Скука. Глава VI. Часть 24.⁠⁠

Меня оглушает чувство, которое можно передать только по-французски.

Сбивчивое дыхание оглушающе заполняет кабинет.

Deja vu.

В хранилище были ручки, но паста в них засохла еще до того, как я родился на свет. Так что я взял только бумагу и карандаши.

Во всем здании остался один стол. Все остальные я перетащил вниз, пытаясь побороть скуку. Один лишь стол, за которым сидит Иван Иваныч.

– Я вас не потревожу, – буркаю я раздраженно.

Вот, вроде бы откинул все въевшиеся привычки, а к скелету в кабинет все не могу войти без какого-то вступительного слова. Аж злость берет.

Иван Иванович все так же светит лысиной. Просвещенная лампочка в пиджаке. Нашелся тут, светоч истины и мудрости.

Я сажусь за противоположный конец стола и кладу перед собой первый лист.

О чем бы написать?

Дыхание обжигает верхнюю губу. Я только что начал новую жизнь в пустоте. Для начала я отнес семьсот двадцать восьмого в ближайший дольмен и присыпал песком, чтобы не мозолил глаза. Я чувствовал себя только что нагадившим котом, зарывающим дерьмо наполнителем для лотка. Гаденькое ощущение, но мне стало легче.

Затем я пробежался.

Я до сих пор не могу избавиться от одышки. Сижу и пыхчу разъяренным быком в чистый лист.

Как дурак.

В голове – ничего, только густой височный стук. Это эхо сорока минут бега под прямыми лучами солнца и по вязкому песку, хватающемуся за ноги в попытках утащить меня под землю.

Я бежал, пока ноги не превратились в смешанный с опилками и гвоздями пластилин. Потом я тащился. Ковылял, загребая ногами песок. Я остановился, только когда земля начала кружиться и качаться, как палуба тонущего корабля. Глаза прострелила белизна, и я понял – сейчас я потеряю сознание. Только тогда я разрешил себе упасть. В здание я заполз на четвереньках.

Не думаю, что я в состоянии придумать сейчас хоть что-нибудь.

Я снова смотрю на чистый лист, испытывая какую-то глупую ответственность.

Зачем мне вообще это нужно? Лег бы себе, да лежал. Отлеживался бы целую неделю.

Ах, да, точно. Чтобы не сойти с ума. Взять свое воображение в кулак и направить куда-нибудь в другую сторону от одушевления камней.

И что, мемуары?

Я закрываю глаза и проношусь сквозь все, что было. На закрытых веках, как на экране проектируются образы. Песок, солончак, небо, песок до неба, здания ИКОТы, камни... Вокзал, кассирши, директор. Треплемые песчаной бурей очереди к избирательным кабинкам. Камень на кресле... Лица, лица. Хмурое лицо Петра Тимофеича, улыбка Анджелки, предсмертное спокойствие Андрея...

Внутренности поджимаются. Мне хочется открыть глаза, откинуть это все, но я продолжаю мучать себя.

Вмятины на столе семьсот одиннадцатого, пустая камера и дверь с окошечком для еды. Анджела, жалко смотрящая на меня с соседних нар. Суровый кактус-следователь, дымящаяся сигарета перед ним. Судья, со смаком стучащая молотком. Ее лицо, отстраненное и закрытое, когда я сказал ей про «самоубийство». Она так резко изменилась... Что, ее тоже укусил тот приказ? Оторвал кого-то близкого?

А потом – снова песок, песок до неба.

Я встряхиваюсь и снова смотрю на посеревший от времени лист.

Нет, про свою жизнь я точно писать не буду. И так я все помню, хоть и хотел бы забыть.

А про что тогда? Про что писали раньше?

Я вспоминаю те книги, что успел прочитать.

Сейчас даже исторические описания читаются, как сказки. Раньше все было по другому. Раньше было так много всего. Были города, были леса, были реки. Дожди, снега. Толпы людей, столько разных дел. Я даже представить все это могу только размыто, статично. По все тем же книжным описаниям и картинкам.

Тук-тук-тук.

А вот ИКОТы не было. По крайней мере, я ни у кого не читал про ИКОТу. Хотя нет, наверняка она была.

Тук-тук-тук.

Просто кому в голову может прийти писать про ИКОТу?

Тук-тук-тук.

Раньше люди так много всего придумывали. Целые миры. У них был почти бесконечный запас вдохновения. Столько материала для сублимации. А у меня что? Песок и три здания. И все, и ничего я больше... Что это?

Тук-тук-тук.

Я поднимаю глаза на Ивана Иваныча. Он все еще светится в солнечных лучах, но... Он больше не скелет. Его голова окружена пушистым венцом светлых волос. Солнце превратило их в облачный, почти святой нимб. Из светлого пятна его лица иногда выскакивают ослепительные брызги. Он в очках.

Тук-тук-тук.

Он печатает что-то на своей машинке. Его пальцы торопливо скачут по клавишам, отстукивая сухую лязгающую дробь.

Тук-тук-тук.

– Иван Иванович?.. – я не знаю, зачем я это сказал. Как во сне, я просто наблюдаю за самим собой.

Тук...

Его пальцы замирают. Солнечное пятно лица поднимается и вопросительно смотрит на меня отблесками очков.

– Вы... вы как здесь... очутились?

Он ведет головой, оглядывает кабинет, смотрит за окно. Потом снова поворачивается ко мне и, наконец, произносит спокойно:

– Умерев, наверное. Не мешай.

И снова склоняется над машинкой.

Тук-тук-тук.

Я смотрю на свой чистый лист.

Как это? Что это?

Я крепко закрываю глаза и обхватываю голову руками, зарывая пальцы в волосы.

Не может быть, нет. Я в это не верю. Я же в здравом уме, это точно. Или что, все, я уже не осознаю реальность такой, как она есть? Утонул в безумии? Да нет же, если это галлюцинация... Такая реалистичная. Нет.

С замиранием сердца я разжимаю глаза и смотрю на Ивана Иваныча.

Солнце уже ушло светить в другие окна. Иван Иванович сидит пожелтевшим от старости скелетом, как всегда и сидел. И нет на нем никаких волос и очков – только пустые глазницы и дурацкая костяная ухмылка.

Облегчение наполняет меня, как воздушный шар, и отрывает от стула. Пошатываясь на негнущихся ногах, я выхожу из кабинета и даже не оглядываюсь. В коридоре я на несколько минут прижимаюсь лбом к стене. Меня колотит усталость, будто бы я только что экзамен какой-то сдал.

И сомнение.

Нет, не надо сомневаться. Надо хотя бы себе верить. А то сомнение только глубже в это болото может завести.

Я отталкиваю лбом стену и направляюсь к себе.

Черт с ней, с книгой, и черт с ней, с фантазией. Нужно взять ее в кулак и засунуть подальше.

Для себя я решаю, что мне просто напекло голову. Конечно, сорок минут бегать по жаре, тут и не такое увидишь.

У меня снова появляется чувство, что я запихиваю ногой монстров под кровать. Но в этот раз – своих монстров.

Ничего, главное, чтобы они оттуда не вылезли. И все будет хорошо.

А в кабинет этот я, конечно, больше не пойду.

***

От моего бродяжьего гнезда, свитого из нескольких засаленных одеял и подушек, веет так себе запашок. Честно говоря, воняет конкретно. Смесь уже въевшегося пота и так и не выветрившейся затхлости.

После пробежек я падаю на него с величайшим наслаждением. Вот оно, нашел свое спокойствие в куче вонючего тряпья. Надеюсь, его я смогу сохранить дольше, чем спокойствие от строительства жестяных пирамид.

Чувствую себя великим психологом.

Все-таки, физические нагрузки начисто убивают любое желание думать. Не надо думать, не надо тревожиться, не надо убиваться... Не надо объективировать свою скуку на камни, скелеты и жестянки.

Однако. Уже через несколько дней я заметил, что когда все тело сводит тупой усталой болью, а свинцовые ноги вообще уползают куда-то за границы восприятия, сознание абстрагируется и переходит в состояние чистой рефлексии.

Мне это не понравилось. Я тут пытался задавить собственную фантазию, вообще-то.

Стало быть, все равно нужно направлять ее в более контролируемое русло.

Подумал я тогда.

И украдкой, убедившись, что Иван Иваныч на данный момент мертв, а не одушевлен силами великого Ра, слямзил из его кабинета свою бумагу с карандашами.

***

До храма оставалось всего-ничего. Сегодня утром мы наконец-то поднялись на эту чертову скалу и увидели его. Совсем маленький, всего лишь небольшое пятнышко в центре бесконечного поля. Поля, которое нам осталось преодолеть. Не думаю, что это будет сложно. Пустыня тоже казалась нам бесконечной. Но она осталась позади.

Антон сказал, что этот храм будто сошел с картин Босха.

Я спросил, на каких это картинах Босха он видел храмы и знает ли он вообще хоть одну из его картин.

Антон гордо сказал: "Конечно! Триптих!"

Я флегматично кивнул: "Ясно".

Этот храм был для Антона чем-то вроде Темной Башни. Расплывчатый миф, необходимый для жизни. Чтобы была цель. Чтобы был смысл.

Антон начал спускаться первым. Я смотрел, как он идет, иногда оступаясь, иногда поскальзываясь, и представлял, что будет там, внизу. Представлял, как мы утонем в этой сочно-зеленой траве. Отсюда поле больше похоже на аморфный ковер, волнующийся под легкой ладонью ветра. Само воплощение пассивности.

Я зевнул и пошел за Антоном.

Когда мы ступили в траву, солнце уже клонилось к закату.

– Скоро придется ходить босиком, – Антон критически покачал ботинком, шлепающим отваливающейся подошвой.

– Ничего, по травке можно и босиком, – меня больше волновало состояние моих джинсов. Лучше босиком, чем в трусах.

Трава, кстати, была не такой уж и высокой. Чуть ниже колена. Если ее хорошенько примять, она будет мягче любой перины.

– Ну так что? – спросил я Антона, глядя на звезды. – Думаешь, скоро ты услышишь свою мелодию?

Он помедлил.

– Смотри, вон там Марс, – он показал пальцем в небо.

– Почему ты так охотишься за ней? – спросил я.

– Я слышал, Москва тоже пала. Князь умер и все пошло прахом.

– Это уже давно было известно.

Я заснул раньше Антона.

Он, судя по мешкам под глазами, вообще не спал. Видимо, все думал о своей музыке камней. Нам с детства рассказывали сказки про мелодию, когда-то, может быть, тысячи лет назад, пронизывающую все сущее, но теперь исчезнувшую. Я их никогда не понимал, а вот он всегда слушал с открытым ртом. Он искал ее всю жизнь. А когда нашел, потянул меня за собой.

Мы перешли поле за несколько дней. Я не считал. Я сбился со счета еще в пустыне.

Не знаю, что такого Босховского Антон увидел в этом храме, но я, даже стоя прямо перед его дверью, видел только огромный каменный куб. Даже без окон.

Антон был в восторге. Он сказал, что этот храм прекрасен.

Я сказал, что храм похож на лишний кусочек пазла в наборе.

В храме было светлее, чем снаружи. Подумать только, последнее место на земле, где осталось электричество, – это неотесанный кусок камня на краю вселенной!

Внутри было пусто. Абсолютно. Только в полу зиял широкий колодец, дно которого утопало во тьме. Колодец, наполненный тьмой.

Антон встал у края колодца, замер. Я никогда не видел его таким. Он потянулся рукой к карману, отдернул ее. Снова потянулся. Достал маленький камешек.

– Ну... Ты готов услышать музыку камней?

Я пожал плечами.

Антон вытянул руку над колодцем и отпустил камешек.

Ничего не произошло.

Антон стоял, прислушиваясь. Минуту. Другую. Пять минут.

И вдруг по его лицу расплылась улыбка. Легкая, мечтательная и такая спокойная. Он был по-настоящему счастлив. Он поднес руку к глазам, и я увидел блеск его слез.

– Ну... – он всхлипнул. – Теперь можно идти обратно.

***

Я откладываю карандаш.

Стоило только задуматься о траве... Ярко-зеленой, до рези в глазах траве, влажной от ледяных росинок.

Такое что, правда было?

От одной мысли мне томительно сводит челюсти. Я бы хотел походить по ней. Босиком. Вдохнуть ее запах, попробовать на вкус. Она должна быть сочной.

Черт, я не могу себе представить, что такое мягкая, влажная, сочная трава. Только какие-то фантомные потуги. Только бумажные слова.

Глаза уже слипаются. В тусклой красноте заходящего солнца разобрать что-то на исписанном листе невозможно.

Что ж, сегодня я доволен с собой. Я сделал все, что мог, чтобы не разговаривать со всякими там камнями и скелетами. Будем продолжать в том же духе.

Пора спать.