(Это все НЕ МОЁ, а с сайта газеты Вечерний Брест. Читайте там.

(Автор - ВАСИЛИЙ САРЫЧЕВ http://www.vb.by/projects/oldbrest/)

Вещь необыкновенная! Статьи постепенно собираются, и выходят отдельными книгами.(Очень много неизвестных и трагических историй. Захватывает.)

Часть 1: https://pikabu.ru/story/istoriya_bresta_162viktor_i_gertruda...

Эти документы я искал по архивам не один год. История вербовки советской немки и перевербовки ее мужа-подпольщика в материалах послевоенного следствия, при всех его особенностях, будоражила воображение. И вот нашел в государственном архиве Брестской области – копии отдельных протоколов допроса, счастливо запрошенные в середине 60-х партийными органами в качестве приложения к совсем другой истории.

Упрежу чье-то недоумение, что ответы обвиняемой не являются стенограммой речи, а приводятся в формулировке следователя с характерными клишированными оборотами: такова была процессуальная норма с прочтением-подписанием в конце допроса.

ПРОТОКОЛ ДОПРОСА

обвиняемой ВАГНЕР-ЛЕОНТЬЕВОЙ Гертруды Леонтьевны (1911 г. рождения, уроженки г. Астрахани, немки Поволжья, б/п)

Допрос начат в 20 час. 45 мин. 15.5.1946.

Допрос окончен в 05 час. 00 мин.

Вопрос: На предыдущем допросе Вы показали, что на протяжении 1942-1943 гг. занимались враждебной деятельностью по отношению Советского Союза (так в оригинале. – В.С.). В чем конкретно это выражалось?

Ответ: Являясь агентом немецких контрразведывательных органов СД, я по заданию последних выявляла антифашистские настроения граждан из среды жителей, проживавших в городе Бресте, а затем через своего мужа [Виктора] ЛЕОНТЬЕВА, состоявшего в то время в подпольной антифашистской организации, установила связь с указанной организацией и для органов СД собирала сведения о руководящем и личном составе подпольной антифашистской организации, а также узнавала способы и методы их работы по борьбе против фашистских захватчиков. Вместе с этим по заданию немецких органов СД я способствовала вербовке своего мужа ЛЕОНТЬЕВА для работы в немецкие контрразведывательные органы СД.

После того как были произведены аресты участников подпольной антифашистской организации, я в октябре 1943 г. была арестована и находилась в тюрьме на очных ставках, изобличала участников в их принадлежности к данной организации. Одновременно с этим продолжала предательскую деятельность, работая внутрикамерным агентом.

Вопрос: Расскажите, с какого времени Вы сотрудничали с немецкой полицией СД?

Ответ: С мая 1942 года.

Вопрос: Кем Вы были привлечены для работы с немецкой полицией СД?

Ответ: Шефом немецкой яйцебазы РЕДЛИНЫМ.

Вопрос: При каких обстоятельствах он привлек Вас для сотрудничества с органами СД?

Ответ: В мае 1942 г. я пришла, чтобы устроиться на работу в немецкую яйцебазу, переводчица по имени Геня провела меня в контору к шефу яйцебазы РЕДЛИНУ. В непродолжительной беседе РЕДЛИН спросил меня, какой я национальности, где я проживала и где работала до войны Германии и СССР, а также выяснял другие вопросы биографического характера. На все интересующие вопросы я дала полные ответы, обратив особое внимание РЕДЛИНА на то, что по национальности я, так и мои родители, являются немцы (так в оригинале. – В.С.).

После того как я РЕДЛИНУ рассказала свою автобиографию, последний, обращаясь ко мне, сказал, что я Вас на работу приму, но Вы как немка должны будете оказать мне некоторую помощь в работе. О какой помощи шла речь, РЕДЛИН в этот раз ничего не сказал, а спросить его я постеснялась.

По окончании разговора РЕДЛИН дал распоряжение секретарю (фамилии я его не знаю) написать требование на биржу о выдаче мне направления, так как без согласия РЕДЛИНА биржа рабочих на яйцебазу не направляла, учитывая военное значение данной базы. Получив требование на биржу, я пошла по указанному адресу, где мне было выдано направление.

На другой день я пришла в контору яйцебазы для того, чтобы сдать направление и получить назначение на работу. В конторе базы в это время находился РЕДЛИН, который увидел меня, предложил сесть, и между мной и РЕДЛИНЫМ возобновился разговор, начатый при получении мною требования на биржу. В этот раз РЕДЛИН был со мной более откровенен, видимо, как с немкой, и в разговоре стал высказывать о том, что ему необходимо иметь «своего» человека среди русских рабочих, работающих на базе, с таким расчетом, чтобы знать настроение рабочих и их лояльность к немцам. РЕДЛИН в период разговора все время говорил, что в этом деле Вы самый подходящий человек и он уверен, что я это выполню. Потом он спросил меня, согласна ли я информировать его о настроениях русских рабочих, работающих на базе, одновременно с этим предупредил меня, что услуги, которые я сделаю, он не забудет. Немного подумав и вспомнив ту привилегию, которую уже получила от немецких властей, я дала согласие. После чего была направлена в цех яйцебазы.

Вопрос: Вы выполняли поручение РЕДЛИНА?

Ответ: Работая вместе с русскими рабочими, я старалась выполнять поручение РЕДЛИНА, но в силу того, что рабочие яйцебазы, узнав, что я по национальности немка, воздерживались в моем присутствии от разговоров на политические темы или о немцах. Но для того, чтобы завоевать авторитет у РЕДЛИНА, я последнему при встречах говорила, что «дурных» настроений рабочие не высказывают.

Вопрос: Как реагировал РЕДЛИН на Ваши сообщения?

Ответ: Получая от меня такие информации, РЕДЛИН был доволен тем, что на базе все спокойно. Одновременно при встречах РЕДЛИН начинал со мной разговоры и на политические темы, в период которых высказывал клевету по отношению Советского Союза. В беседах о Советском Союзе я разделяла враждебные взгляды по отношению к СССР с РЕДЛИНЫМ, что дало мне возможность войти к нему в доверие и в силу чего я была в октябре 1942 года им переведена к себе в домработницы.

Вопрос: Где и когда между Вами и РЕДЛИНЫМ происходили беседы на антисоветские темы?

Ответ: Я затрудняюсь конкретно назвать, в каких именно месяцах происходили антисоветские разговоры с РЕДЛИНЫМ, но они происходили с момента поступления меня на яйцебазу, а [когда] я перешла работать домашней работницей к нему, беседы антисоветского характера между мной и РЕДЛИНЫМ происходили систематически. РЕДЛИН в свободное время от работы рассказывал мне о том, как живут немцы в Германии. Все это он говорил в преувеличенных красках, восхваляя жизнь при фашистском строе. Наряду с этим он высказывал клеветнические измышления в отношении Советского Союза и социалистического строя. Первое время, слушая его, я только разделяла с ним его враждебные взгляды о Советском Союзе, а затем стала сама ему высказывать клевету на советскую действительность.

Я хорошо помню, что в одной из бесед между мной и РЕДЛИНЫМ был задет вопрос о военных действиях на фронтах Отечественной войны. На вопрос, поставленный передо мной РЕДЛИНЫМ, кто победит в этой войне, я ответила <…> победа несомненно будет на стороне Германии, которая по сравнению с СССР лучше развита и имеет лучшую военную технику. Советский Союз со своей плохой техникой, конечно, не победит. На протяжении 3 месяцев РЕДЛИН изучал мои взгляды по отношению Советского Союза и когда убедился в том, что положительно отношусь к немцам и враждебно к СССР, наши взаимоотношения с РЕДЛИНЫМ улучшились и он мне стал оказывать материальную поддержку в виде денежных вознаграждений и продуктовых подарков.

Вопрос: Какую материальную помощь Вам оказывал РЕДЛИН и в связи с чем?

Ответ: РЕДЛИН, имея возможность с базы брать всевозможные продукты питания в неограниченном количестве, он предоставил мне такую же возможность, и на протяжении 1942-1943 гг. брала и носила домой яйца, кур, иногда водку. Таким путем с материальной стороны я была хорошо обеспечена и ни в чем не нуждалась. Кроме того, мне представлялась возможность устраивать семейные вечера, как то: именины, Новый год и т. д.

Вся материальная поддержка, которую мне оказывал РЕДЛИН, являлась в первое время как бы за разделение враждебных взглядов, а затем как бы дополнительной оплатой за те задания, которые я получала от него и выполняла.

Вопрос: Вы получали от РЕДЛИНА вознаграждения в виде продуктов питания и приносили это домой. Как на это смотрел Ваш муж ЛЕОНТЬЕВ?

Ответ: ЛЕОНТЬЕВ первое время не обращал на это внимания, что я приношу домой продукты питания и вино. В марте или феврале 1943-го ЛЕОНТЬЕВ спросил у меня, где я все это беру. И когда я ему сказала, что продукты питания мне дает РЕДЛИН, ЛЕОНТЬЕВ стал возмущаться и обвинять меня, что я с РЕДЛИНЫМ живу интимной связью. В силу того, что ЛЕОНТЬЕВ стал требовать от меня объяснений, я была вынуждена сказать, что все я это получаю за то, что имею задание от РЕДЛИНА информировать его о настроениях знакомых, живущих в гор. Бресте.

Вопрос: Как смотрел ЛЕОНТЬЕВ на то, что имеете задание от РЕДЛИНА?

Ответ: Он мне ничего не сказал, а потом к этому вопросу мы не возвращались.

Допрос прерывается.

С моих слов записано верно, протокол мне зачитан.

Допросил: ст. след. 1 отд-я следотдела УМГБ АК лейтенант Ф.».

(Это все НЕ МОЁ, а с сайта газеты Вечерний Брест. Читайте там.

(Автор - ВАСИЛИЙ САРЫЧЕВ http://www.vb.by/projects/oldbrest/)

Вещь необыкновенная! Статьи постепенно собираются, и выходят отдельными книгами.(Очень много неизвестных и трагических историй. Захватывает.)

Когда после войны местных жителей сажали по статье «Измена Родине», это не коробило и не вызывало недоумения. Время было такое. Позже даже в Кремле поняли перегиб и после смерти Сталина стали массово пересматривать дела, выпуская из лагерей без вины виноватых. Какой родине люди могли изменить, если родились при одном миропорядке, двадцать лет жили при другом, а пришедшая в 39-м советская власть стала для них лишь очередным строем, всего ничего просуществовавшим и уже до войны успевшим порядочно наломать костей и дров? Потом жителя западного края оставили немцам, и четыре года людям надо было как-то выживать. После освобождения работу ПРИ немце кому-то поставили в вину как работу НА немца. Заметьте, не в полицаи шли (из местных в этом качестве замарались единицы), не в каратели – подавались на строительство, на железную дорогу, в хозобслугу объектов и воинских частей, подразделения магистрата. За спиной были семьи и отсутствие обязательств в отношении прежней власти.

Измена Родине – это другое: предательские действия тех, кто ей принадлежал, был ею вскормлен и обласкан.

Супруги Виктор Леонтьев и Гертруда Вагнер прибыли в Брест после освободительного похода 1939 года, окончив Ленинградский институт физкультуры имени Лесгафта. Леонтьева распределили начальником учебно-спортивного отдела облисполкома, приехавшая следом жена трудоустроилась в Дом физкультуры (ныне спортивный манеж на Ленина) тренером по гимнастике. Ему 26, ей 28, еще действующие спортсмены, красивая, статная пара, на каких обращают внимание.

На Гертруду и обратил – сотрудник СД Карл Редлин, он же шеф брестской яйцебазы, куда молодая поволжская немка поступила на работу во время оккупации. В беседах прощупал струнки натуры, угадал неудовлетворенность и плавно подвел к преимуществам немецкой цивилизации, где техника развитее, люди свободнее и культура выше. Ясно, кто выиграет войну, и ей, немке, не за что страдать – надо лишь вовремя сориентироваться, определиться. Капля камень точит: опытный уговорщик по шажочку Гертруду обработал, прикормил, забрал с яйцебазы к себе в домработницы и беседовал, беседовал... Вербовка протекала успешно, Гертруда стала смотреть на жизнь другими глазами и не гнушалась заданий, о которых раньше подумать не могла. С женской тонкостью она принялась обращать в новую веру мужа, который, она чувствовала, связался с компанией, сопротивлявшейся власти немцев.

Муж задерживался допоздна, она, по свидетельству очевидцев, пару раз заставала его на улице с девушкой Галей Аржановой и однажды закатила сцену ревности – отчасти наигранной, но отчасти идущей изнутри. После нескольких таких сцен Виктор признался, что это не то, о чем можно подумать, а конспиративные связи, и что Галя не любовница, а подпольщица.

Так Гертруда вошла в курс связей и дел мужа, иные встречи происходили в ее присутствии – она знала больше, чем положено знать жене. В состав подполья ее не включали, но к ним домой приходили Жуликов, Серафимович... То, как она распорядилась этой информацией, после войны выясняло следствие. Гертруде Вагнер инкриминировали сдачу немцам значительной части Брестского подполья – 19 ключевых фигур, в частности Серафимовича, Жуликова, Красовского, Аржанову, – а также склонение к предательству мужа, из подпольщика-антифашиста ставшего агентом СД.

Вероятно, в уголовном деле все же имелись нюансы: десять лет за содеянное по тем временам – вообще не срок, но слепые рассуждения неуместны. Разоблаченного мужа поспешно расстреляли в феврале 1943-го в партизанском отряде после короткого следствия, а Гертруда попросилась в рейх, поскольку понимала, что ее ждет после очных ставок с подпольщиками: в оккупированном Бресте действовала особая группа по устранению предателей, отравившая неких Максимова, Птицына, уничтожившая служившую немцам восточницу Оксану Бык...

Через год после капитуляции Германии Вагнер пыталась вернуться в Союз, но была задержана на границе. Уголовное дело, начатое 24 мая 1946 года, завершилось приговором Военного трибунала. Срок она отбывала в Ангарлаге и освободилась в октябре 1955 года.

Продолжение следует.

(Это все НЕ МОЁ, а с сайта газеты Вечерний Брест. Читайте там.

(Автор - ВАСИЛИЙ САРЫЧЕВ http://www.vb.by/projects/oldbrest/)

Вещь необыкновенная! Статьи постепенно собираются, и выходят отдельными книгами.(Очень много неизвестных и трагических историй. Захватывает.)

Печальный удел долгожителей: их мало кто помнит молодыми. Старейший брестский художник Петр Данелия, продолжавший писать в возрасте за девяносто, был для всех патриархом, символом творческого долголетия. Он остался в своих работах и учениках, но, как у многих известных людей, вошедшая в справочники должностная и творческая биография вытеснила на задворки человеческую судьбу.

Свою историю, отдельные детали которой в советское время было разумно не афишировать, Петр Алексеевич поведал мне примерно за год до ухода из жизни.

В Махачкале еще мальчишкой он бегал в изобразительную студию для взрослых. А через год после окончания школы отправился в Ленинград поступать в Академию художеств на подготовительные курсы и лишь по приезде узнал, что такие курсы ликвидированы.

В комиссии посоветовали ехать в Москву в академическое художественное училище. Петр так и сделал. Документы успел подать в последний момент, а на следующее утро не удержался и рванул к открытию в Третьяковку. Среди шедевров потерял счет времени и в итоге на пару часов опоздал на вступительный экзамен.

Выручили другие ребята-абитуриенты, сунули в руки кисти, палитру, подготовленный холст – пиши, раззява! Когда Данелия закончил, у его работы собралась вся аудитория. По способностям Петра зачислили сразу на второй курс.

А следующей осенью Данелию призвали на срочную. Началась финская война, и Петр в качестве стрелка-автоматчика участвовал в боевых действиях в Карелии. А потом часть, в которой он служил, перевели на западную границу. Здесь нашлось применение гражданским способностям рядового Данелии, который стал художником полкового клуба.

Под Брестом их и накрыло. В первое утро войны комполка дал клубным работникам, которых было человек пятнадцать, грузовик и приказал двигаться на восток. Во время движения при бомбежках разбегались по укрытиям, а машина оставалась на дороге. Когда грузовик разбило, лейтенант, старший группы, сказал пробираться на восток кто как может.

Данелия и пошел, в какой-то деревне дали перекусить, а в это время немцы уже гнали пленных – и Петра в ту же колонну.

По дороге сумел бежать, переоделся в «гражданку», придумал версию – и опять пешим ходом на Восток. Но в одном из местечек снова попался, в колонне пригнали в Брест. В огороженных проволокой бараках был смешанный лагерь гражданских и военнопленных. Прошел фильтрацию, на допросах представлялся художником, и его как гражданского отпустили.

В городе познакомился с местными, которые прикрыли, пригрели, обрел друзей. Устроился подсобником к маляру, освоился и ушел на свои хлеба.

Познакомился с Полиной Магдаловой, 17-летней девушкой из Заболотья, приехавшей в город перед войной к замужней сестре, семья его приютила. От малярного дела Данелия скоро ушел, стал свободным художником. В оккупацию представлялся студентом подготовительных курсов Ленинградской академии художеств – такой себе присвоил ранг. Зарегистрировался в финансовом отделе управы, платил налог и занимался любимым делом. Писал маслом пейзажи, натюрморты – работал дома, а потом выставлялся в салоне, как сегодня назвали бы павильончик с картинами, открытый при немцах в одном из домов.

На натуру с мольбертом не выходил, носил при себе альбом и делал зарисовки, а дальше – фантазии, сочиненный пейзаж. Профессионалом себя не считал, да и хлипкость придуманной биографии сдерживала. Но картины покупались – в основном немцами, заглядывавшими в салон от случая к случаю. Раз в месяц заполнял налоговую декларацию как представитель свободной профессии.

Мне уже приходилось писать, что в оккупацию в Бресте вели деятельность две живописные мастерские – Вацлава Невенгловского и Эдмунда Петровского, практиковали скульптор Марьян Курят, художники Петр Витюцкий, Казимир Пурталь – и вот в ряду обнаруживается имя, известное сегодняшним современникам.

О размерах «живописного» дохода дает представление хранящееся в архиве ГАБО налоговое дело художника Казимира Пурталя, проживавшего в оккупацию на ул. Стшелецкой (ныне Скрипникова), 13.

За март 1942 года «артыста маляж» Пурталь заявил доход 600 Крб и заплатил с них подоходный налог 36,55 Крб и промысловый налог, составлявший 50 % от подоходного, – 18,28 Крб, итого 54,83 Крб. В графе «взнос на поддержание народного здоровья» значится прочерк. С июля 1942-го расчет дохода Пурталя стал производиться по другой схеме: 10 % налога с оборота, порядка 2,7 % подоходного и промысловый налог, исчислявшийся как 50 % от подоходного.

Зимой доходы падали – за декабрь 1942 года художник заявил оборот всего 300 Крб, а наибольший оборот заявил в августе 1943-го – 700 Крб, половину этой суммы обозначил в доходе.

На время немецкого отступления Петр, как все в Бресте, выехал в деревню и вернулся после освобождения. Сразу явился к советским военным властям и доложил о себе. Его поместили в фильтрационный пункт, откуда запросто могли отправить к медведям, но начальству остро требовался художник. Зарекомендовал себя, рисуя вождей и наглядную агитацию, имел в фильтропункте свою комнату...

После войны осел в Бресте, участвовал в выставках народного творчества. На одной такой выставке в Минске на работы Данелия обратил внимание народный художник БССР Иван Ахремчик, сказал: что ж ты выставляешься с любителями... Объяснил правила вступления в союз художников, и с его благословения окрыленный Данелия начал профессиональный творческий путь.

Параллельно на общественных началах вел изостудию при Доме народного творчества (1947-1967), три пятилетки возглавлял областную организацию Союза художников, был главным художником Бреста.

Ему доверяли ответственные оформительские заказы – украшавшие первомайскую площадь гигантские панно и портреты вождей, а для себя Данелия писал пейзажную лирику, картины, натюрморт... Одна из его картин – «Героический мотив» – иллюстрирует эту главу.

(Это все НЕ МОЁ, а с сайта газеты Вечерний Брест. Читайте там.

(Автор - ВАСИЛИЙ САРЫЧЕВ http://www.vb.by/projects/oldbrest/)

Вещь необыкновенная! Статьи постепенно собираются, и выходят отдельными книгами.(Очень много неизвестных и трагических историй. Захватывает.)

Советская власть 1939 года косо смотрела на имевшиеся во многих брестских домах радиоприемники (главным образом немецкие «Телефункены», «Филипсы», «народные приемники» Гитлера VE301 [«Фольксэмпфенгер», или «фау-э»], а кому повезло, имели переносные «олимпийские чемоданчики» DOK 36 [«Дойче Олимпия-Коффер»], специально выпущенные к берлинским Играм 1936 года), привычно настроенные на западную волну. В противовес на столбах людных улиц развесили тарелки проводных вещателей.

Пришедшие немцы озаботились этим вопросом еще более категорично. В первые же дни войны на заборах и стенах домов были вывешены заранее напечатанные, универсальные для обширных территорий объявления на белорусском языке (привожу в переводе):

«Любое оружие, включая охотничьи ружья, амуницию, ручные гранаты, взрывчатые вещества и прочие войсковые принадлежности, а также вся радиоаппаратура, должны быть сданы в течение 24 часов в ближайшие войсково-полевые либо местные комендатуры, либо в немецкие полицейские участки... Подпись: Полевой Комендант».

Вспоминает Тамара Акулова: «Первое, что немцы приказали, – сдать радиоприемники под угрозой казни. Соседка Мария Федосьевна Капцевич отнесла свой новый, перед войной купленный «Телефункен» – приемник размером почти с телевизор, только чуть длиннее и пониже.

У нас был приемник «Филипс», и отец его не сдал. Папа всегда интересовался политикой, еще Лондон слушал, все хотел что-то узнать. Когда в 1939-м началась война, он от приемника не отрывался. А при немцах в кладовке одну доску распилил и сделал тайник. Корпус приемника разбил и выбросил, а начинку туда прятал. Когда подходило время московских новостей, доставал и слушал. Это было очень опасно и длилось довольно долго. Сосед Сулковский зачастил на радиосеансы, мама очень боялась».

Послаблений в вопросе пользования приемниками не бывало. На третьем году оккупации в «Нашем слове» было помещено сообщение «К сведению абонентов Радио-Централи», в котором, в частности, значилось: «Лица, которые пользуются звуковыми установками без соответствующего разрешения, то есть нелегальные абоненты, помимо конфискации технического оборудования, подлежат суровому наказанию. Поэтому призываем всех нелегальных абонентов немедленно, в срок до 31 января 1943 года, сообщить о своих аппаратах в почтовое управление».

В том, что новая власть до трех не считает, брестчане убедились практически сразу. Регина Владимировна Корвина поведала историю, как в Шпановичах немцы забрали беременную дочь пани Гжегожевской с сожителем.

Пани Гжегожевска, соседка Корвиных через забор (ул. Шпановецкая, 9), часто набирала пару корзин яблок и выносила на улицу сбегавшимся детям: угощайтесь, завтра будет еще, только не лазьте в сад. Пани имела незамужнюю дочь Каму. В оккупацию у них прижился симпатичный мужчина, происхождения которого никто не знал, вероятно, окруженец. Отношения зашли далеко, и Камуся ходила на последних месяцах. Гжегожевские были люди хорошие, и молва не особенно донимала счастье молодых.

Но на беду мужчина имел не то приемник, не то радиостанцию. Однажды нагрянувшие немцы застали его с поличным – за коллективным прослушиванием московских новостей со шпановецкими жителями Артишевским и Шкупом. Потом говорили, что волну засекла машина-пеленгатор с вертушкой. Забрали четверых: владельца приемника, Каму, Артишевского и Шкупа – и, по всему, расстреляли.

Потрясение не прошло даром для рассудка пани Гжегожевской. Когда ее случайно прихватили на работы в Германию, женщина ехала радостно, набрав пеленок-распашонок, твердила, может, встречу Камусю...

Подпольщики И. Кирейцев и В. Нестеренко, слушающие сводку на явочной квартире командирской вдовы Антонины Касаткиной, – снимок смелый и, пожалуй, беспечный. Из троих войну пережил только секретарь подпольного горкома комсомола Василий Нестеренко. Кирейцев погибнет в партизанах, а 27-летнюю Антонину Касаткину расстреляют 15 июня 1943 года, через две недели после ареста.

Тониных детей Борю и Эллу (на снимке – малыши, что слева) под чужой фамилией определят в приют, а позже передадут в отряд имени Щорса и в марте 1944 года отправят на Большую землю.

(Это все НЕ МОЁ, а с сайта газеты Вечерний Брест. Читайте там.

(Автор - ВАСИЛИЙ САРЫЧЕВ http://www.vb.by/projects/oldbrest/)

Вещь необыкновенная! Статьи постепенно собираются, и выходят отдельными книгами.(Очень много неизвестных и трагических историй. Захватывает.)

Еврейское население не только Бреста, но также районных городов и местечек немцы целенаправленно стерли с лица земли. Голос каждого выжившего – уникален.

На все каменецкое гетто спаслись двое. Одна из них – Дора, дочь владельца гостиницы Арона Гальперина. Симпатизировавший ей человек помог вырваться из пекла, прятал, договаривался, рисковал. Эмигрировав после войны, в письмах из Аргентины Дора описала пережитое.

Злоключения начались в 1939-40-м, когда попала под запрет мелкая коммерция, с которой жили многие еврейские семьи, а жилье хорошего метража было национализировано. В порядке уплотнения девушку подселили в дом каменчанина Федора П.

С началом войны, когда пришли немцы, хозяин категорично заявил, что не повесит над входом желтую звезду, и Дора была вынуждена перейти к снимавшей угол сестре.

Жизнь протекала в постоянном страхе. Оккупанты издевались над пойманными на улице евреями, то здесь, то там происходили убийства. Однажды два немца пришли в дом сестры и забрали все – от мебели до занавесок. Этого показалось мало, они надели сестре старую шляпу, Доре – кастрюлю и заставили танцевать, а после избили ремнями.

На фоне творившегося беспредела открытие гетто породило надежды на лучшее. Но лучше не стало, к издевательствам и расстрелам добавились страдания от скученности (в комнате Доры жило десять человек) и голода.

Поначалу из гетто разрешалось выходить, но в городе Дору зацепил жандарм, лицо было синим две недели. На этом ее походы закончились.

В первый день 1942 года два каменецких гетто объединили. Дору и сестру с детьми переместили в большое гетто, где было не лучше. Попытки побега жестоко карались. Доктор Гольберг бежал из-за проволоки с семьями сына и дочери, но кто-то выдал место их пребывания. Беглецов расстреляли, а оставшаяся в гетто жена доктора сошла с ума.

В большом гетто девушка провела два дня, а на третий к проволоке подошел Дорин знакомый Юзэф Голях, большой «рызыкант», и предложил бежать. Дора сомневалась, но через несколько часов Юзэф вернулся с приятелем Володей Г., парни прорубили топором доски и вывели девушку на свободу. У них имелась договоренность с охранявшими гетто полицейскими. Жившая неподалеку пани Козловска приняла беглянку и, накинув на нее покрывало, отвела на чердак. Оттуда ее перевели к Володиному брату Юзеку, чья жена, забрав детей, ушла на весь день из дому, а вечером еще один каменчанин Николай Жук на телеге отвез Дору на хутор.

Здесь девушка целые дни проводила в сарае, лишь вечером ненадолго переходя в дом, но в целом положение было сносным. Однажды хозяин привез из Каменца тяжелую весть: гетто ликвидировано, всех евреев отправили в Высокое. Дора поняла, что это значит. Она впала в глубокую депрессию, неделями не выходя из холодного темного стодола, слезы сами лились из глаз.

Но когда внезапно приехали немцы, инстинкт жизни заставил ее метнуться на чердак, где она до ночи просидела в одном платье. Так окоченела от холода и страха, что хозяин смог перенести ее с чердака лишь на руках. Семья Николая была напугана визитом немцев, и Дору решили вернуть в Каменец. Забинтовав голову и одев в лохмотья, ее повезли якобы в больницу, а на самом деле по предварительной договоренности доставили в дом полицая К., причастного к побегу. У полицая, жившего с матерью, Дора провела семь месяцев, прячась от гостей на печке за занавеской.

Однажды поздно вечером, когда женщины уже спали, кто-то настойчиво забарабанил в окно. Хозяйка хотела привычно накинуть на Дору покрывало, но та как чувствовала – вскочила с печи и укрылась на верхотуре. Оказалось, хозяйкина знакомая Маня Л. привела жандарма, чтоб провести с ним время. Ощупав фонариком все углы, жандарм улегся с подругой на постель, где минутой раньше спала Дора.

Рядом с печкой была еще кровать, и после Маниного ухода жандарм завалился туда. Вскоре раздался его пьяный храп. Утром визитер ушел, а женщин еще несколько дней лихорадило. Хозяйка больше не желала прятать беглянку, но поднаторевшая Дора отвечала, что беречь теперь надо не только ее, а в первую очередь себя: что будет, если немцы узнают, кто укрывал еврейку? Нашла коса на камень: хозяйкин сын стал вынашивать план убить гостью спящей и выбросить в реку, о чем Дора вовремя узнала и вновь сменила прибежище.

Когда приблизился фронт и немцы готовились к отступлению, поползли слухи, что Каменец могут сжечь. Освобождения Дора дожидалась у сестры Николая Жука в деревне Угляны, прячась в ямке для картофеля.

Едва держась на ногах, Дора вернулась в освобожденный от немцев Каменец. Город был пуст, а каждый дом, каждый камень рвали сердце напоминаниями о трагедии.

И Дора уехала в Брест, надеясь там найти покой.

Покоя не было. Однажды в окно дома, где она остановилась, постучали двое незнакомцев. Открыв, увидела направленное на себя дуло. Грабители очистили шкаф, а на просьбу оставить хотя бы пальто выстрелили над головой и ушли, приказав полчаса носа не высовывать.

В городе начались разборки, сопровождавшие всякую смену власти. Как и в 1939-м, люди стали писать друг на друга доносы. За Дору взялся Федор П., выгнавший ее из дому с приходом немцев, – боясь разоблачения, он спешил сработать на опережение.

Вскоре за Дору взялись органы, спрашивали про прятавшегося от советской власти Володю Г., помогавшего вызволить девушку из гетто. В октябре 1944-го Дору заключили под стражу.

Каменецкий краевед Георгий Мусевич установил ряд имен, приведенных Дорой в сокращении, и выяснил судьбы. Володя Г. – сын каменецкого мещанина, колбасника Михася Григоревского. «За польских часув» Григоревский-младший окончил «школу тэхничну» в Бресте. С учетом образования, немцы поставили его заведовать четырьмя каменецкими мельницами. Володя симпатизировал красавице Доре, и, скорее всего, именно он был вдохновителем и организатором побега.

В его доме Дора одно время пряталась, о чем не сообщила в записках. У Володи бывали немцы, которые не подозревали, что за скрытой ковром потайной дверью находится еврейка. Риск был велик, и для девушки пришлось искать другое укрытие.

Когда немцев выбили из Каменца, Григоревский скрывался от органов, пока не сумел перебраться в Польшу. Уехал за границу и Юзэф Голях.

А Доре еще многое пришлось пережить. После ареста во время очной ставки сестра Федора П. заявила, что Дора не пряталась от немцев, а неплохо жила, меняла прически и была любовницей немецкого комиссара.

На счастье, показания свидетелей в конце концов вызвали сомнения. В суде Доре дали возможность задать несколько вопросов, после чего стало ясно, где черное, а где белое. Ее постановили освободить.

Выйдя на свободу в сентябре 1945 года, после почти года заточения, Дора была едва жива. Пять страшных лет убили ее физически и морально. При первой возможности она уехала в Польшу, где перенесла две операции на ноге, потеряв два пальца.

Там, в Польше, Дору разыскал Володя, они жили вместе, но потом разошлись. Дора перебралась в Аргентину. Там и закончился ее жизненный путь.

(Это все НЕ МОЁ, а с сайта газеты Вечерний Брест. Читайте там.

(Автор - ВАСИЛИЙ САРЫЧЕВ http://www.vb.by/projects/oldbrest/)

Вещь необыкновенная! Статьи постепенно собираются, и выходят отдельными книгами.(Очень много неизвестных и трагических историй. Захватывает.)

Часть 1: https://pikabu.ru/story/istoriya_bresta_144istoriya_gali_kur...

Часть 2: https://pikabu.ru/story/istoriya_bresta_145istoriya_gali_kur...

Часть 3: https://pikabu.ru/story/istoriya_bresta_146istoriya_gali_kur...

Часть 4: https://pikabu.ru/story/istoriya_bresta_147istoriya_gali_kur...

Часть 5: https://pikabu.ru/story/istoriya_bresta_154belyie_snegi_gett...

Часть 6: https://pikabu.ru/story/istoriya_bresta_155poslednyaya_relik...

Часть 7:https://pikabu.ru/story/istoriya_bresta_156istoriya_gali_kur...

Часть 8: https://pikabu.ru/story/istoriya_bresta_157istoriya_gali_kur...

Ближе к концу оккупации Курзовых все же переселили в район гетто. Прописали в комнату, изъятую у хозяина-поляка (здесь надо иметь в виду, что для восточниц все местные были «поляками»), семье которого остались две комнаты и кухня. Хозяин имел пару лошадей, две брички и занимался извозом. Пользовались бричками в основном немцы – брали как такси.

Курзовы комнату обжили, наняли печника, сложившего им плиту. У них даже вход был отдельный. Мама продолжала батрачить в деревне, сестра работала уборщицей и прачкой, а у Гали на руках постоянно был племянник.

Когда приблизился фронт, хозяева уехали, забрав с собой лошадей, а брички на два сиденья – старая и новехонькая, обитая кожей, – на радость детям остались в сараях.

У Курзовых появились за стеной другие соседи – баптисты из Лиды, отец и сын. Отец был сапожником, сын – чистильщиком обуви.

К этому времени участились авианалеты, от которых Курзовы прятались в схроне. Вырыли во дворе щель, накрыли досками, обустроили внутри лавками, сбив из досок разрушенных домов.

Поскольку «ночные ведьмы» – девушки из довоенных аэроклубов, посаженные на бесшумные фанерные По-2, – имели обыкновение бомбить за полночь и занятые немцами территории утюжили ни много ни мало ночные бомбардировочные авиадивизии, Галя приноровилась бежать в окопчик с подушкой. Мама садилась в схроне посредине и брала на колени подушку. Дочери с двух сторон клали на нее головы, а мама закрывала их собой сверху так, чтобы «если убьет, то всех вместе», такой был у них уговор.

В схронах пряталось все население: с мая по конец июля 1944 года бомбежки не прекращались. Все лето семьи кормили дети: в садах и на огородах много чего созрело, и пацанва бегала по округе, рвала яблоки, абрикосы, ягоды, копала молодую картошку... В дома тогда мало кто заходил, взрослые чуть не месяц провели в окопах. Научились различать по шуму, немецкий самолет летит или советский, оценивать по звуку вероятность попадания бомб и снарядов. В один из налетов в комнате Курзовых разворотило стену аккурат около кровати сестры, но, на счастье, дома никого не было.

Парой месяцев раньше, 1 мая 1944 года, при ночной бомбежке самолеты развесили в небе разноцветные осветительные «фонари», и Курзовы в схроне радовались, будто их поздравляют с праздником.

Ко второй половине июля почти все жители квартала уехали за город, и мама тоже договорилась в деревне, где батрачила, но в последний момент поменяла планы, решив дождаться освобождения в городе.

Немцы покинули Брест быстро и тихо. Из города одна за другой уезжали нагруженные машины. Город был пуст, дома открыты, огороды полны овощей и фруктов – такой странный последний день оккупации.

Утром 28 июля со стороны Мухавца донесся русский мат. Мама перекрестилась и произнесла: «Ну все, нас освободили!»

Для подстраховки пожили еще пару дней в окопах, боясь, не спрятался ли кто из немцев, и лишь потом вернулись в свои дома.

Пришли люди из комендатуры, проверили документы, а на следующий день проследовали прямой наводкой к сараю, велели открыть и забрали брички.

Пресвитер с сыном после освобождения как-то сразу исчезли. Кто они были, осталось для Курзовых загадкой.

Вчерашние заботы и страхи перекрылись новыми впечатлениями, и Гале стало казаться, все это было в какой-то другой жизни или вообще не с ней, что не было отрывистых немецких команд, и тумб с призывами к детям добровольно сдавать кровь для немецких солдат-освободителей, и вывозов в Германию, и публичных казней...

Казни были призваны воздействовать на население, поэтому многие экзекуции проводились максимально публично. Немцы оцепляли квартал и сгоняли всех на лобное место, собирая толпу вольных и невольных зрителей.

Самым страшным для Гали случаем в оккупацию была казнь красивой девушки, повешенной на каштане на базарной площади (пять или шесть каштанов росли по левой стороне ул. Мицкевича примерно на уровне теперешней автобусной остановки напротив автовокзала). У девочки все поплыло: только что на ее глазах молодая партизанка своими ногами взошла на ящик-эшафот – и вот уже безжизненно моталась на веревке. Или цыгане, которых много повесили за воровство. При каждой публичной казни на груди несчастного вывешивалась табличка с указанием совершенного преступления.

В городе время от времени гремели взрывы, совершались диверсии – это действовали партизаны (в городском обиходе не было понятия «подпольщик»). Население их очень боялось, поскольку можно было пострадать от пули, мины или быть схваченным в качестве заложника. Стоило слову «партизан» прозвучать на рынке, как тот стремительно пустел.

В жизни каждого человека есть несколько счастливых мгновений, которых он не забудет до последнего дня. Для Гали одним из таких стало возвращение сестриного мужа Николая Семикина, который в качестве рядового пехотинца освобождал Брест.

Галя запомнила его чудесное появление солнечным июльским днем – худого, в линялой форме, ботинках с обмотками – и его неповторимую улыбку золотым зубом. Николая привела сестра Галиного одноклассника Геры Корнилова. Девочка играла в классики, когда Таня подвела к ней какого-то солдата: «Вот Галя!» Увидев родную улыбку, Галя закричала: «Мама, Лида! Коля идет!»

Разыскав в городе семью, рядовой Семикин пошел со своей частью дальше, получил под Варшавой орден Славы, после чего его вернули в Брест восстанавливать связь на железной дороге.

В октябре 1944-го Курзовы получили разрешение выехать из Бреста домой и в товарном вагоне вернулись в Рузаевку в мордовском Поволжье, где их ждала встреча с папой и с сестрами. Семья в сборе, все живы – можно ли представить большее послевоенное счастье?

Правда, тогда, в 1944-м, и 45-м, и в последующие годы, пока Курзовы не научились жить в новом окружении, бочка меда была 1:1 разбавлена бочкой дегтя: жизнь при оккупации представлялась всем несмываемым пятном. Галю в школе опустили на год и вместо четвертого класса определили опять в третий: она лучше изъяснялась по-польски, русский подзабыла и говорила с акцентом. Однажды на физкультуре Галя дернула за косу девочку-еврейку Марусю Аспис, та пожаловалась – и на следующем уроке учительница подняла Курзову перед всем классом: «Ты не забудь, откуда ты приехала и где была...»

В конце концов Курзовы приспособились к своему положению. В семье не скрывали от детей многого из брестской жизни в оккупации, но все четко знали, что ничего этого выносить на люди нельзя, это будет стоить отцу карьеры, детям – будущего...

Впрочем, хороших людей на свете больше. Директор 16-й школы г. Рузаевки Михаил Лукьянов при заполнении аттестата зрелости сказал Курзовой: «Галя, запомни, ты поступила в среднюю школу № 16 в 1942 году и окончила в 1952-м. И ничего, девочка, не бойся!» Это была путевка в жизнь.

В Рузаевке и Казани, куда они потом переехали, война представлялась совсем другой, схематичной и черно-белой, ее знали издалека, из глубокого тыла, она докатывалась лишь в виде мешавших жизни эвакуированных...

Сегодня Галине Владимировне под восемьдесят, но она продолжает каждый год ездить в город над Мухавцем. «Здесь, в Бресте, мне дышится по-другому, – признается она, – здесь я такая, какая есть. В Рузаевке или Казани я такой быть не могу».