Дни большого голода и передышка
Пост в Лигу психотерапии.
Это цикл постов с тэгами "Лидия Гинзбург" и "дистрофия", в котором мы читаем о жизни блокадников - людей, переживших военную блокаду города, которая длилась с 8 сентября 1941 года по 27 января 1944 года, почти 900 дней.
Посты могут содержать шокирующий контент, поэтому, пожалуйста, поставьте тэг "дистрофия" в игнор, если вы впечатлительный человек.
Владимиров И.А. Голод. Из серии "Революционные зарисовки 1918 года"
"Записки блокадного человека" на страницах 517-578 книги, текст цитируется по изданию
Гинзбург Л. Человек за письменным столом: Эссе. Из воспоминаний. Четыре повествования. Л.: Сов. писатель, 1989. - 608 с.
Э. Альсалу. Семья барышника за обеденным столом. 1959 год.
"Мания еды, маниакальные про нее разговоры — все это крайне усилилось вместе с передышкой. В дни большого голода люди много молчали".
Рохас Кристобаль. Бедность. 1886 год.
"Возможности были срезаны подчистую, так что не оставалось места для психологического обогащения фактов, для использования их вечной человеческой волей к утверждению ценностей".
"Количество страдания переходит в другое качество ощущений. Так, тяжко раненные в первый миг не испытывают боли, а замерзающие под конец впадают в приятное состояние. Настоящий голод, как известно, не похож на желание есть. У него свои маски. Он оборачивался тоской, равнодушием, сумасшедшей торопливостью, жестокостью. Он был скорее похож на хроническую болезнь. И, как при всякой болезни, психика была здесь очень важна. Обреченными были не самые почерневшие, исхудавшие и распухшие, но те, у кого было не свое выражение, дико сосредоточенный взгляд, кто начинал дрожать перед тарелкой супа.
А. приходил в столовую с раздутыми, темно-красными губами; и это еще не самое худшее. Однажды в столовой исчезла со столов соль, и кашу выдали недосоленную. Тогда А. впал в отчаяние. Он бросался от стола к столу, бормоча: «Нельзя же несоленую кашу... нельзя же... Ох, боже мой, а я и не захватил...»
Вот это был дурной знак.
В. пришел однажды в столовую в пальто с выдранным большим клоком на животе. Он не дал по этому поводу никаких объяснений. Он в этом пальто сидел за столиком и разговаривал с соседями. Но соседка сбросила вдруг в чью-то пустую грязную тарелку ложку (чайную) постного масла из каши. «Вы чрезмерно расточительны», — сказал В. светским тоном и, выловив его своей ложкой, это постное масло съел. Недели через две он умер в стационаре.
В годы гражданской войны голодали иначе, стихийно и хаотически (особенно в провинции). Ели фантастическую еду: шелуху, крыс и т. п., в то же время что-то комбинируя, меняя; и вдруг добывали мешок картошки. Блокадный голод был голод неплохо организованный. Люди знали, что от кого-то невидимого они получат тот минимум, при котором одни жили, другие умирали — это решал организм".
Бучкин Д.П. Иллюстрация из статьи о блокадном мальчике, который рисовал
http://www.pravpiter.ru/pspb/n149/ta001.htm
"Заторможенные люди монотонно ходили в булочную, в столовую, ожидая развязки. Им дана была непреложность ста двадцати пяти граммов, тарелки супа, порции каши, умещавшейся на чайном блюдце. Что сверх того — нельзя было ни купить, ни достать, ни украсть, ни вымолить. Друг и брат сидел рядом, зажимая свои сто двадцать пять. Несмотря ни на какие терзания, их нельзя было попросить у лучшего друга, и если бы друг сам предложил — их нельзя было взять (будучи в здравом уме).
Гамсун описал совсем другой голод, голод от нищеты — окруженный соблазнами и надеждами. А вдруг человек найдет работу или ему дадут взаймы, вдруг он украдет, или выпросит, или под приличным предлогом пообедает у знакомых... Голодные вожделения бедняка омрачены просчетами, завистью, унижением, но их не раздавила еще непреложность".
Обложка книги Кнута Гамсуна "Голод"
"Весной открыли рынок, понемногу выползали спекулянты. Оказалось, что ботву или даже стакан пшена или гороха можно купить — невероятно дорого, с трудом, но можно. Возрождение фактора денег было душевным переворотом.
Появились возможности, и вокруг возможностей заиграли страсти и интересы. С этих именно пор еда стала средоточием умственных сил (зимой говорили — если говорили — не о том, кто как ест, но кто как умирает). Она стала сферой реализации и немедленно обросла разными психологическими деталями".
Процитированы страницы 561-562 указанного издания.
Комментарий 1:
Недоедание и бедность людям 1930-х-1940-х годов были знакомы поколению Лидии Гинзбург по недавнему прошлому, военным и революционным 1910-м и 1920-м годам, а их родителям - по реалиям жизни в предыдущие десятилетия.
Бедность, печное отопление, недоедание, - всё это были не книжные знания, а реальные.
Маковский В.Е. Посещение бедных. 1874 год.
Так же знакомо, потому что пережито, недоедание 1990-х или голодные студенческие годы в 2000-х-2010-х у разных поколений в современном нам обществе.
Травматическим переживание голода делает "беспомощность, безнадёжность, бессилие", то что у Л. Гинзбург описано в словах "нельзя было ни купить, ни достать, ни украсть, ни вымолить". Далее она прямо называет это "голодной травмой".
Комментарий 2:
Обнищание и недоедание 1992-1995 годов сейчас пытаются назвать "лихими девяностыми", смещая акценты с массового, пережитого сотнями миллионов людей, переживания безденежья и необходимости выживать без работы, на 2-2,5 миллиона уголовных преступлений, зарегистрированных статистикой ельцинских лет (по сравнению с 1,5 миллионами уголовных преступлений в год горбачёвского периода).
Это были "вероломные девяностые", а не лихие. Потому что люди поверили в идеалы, а оказались в страшном времени, где нищета и недоедание.
Неспособность прокормить себя и близких унижает человеческое достоинство человека, который много лет до этого честно трудился. И у общества сейчас нет Лидии Гинзбург, которая сможет о пережитом в те годы написать.
Пенсионеры 1990-х годов.
Посмотрите на эти 844 процента, 215 процентов, 313 процент инфляции за год.
Это случилось с нами.
О масштабе травмы судят по масштабу умолчания о ней.
Предыдущие посты цикла по тэгу http://pikabu.ru/tag/дистрофия:
Анонс
Потребность жадно читать
Взаимная социальная порука
Телу вовсе не свойственно вертикальное положение
Блокадные хроники (из "Записных книжек" Л. Пантелеева)
Три плана переживания
Замедленное движение времени
Для чего восстанавливать силы?
Начало выздоровления
Страх, апатия и долг
Ода разговорам
Ода разговорам (окончание)
Из "Записных книжек" Пантелеева:
x x x
И снова я мыслями на Мальцевском рынке. В той стихии, о которой с годами уже забыл. А ведь послереволюционное детство и отрочество мои были - барахольные.
Спекулянтов, как я уже писал, видеть мне не приходилось. Но жулики были. Даже меня, представьте, обманывали. А ведь я считал себя почему-то стреляным воробьем.
Один раз принес домой порядочный кусок дуранды, которую невозможно было есть, настолько она была горькая. Потом мне объяснили, что дуранда была сделана из полыни. Кто, когда и зачем делал ее из полыни - не знаю.
Другой раз глухонемой парень предложил мне купить бутылку какого-то растительного масла. Кто-то рядом сказал: хлопковое.
Глухонемой щелкал ногтем по бутылке, щелкал языком, закатывал глаза, всем видом своим показывал: ах, до чего вкусно! И просил немного - растопыривал пять раз по десять пальцев: 50 рублей!
- А почему оно не булькает, не болтается? - поинтересовался я.
И тот же доброхот объяснил:
- Что ж, не видишь? Замерзло! Двадцать семь градусов сегодня объявляли.
Жидкость в бутылке была белесая, желтоватая.
Купил, принес домой, поставил бутылку на печурку. Через десять минут гляжу - бутылка пустая. Только на дне чего-то чуть-чуть... Воск!
Ловко придумал этот глухонемой! Растопил воск, разболтал его по стенкам бутылки, и - готово, можно ловить на пушку фрайеров и простачков.
Л. Пантелеев, "Записные книжки" (http://lib.ru/RUSSLIT/PANTELEEW/zapkn.txt)
x x x
Написать! Непременно написать о нем, об этом гаде.
Сын городового. Муж буфетчицы. Жулик.
Не забыть. И, набравшись сил, написать, рассказать, поведать людям, что было и такое в героическом городе.
Написать, как мы лежали два дня в пальто и шапках в изоляторе.
(Форточка заткнута подушкой. Вода в графине замерзла.)
Как лежал с нами еще один - шестнадцатилетний паренек. Разин.
- Только не Степан, а Иван, - отрекомендовался он.
Как все время жевал что-то этот толстый тип. Как попросил у него кусочек Ваня Разин.
Тот, не ответив, продолжал есть.
Потом - появление Екатерины Васильевны.
Опрашивает нас, новеньких.
Позже рассказывала:
- Лежит бородатый, закоптелый. "Ваша фамилия?" - "Пантелеев". - "Где работаете?" - "Писатель"... Думаю: "Врет. Такие писатели не бывают".
Оказалось, что "скорая помощь" по ошибке или по небрежности завезла меня не в ту больницу: не на Крестовский остров, а на Каменный.
Екатерина Васильевна сказала:
- Можем переправить вас на Крестовский. Но лучше вам там не будет. Оставайтесь у нас. Сделаем все, чтобы спасти вас. Единственное, чего не могу обещать - это больше пищи, чем получают другие.
Сказала, что устроит в двухместной палате. А соседа пусть я сам выберу.
Боже мой, как переменился после ее ухода этот Тадыкин! Как он стал лебезить. Какой он стал любезный, милый и добрый. Дал Ване Разину сосиску.
Предложил и мне. И никогда не прощу себе (как и многого другого, случившегося в блокаду), что поддался его лести, постеснялся отказать ему в его просьбе, согласился взять его к себе в палату.
x x x
Написать рассказ "Стыдно вспомнить".
Тадыкину, у которого и в самом деле воспаление легких и который до сих пор лежит, удалось утаить от больничного начальства продуктовые карточки.
Однажды, когда я уже пробовал выходить, он попросил меня зайти в булочную, выкупить хлеб за несколько дней.
К тому времени у меня уже появились друзья среди ребят. Их здесь много - и мальчиков и девочек. И больные, и дети служащих - врачей, сестер, сиделок, в том числе дочка и племянник Е.В.Пластининой. Оба мои "старые" читатели. Есть рыженький низкорослый паренек, сын уборщицы, которого ребята прозвали "Фрицем". Самое оскорбительное, постыдное прозвище, какое можно придумать в наши дни.
Один раз захожу в умывалку. Там моется, заголившись по пояс, мальчик лет десяти-двенадцати.
- Вы Пантелеев?
- Пантелеев. А ты кто?
- А я Лев Николаевич. Только не Толстой, а Тресков. (Это вроде нашего Разина - "только не Степана".)
Вот этот Лев Николаевич Тресков, узнав, что я иду в булочную, весь просиял, задрожал от родившейся в его душе надежды и напросился идти вместе. В булочной я получил что-то больше килограмма хлеба. Целый кирпичик и довесок граммов на 60-70. Не забуду, какими глазами смотрел на эту горбушку Лева Тресков.
- Не могу, милый Лева, - сказал я ему, когда мы вышли на улицу. - Это не мой хлеб. Это хлеб соседа моего Тадыкина.
Как мгновенно погасли, стали тусклыми, мертвыми его глаза, как вытянулось его дистрофическое серое лицо!
Никогда не прощу себе, что не украл этого довеска.
И молчали много
Какая сила духа нужна была, чтобы все это пережить, а чтобы описать..!
x x x
Психические заболевания на почве голода. Знаю. Сам был на грани...
Первый раз за всю зиму мама принесла из Дома писателя кастрюлечку какого-то супа. Поставили кастрюльку на печку разогреваться. Не помню, что именно, но что-то меня рассердило, вывело из себя (а очень немного для этого было нужно). Размахнулся и - к черту эту кастрюльку с печки. Весь суп, все эти драгоценные перловые зернышки расплескались по комнате.
Да, стыдно, писать об этом. И тогда было стыдно. Ужасно стыдно. До слез, до спазма сердца. Но если уж писать, то писать все...
А покойный Павлик, сын покойного дяди Коли! Мягкий, скромный, деликатный, любящий родителей мальчик - он за несколько дней до смерти кидался на отца с ножом.