. Вырытые могилы зияли чернотой.
- Черт бы их взял, — сказал Зауэр. — Что это они нам опять подсудобили? С какой стати мы должны этим заниматься? Почему не СД?1 Ведь они же мастера пускать в расход. При чем тут мы? Это уж третий раз. Мы же честные солдаты.
Гребер небрежно держал в руках винтовку. Сталь была ледяная. Он надел перчатки.
- У СД работы в тылу хоть отбавляй.
Подошли остальные. Только Штейнбреннер был вполне бодр и, видимо, отлично выспался. Его прозрачная кожа розовела, как у ребенка.
- Слушайте, — сказал он, — там эта корова. Оставьте ее мне.
- То есть, как это тебе? — спросил Зауэр. — Обрюхатить ее ты уже не успеешь. Надо было раньше попробовать.
- Он и пробовал, — сказал Иммерман.
Штейнбреннер со злостью обернулся.
- А ты откуда знаешь?
- Она его не подпустила.
- Больно ты хитер. Если бы я захотел эту красную корову, я бы ее получил.
- Или не получил.
- Да бросьте вы трепаться, — Зауэр взял в рот кусок жевательного табаку. — Коли охота пристрелить ее самому, пожалуйста. Я особенно не рвусь.
- Я тоже, — заявил Гребер.
Остальные промолчали. Стало светлее. Штейнбреннер сплюнул и злобно сказал:
- Расстрел — слишком большая роскошь для этих бандитов. Станем мы еще патроны на них тратить! Повесить их надо!
- А где? — Зауэр посмотрел вокруг. — Ты видишь хоть одно дерево? Или прикажешь сначала виселицу смастерить? Из чего?
- Вот и они, — сказал Гребер.
Показался Мюкке с четырьмя русскими. По два солдата конвоировали их спереди и сзади. Впереди шел старик, за ним женщина, потом двое мужчин помоложе. Все четверо, не ожидая приказа, построились перед могилами. Прежде чем стать к могиле спиной, женщина заглянула вниз. На ней была красная шерстяная юбка.
Лейтенант Мюллер из первого взвода вышел от ротного командира. Он замещал Раз при исполнении приговора. Это было глупо, но формальности кое в чем еще соблюдались. Каждый знал, что четверо русских могут быть партизанами, а могут и не быть, и что у них нет ни малейшего шанса на оправдание, хотя их допросили по всей форме и вынесли приговор. Да и что тут можно было доказать? При них якобы нашли оружие. Теперь их должны были расстрелять с соблюдением всех формальностей, в присутствии офицера. Как будто это было им не все равно.
Лейтенанту Мюллеру шел двадцать второй год, и его всего шесть недель как прислали в роту. Он внимательно оглядел приговоренных и вслух прочитал приговор.
Гребер посмотрел на женщину. Она спокойно стояла в своей красной юбке перед могилой. Это была сильная, молодая, здоровая женщина, созданная, чтобы рожать детей. Она не понимала того, что читал Мюллер, но знала, что это смертный приговор и что через несколько минут жизнь, которая так неукротимо бьется в ее жилах, будет оборвана навеки; и все-таки она стояла спокойно, как будто ничего особенного не происходило и она просто немного озябла на утреннем морозе.
Гребер увидел, что Мюкке с важным видом что-то шепчет Мюллеру. Мюллер поднял голову.
- А не лучше ли будет потом?
- Никак нет, господин лейтенант, так проще.
- Ладно. Делайте, как знаете.
Мюкке выступил вперед.
- Скажи вон тому, чтобы сапоги снял, — обратился он к старику, понимавшему по-немецки, и указал на пленного — помоложе.
Старик выполнил его приказ. Он говорил тихо и слегка нараспев. Пленный — тщедушный парень — сначала не понял.
Старик повторил то, что уже сказал раньше. До молодого, наконец, дошло, и торопливо, как человек, который понимает, что допустил оплошность, он начал снимать сапоги. Стоя на одной ноге и неловко подпрыгивая, он стаскивал сапог с другой. "Почему он так спешит? — думал Гребер. — Чтобы умереть минутой раньше?" Парень взял сапоги в руки и с готовностью протянул их Мюкке. Сапоги были хорошие. Мюкке что-то буркнул и ткнул рукой в сторону. Парень поставил сапоги и вернулся на свое место. Он стоял на снегу в грязных портянках, из них высовывались желтые пальцы ног, и он смущенно поджимал их.
Мюкке пристально оглядывал остальных. Он заметил у женщины меховые варежки и приказал положить их рядом с сапогами. Некоторое время он присматривался к ее шерстяной юбке. Юбка была совсем крепкая, из добротного материала. Штейнбреннер украдкой посмеивался, но Мюкке так и не приказал женщине раздеться. То ли он боялся Раз, который мог из окна наблюдать за казнью, то ли не знал, что ему делать с юбкой. Он отошел.
Женщина что-то очень быстро проговорила по-русски.
- Спросите, что ей нужно, — сказал лейтенант Мюллер. Он был бледен. Это была его первая казнь. Мюкке передал вопрос старику.
- Ей ничего не нужно, она только проклинает вас, — ответил тот.
- Ну, что? — крикнул Мюллер, он ничего не понял.
- Она проклинает вас, — сказал старик громче. — Она проклинает вас и всех немцев, что пришли на русскую землю. Она проклинает и детей ваших! Она говорит, что настанет день, — и ее дети будут расстреливать ваших детей, как вы нас расстреливаете.
- Вот гадина! — Мюкке, оторопев, уставился на женщину.
- У нее двое ребят, — сказал старик. — И у меня трое сыновей.
- Хватит, Мюкке! — нервничая, крикнул Мюллер. — Мы же не пасторы!
Отделение стало по команде "смирно". Гребер сжал в руке винтовку. Он снова снял перчатки. Сталь впивалась холодом в пальцы. Рядом стоял Гиршман. Он весь побелел, но не двигался. Гребер решил стрелять в русского, стоявшего с левого края. Раньше, когда его назначали в такую команду, он стрелял в воздух, но теперь уж давно этого не делал. Ведь людям, которых расстреливали, это не помогало. Другие чувствовали то же, что и он, и случалось, чуть ли не умышленно стреляли мимо. Тогда процедура повторялась, и в результате пленные дважды подвергались казни. Правда, был случай, когда какая-то женщина, в которую не попали, бросилась на колени и со слезами благодарила их за эти дарованные несколько минут жизни. Он не любил вспоминать о той женщине. Да это больше и не повторялось.
- На прицел!
Сквозь прорезь прицела Гребер видел русского. Эта был тот самый старик с бородой и голубыми глазами. Мушка делила его лицо пополам. Гребер взял пониже, последний раз он кому-то снес выстрелом подбородок. В грудь было надежнее. Он видел, что Гиршман слишком задрал ствол и целится поверх голов.
- Мюкке смотрит! Бери ниже. Левее! — пробормотал он.
Гиршман опустил ствол.
- Огонь! — раздалась команда.
Русский как будто вырос и шагнул навстречу Греберу. Он выгнулся, словно отражение в кривом зеркале ярмарочного балагана, и упал навзничь. Но не свалился на дно ямы. Двое других осели на землю. Тот, что был без сапог, в последнюю минуту поднял руки, чтобы защитить лицо. После залпа одна кисть повисла у него на сухожилиях, как тряпка. Русским не связали рук и не завязали глаз. Об этом позабыли.
Женщина упала ничком. Она была еще жива. Она оперлась на руку и, подняв голову, смотрела на солдат. На лице Штейнбреннера заиграла довольная улыбка. Кроме него никто в женщину не целился.
Из могилы донесся голос старика: он что-то пробормотал и затих. Только женщина все еще лежала, опираясь на руки. Она обратила широкоскулое лицо к солдатам и что-то прохрипела. Старик был мертв, и уже некому было перевести ее слова. Так она и лежала, опираясь на руки, как большая пестрая лягушка, которая уже не может двинуться, и сипела, не сводя глаз с немцев. Казалось, она не видит, как раздраженный ее сипением Мюкке подходит к ней сбоку. Она сипела и сипела, и только в последний миг увидела пистолет. Откинув голову, она впилась зубами в руку Мюкке. Мюкке выругался и левой рукой с размаху ударил ее в подбородок. Когда ее зубы разжались, он выстрелил ей в затылок.
- Безобразно стреляли, — прорычал Мюкке. — Целиться не умеете!
- Это Гиршман, господин лейтенант, — доложил Штейнбреннер.
- Нет, не Гиршман, — сказал Гребер.
- Тихо! — заорал Мюкке. — Вас не спрашивают!
Он взглянул на Мюллера. Мюллер был очень бледен и словно оцепенел. Мюкке нагнулся, чтобы осмотреть остальных русских. Он приставил пистолет к уху того, что помоложе, и выстрелил.
Голова дернулась и снова легла неподвижно. Мюкке сунул пистолет в кобуру и посмотрел на свою руку. Вынув носовой платок, он завязал ее.
- Смажьте йодом, — сказал Мюллер. — Где фельдшер?
- В третьем доме справа, господин лейтенант.
- Ступайте сейчас же.
Мюкке ушел. Мюллер поглядел на расстрелянных. Женщина лежала головой вперед на мокрой земле.
- Положите ее в могилу и заройте, — сказал Мюллер.
Он вдруг разозлился, сам не зная почему...
Писатель Эрих Мария Ремарк и актриса Марлен Дитрих