Скука. Глава VI. Часть 21.⁠⁠

Раньше сапоги стрелка плотно облегали его ноги. Они были частью его, как кожа, как звериная шкура. Теперь они обуза. Они волочатся за ним иссохшими лоскутами, зачерпывая песок, шурша гремучей змеей. Его рубаха лохмотьями развевается на ветру, из-за чего бесформенный силуэт стрелка похож на одинокого призрака, мечущегося по пустыне. Рубаха и брюки – вот и все, что осталось. Тяжелые кобуры больше не стучат победно по бедрам, да и свою шляпу стрелок давно потерял. Теперь его лицо открыто всему миру – изможденное, все в морщинах лицо. На нем застыло выражение сомнения, он словно не верит тому, что с ним случилось. Кажется, он сейчас заплачет.

Вокруг стрелка все еще вьется табачный дым, но теперь он только сединой путается в длинных волосах. А сигарета в его губах дрожит. Вместе с губами.

Яркая точка солнца бельмом горит в его глазах, но стрелок его не видит. Солнце, песок, пустыня, для стрелка ничего больше не имеет значения. Еще один город остался за спиной, но в этот раз все по другому. В этот раз впереди нет следующего города. Стрелок сделал свою работу. У стрелка больше нет цели. Стрелок теперь свободен.

Свободен.

***

Я облизываю сухие губы и решаю: все-таки нужно остановиться и попить.

Через боль я стаскиваю рюкзак, уже вросший лямками в мои плечи, бухаю его на песок и падаю на колени рядом с ним.

Сколько мне идти? Почти пять суток. Сколько я прошел? Иду второй день. Сколько у меня осталось воды?

Я подтаскиваю поближе громоздкий рюкзак, расстегиваю его и заглядываю внутрь.

– Твою-у-у, – мой протяжный стон тонет в песке, когда я без сил падаю в него лицом.

Колется.

Комитет распределения, сволочи, либо издеваются надо мной, либо просто понятия не имеют, что такое шесть лет свободы.

Я тоже пока не имею.

Но три литра воды! Три!

Было. Теперь у меня осталось всего два с половиной.

А еще десять банок тушенки и десять же пачек галет.

И коробок спичек. Ну, хоть что-то полезное.

Галеты я уже начал есть, а тушенка? Мне как ее открывать? В пустыне?

Скоты.

Я поднимаюсь, отряхиваю лицо и достаю из рюкзака бутылку. Она приятна наощупь – теплая, будто живая.

Что, мне уже стало настолько одиноко, что меня радует компания нагретой бутылки воды?

Да нет, пока нет.

Глоток. Один – надо экономить.

Этого не хватит, чтобы убить жажду.

Вода омывает рот и горло и проваливается в желудок так быстро, что я почти слышу звук смыва в унитазе.

Остается надеяться, что я дойду до бункера. Это единственное место в пустыне, где я смогу выжить. Там есть пища, там должна быть вода. Там точно есть приятная компания в лице Ивана Иваныча.

Я ухмыляюсь и через силу встаю.

Так вот ты какая, свобода.

Конечно, можно было попробовать обжаловать решение суда и остаться в ИКОТе еще на несколько дней. Можно было попробовать затянуть процесс на месяц-другой. Посидеть в камере, поспать на нарах, поесть нормальной пищи. Но какой смысл? Во-первых, в пустыню в любом случае пришлось бы уходить. Без адвоката оправдательного приговора мне не добиться.

Я снова саркастично ухмыляюсь и со старческим кряхтением закидываю рюкзак за спину.

А во-вторых, я устал. Возможно, я неуч и дурак. Возможно, в этом мире больше нет достойных мыслителей и мудрецов. Но единственным философом, слова которого я сейчас помню, понимаю и принимаю, для меня стал Иван Иванович. Да ну все это нахуй.

Я смотрю вперед. Пустыня суха и бесконечна. И я теперь – лишь ее часть. Не больше чем песчинка.

Что же, в конце концов, разве не этого я всегда хотел?

***

Шаг за шагом плывущий подо мной песок бледнеет, постепенно приобретая нездоровый синюшный оттенок. Я с трудом поднимаю голову.

Вечереет. Оранжевый глаз солнца сонно закрывается и медленно тонет в песке. За ним тянется последний обрывок светлого неба. А все остальное – глубокая ночная синева.

Два... Нет. Третий день.

Уже третий день клонится ко сну, а я все иду. Худо-бедно, но иду. Бреду. Волоча ноги, уже одеревеневшие и гудящие свинцом. Я перестал обращать на них внимание. И на все остальное.

Я даже не помню, как я прошел этот день. Перед глазами плыл песок и... все.

Мысли шипят и таят, не успев закончиться. Они как будто выползают на свет, чтобы умереть.

В желудке урчит. Я только сейчас обращаю на это внимание.

Я вообще сегодня ел? А пил? Не помню...

Я останавливаюсь и оседаю на песок. Ноги, видимо, не веря в отдых, все продолжают гудеть. Приливно гудеть, волнами. Я вытягиваю их.

Початая бутылка воды говорит мне, что я все-таки пил. Остается меньше двух литров. Я экономлю, как могу, но я уже иссушен до бессилья.

Сколько мне еще идти?

Наверное, день. Максимум два.

Если я правильно иду.

Иду я вроде в верном направлении, но...

Пустыня бесконечна и однообразна. Вернее не однообразна даже, а пуста. Я не знаю, куда я иду. Я только надеюсь, и то уже слабо.

Мне уже не хочется ни в бункер, ни в тень, никуда и ничего. Я волочусь вперед по инерции.

Мне надоела эта пустыня. И небо это надоело. Солнце мне надоело. Все мне надоело.

***

Я уже даже не удивляюсь. Не могу.

Старые знакомые.

Эта мысль так вяло просачивается в мое сознание, что сначала я не замечаю ее. Как и семьсот двадцать восьмого.

Моя голова чувствуется, как бочонок с горячей смолой. Тяжело и вязко. Я, будучи опытным бедуином, обмотал ее клоком от своей рубашки, но это совсем не помогает.

А как он сюда попал-то? Может, не он? Просто камень?

Я останавливаюсь перед камнем. Нет, это точно семьсот двадцать восьмой. Я его, гада, из тысячи узнаю.

Отсюда уже виден хоровод дольменов вокруг четырехэтажки. Осталось совсем немного. Час-другой.

«Притащили», – все так же вяло проплывает в голове тусклый зачаток мысли. – «Зачем?»

Надеюсь, в бункере еще осталась вода. Я смог растянуть свою на пять суток. У меня еще осталось. На донышке.

Я сглатываю. В горле будто застряла занозистая доска.

Я чувствую себя вяленым мясом.

«И все-таки притащили», – я снова тупо смотрю на камень. – «Для шутки. Все это – розыгрыш. Вывели меня. Выкинули. И вот последняя шутка, да?»

Весь мой мир был для меня шуткой. И теперь он смеется надо мной. Хотя, наверное, всегда смеялся.

Я уже даже не злюсь. Не могу.

Я перешагиваю семьсот двадцать восьмого и иду вперед.

***

Холодно.

Добравшись до бывшего отдела ИКОТы, – геологического, судя по тому, чем они тут занимались, – я сразу же отправился к спуску в бункер. И не смог войти туда. Я смотрел в черный зев, скалящийся надколотыми ступеньками, и понимал, что боюсь нырять в него. Он был похож на прорубь, в которой с минуты на минуту всплывет синюшное тело.

В первый раз я и не замечал, что в этом бункере адски холодно.

Я на скорую руку сделал факел из остатков своей рубашки и ножки сломанного стула, который лежал неподалеку. С ним я смог хотя бы спуститься в бункер. Окруженный маленьким пузырьком света в непроглядной давящей толще темноты, как батискаф на дне океана. Но даже огонь от факела не отгонял холод.

Или, может, это я так ослаб, что озноб бьет меня отбойным молотком?

Не знаю, но ослаб я точно. Если на меня кто-нибудь нападет, я даже не смогу дать отпора.

Так, не надо сходить с ума, кто может напасть на меня здесь?

Потомство бывших обитателей бункера. Бледные обтянутые кожей скелеты, с горящим от голода взглядом, сошедшие с ума от вечной темноты и гробовой тишины.

Тишина давит, давит на сознание, давит так, что в ушах начинает пищать тонкая струна, готовая в любой момент порваться и...

ЧТО ТАМ?!

Я прижимаюсь спиной к стене, которая, кажется, пульсирует из-за сквозняка. Будто обнялся с дышащим трупом. Неприятно до мурашек, но, по крайней мере, я знаю, что дверь все еще открыта. Что у бункера еще есть выход.

Шорох? Или показалось? Здесь нечему шуршать. Нечему!

Я в панике размахиваю факелом, щурясь в темноту. Желтый свет скачет по стенам, только пугая меня еще больше.

Кажется, шорох был где-то справа.

Я резко поворачиваюсь направо, неловко задеваю факелом стену и он, распавшись на тысячу искр, тухнет, оставляя меня наедине с ничем.

Или с чем-то?

Перед тем, как он затух, в его последней вспышке, в конце коридора?..

Тень?!

Не сходи с ума!

Шорох?!

Я срываюсь с места и, скукожившись от фантомного ощущения чьей-то костлявой руки, уже тянущейся к моему плечу, бегу. Эхо моих шагов разлетается по пустым коридорам, отражается от стен, перекрывает само себя, сбивая меня с толку.

Или не эхо?

Топот десятков ног в переплетении коридоров подстегивает меня. Им не нужен свет, чтобы ориентироваться здесь! Я даже не увижу, если кто-нибудь из них выскочит мне прямо наперерез!

Возможно, прямо сейчас я попадусь в чьи-то жилистые объятия!

Я чувствую чье-то дыхание на лице.

Сейчас!

Я врезаюсь в стены, зацепляю углы, но не чувствую боли, только страх. Клаустрофобичный страх крысы в лабиринте заставляет меня снова и снова врезаться в стены, зацеплять углы и бежать, бежать.

От чего?

Чтобы не пропустить поворот, я скольжу рукой по шершавому цементу. Прямо, налево, налево, прямо... Я помню путь.

Или мне только кажется, что я помню?

Если я тут затеряюсь...

Я стану таким же!

Позорное бегство на поверхность отпечаталось в памяти только звуками. Истерика сердца заглушает и топот каблуков по цементу, и хриплое дыхание. Единственный образ – серые ступени, остро торчащие из темноты.

Выход!

Выбежав на свет, я упал на песок, потом быстро перевернулся, сев на задницу, и несколько минут остекленело смотрел туда, откуда я только что прибежал, запойно глотая горячий воздух.

Конечно, за мной никто не гнался.

Дурак. Мокрые штанишки.

***

Идиот. Трус. Психопат. Психопат-трус.

– Ну, давай, – вяло рычу я под нос.

Кррр-ак! Шов, наконец-то, рвется, и рукав отсоединяется от пиджака, сухо кашлянув мне в лицо облачком пыли.

Это будет мой второй факел.

Я наматываю рукав на ножку от стула, которую не выкинул, даже лоб в лоб встретившись со стеной на очередном повороте моей истеричной гонки. О ножке я тогда попросту забыл.

Доделав факел, я смотрю на четырехэтажку. Наверное, со стороны я выгляжу жалко и дико – сижу тут на заднице в одноруком пиджаке на голое тело, обросший до состояния выходца из пещеры, и просто тупо смотрю исподлобья туда, откуда двадцать минут назад драпал, как крыса с тонущего корабля.

Но это только взгляд со стороны.

Чувствую я себя еще хуже. У меня нет сил даже на то, чтобы встать, не говоря уже об очередном заходе по черному лабиринту забытых коридоров. В первый раз я там чуть не убился. Все мои руки в синяках и ссадинах, а на лбу звенит шишка размером с кулак. Но ободранные руки и чудом уцелевшая голова – это полбеды.

Я устал, и я хочу пить.

Жажда убивает меня. Мой рот и горло будто набиты песком, мне хочется отплевываться, но у меня уже нет слюны. Язык шаркает по небу и щекам, как выброшенный на пляж кит, бьющийся в мучительном предсмертном танце.

Эта идиотская истерика в бункере дорого мне обошлась.

Я совсем ослаб. Руки дрожат, я даже рукав на факел с трудом намотал. Ноги дрожат, если я встану, то, скорее всего, просто подкошусь на месте и так и останусь сохнуть под солнцем. Меня подленько подташнивает, перед глазами плывут круги. А в голове – невыносимая легкость бытия, пусто, только струна все пищит. Не порвалась, видать, в бункере. Даже колокольная пульсация шишки на голове чувствуется слабо, как издалека, как сквозь вату. Да и вообще все чувствуется, как сквозь вату.

Кажется, если я попробую встать, то отключусь.

А если не встану и не пойду в бункер, то точно отключусь.

Меня снова разбирает усталая злость на себя. По спине пробегается холодная дрожь.

Как ребенок. Темноты испугался.

Сейчас, на свету, под злым солнцем, и эта слепая темнота, и эта тяжелая тишина, и барабаны сердца, и стократное эхо собственных шагов, и образ бледных тварей, и страх, все это кажется мне просто осколками только что разбитого сна.

Я все-таки встаю. Звон в голове на мгновение повышается до пронзительной иглы, в глаза бьет белизна. Чтобы не упасть без сознания, я упираюсь руками в колени. Мои ноги готовы в любой момент лопнуть и сдуться, как воздушные шарики.

Я не падаю в обморок.

Это хорошо. Если упаду – не встану.

Перед спуском в бункер я освобождаю рюкзак от вещей. Гениально.

В первый раз я просто бросил рюкзак рядом с крыльцом. Дебил.

Чем я ближе к этой чертовой лестнице, тем сильнее индевеют внутренности. Темнота и шныряющие в ней образы все отчетливее вырисовываются фантазией. Но я отгоняю их, делаю глубокий вдох и, не останавливаясь, ныряю в густую темноту.

Нужно торопиться, пока я еще в состоянии двигаться.

***

Или они просто боятся света?

Я замираю. Эхо моего последнего шага испаряется и оставляет меня наедине со стойким желанием обернуться.

Они уже близко. Совсем. Их костлявые белесые руки, растущие из темноты, уже в считанных сантиметрах от моей спины. Сейчас они схватят меня, до крови вопьются своими грязными обломанными ногтями в плечи, под ребра, обовьют мои руки и ноги, зажмут рот затхлыми ладонями и утащат меня к себе – туда.

Я закусываю губу.

Нет. Еще одна истерика – и мне конец. Либо инфаркт, либо обезвоживание.

Либо разобью свою тупую башку о стену. Самый, пожалуй, закономерный исход в моем случае. Столько лет только и делал, что долбился ей, этой башкой, обо все подряд. В основном – о чужие бошки. Пытался достучаться и вот – достучался.

Я представляю себе лучшее символическое воплощение всего моего существа – неровный, смазанный книзу кровавый отпечаток моего лба на серой стене. Я представляю себе самого себя, лежащего под этим пятном – оборванная и растрепанная куча с густым кровавым нимбом, медленно расплывающимся вокруг головы. Факел, напитываясь кровью, медленно тухнет, последний виток дыма растворяется в воздухе и на мое тело опускается саван черного бархата.

От прозаичности этой сцены мне становится легче.

Вот и все, что мне светит. Лучше уж костлявые монстры.

Я вымученно ухмыляюсь и снова иду вперед.

Абсолютная чернота коридоров – идеальная иллюстрация солипсизма. Существует лишь то, что вырисовывается из тьмы дрожащими желтыми красками факела. Мир проступает сквозь тьму, живет несколько секунд, а потом снова растворяется в ничем. А в самом центре этого туманного ничего – я.

Ничего не изменилось, просто сейчас я наяву плаваю в собственной метафоре.

Я хмыкаю. Вокруг черный хаос, а в самом его сердце – я с факелом. Не самая скромная метафора получается.

Плевать.

Передо мной – еще одна лестница. Темнота внизу еще темнее. Темнота внизу плотная и упругая, масляная, как нефть.

Я делаю еще один глубокий вдох и с холодным сердцем спускаюсь. Сначала мне кажется, что эта тьма не расступится даже перед огнем. Что она сейчас вскипит, взбугрится и слизнет меня со ступеней, поглотит. И что я не смогу выплыть из нее, захлебнусь. Может быть, я пропитаюсь ей и когда-нибудь, через миллион лет, мое законсервированное липкой тьмой тело найдут в этой гробнице былых времен.

Хоть и нехотя, тьма расступается.

Думаю, я смогу пройти до конца.

***

Коридоры не были идеальным солипсизмом. Коридоры не были первозданным хаосом.

Когда я отошел от входа в хранилище на несколько шагов, я оказался в концентрированном нигде. Должно быть, сюда проваливается весь мир, когда я закрываю глаза.

Небольшой пляшущий огненным светом круг цемента под ногами – вот все, что здесь есть. Возможно, это все, что вообще есть.

У меня появляется странное чувство падения в бездну и начинает кружиться голова. Пол подо мной опасно кренится.

Я встряхиваюсь и щипаю себя за ляжку. Пол возвращается на место. Я убеждаю себя, что это от голода и жажды. Я заставляю себя пойти вперед. Не хватало еще в обморок здесь упасть.

Через несколько шагов передо мной начинают материализоваться складские стеллажи. Мой рассудок хватается за них, как матрос потерпевшего крушение корабля схватился бы за обломок мачты.

Если бы я упал в обморок, умудрившись не разбить голову об пол, то, наверное, очнулся бы через несколько часов. Факел бы уже затух к тому времени. Я бы истерил. Я бы шатался во тьме, натыкаясь на стены, я бы заплутал в стеллажах. Я бы слушал скачущее по стенам эхо собственного крика. Я бы сломал все ногти в попытках проскрестись к выходу. Я бы ползал на четвереньках, окропляя цемент слезами. И, в конце концов, я бы сдался. Я бы оказался частью тьмы. Я бы с ней слился. Я бы сошел с ума и стал бы тем, кого так боялся совсем недавно – бледным безумцем, мечущимся по лабиринтам собственного сознания.

Армии консервных банок тускло и желто блестят, почему-то напоминая мне самураев, держащих наготове свои катаны. Горы мешков с крупами лежат, как трупы на чумных улицах. Баррикады коробок и ящиков, деревянных и металлических, картонных и пластиковых.

А где бутылки? Где банки?! Канистры! Бочки и бочонки! Где?!

И только пройдя почти в самый конец хранилища, уже на пороге новой истерики, злой и безнадежной, я нахожу воду. Лучистые башни из пузатых пятилитровых канистр. Преломляя свет факела, они брызгают на стены желтыми пятнами.

Я сдерживаю себя, но моего самообладания хватает только на то, чтобы аккуратно отложить мой светоч.

Дрожащими руками я хватаю ближнюю канистру, и она тут же выскальзывает из пальцев, падает и подпрыгивает, недовольно булькая. Я валюсь за ней на пол, расшибая колени, откручиваю крышку, обдирая ладони, и прикладываюсь к широкому горлышку.

Холодная!

Я пью.

Я глыкаю.

Я захлебываюсь.

Мой рот был настолько сух, что даже не сразу почувствовал воду. Сначала – только холодок, а потом... Вода! Целые потоки! Не куцые и экономные, а полноценные глотки! Затопление солевой пещеры! Разбухший кит языка со смачным шлепком плюхнулся в море! Он снова двигается! Он снова плавает!

Вода!

Вода льется на грудь, на штаны, на пол целыми потоками. Я буквально сижу в луже. Меня бьет озноб, холод пробирает до костей. Канистра скачет в окостеневших руках.

Я оживаю.