(Это все не мое, а с сайта газеты Вечерний Брест.

(ВАСИЛИЙ САРЫЧЕВ http://www.vb.by/projects/oldbrest/)

Вещь необыкновенная! Статьи постепенно собираются, и выходят отдельными книгами.

Очень много неизвестных и трагических историй. Захватывает.)

В любой обстановке у большой категории людей в той или иной мере присутствуют культурные потребности, без удовлетворения которых жизнь превращается в сплошную тоску. Нет отдушины, точит недовольство, да и производительность у киснущего работника не та. В качестве приемлемой духовной пищи для населения оккупационная власть определила чтение, кино, а также художественную самодеятельность под эгидой национальных комитетов.

Среди городских учреждений, возобновивших свою работу, библиотека была одной из первых. Располагалась она на ул. Стецкевича, 46, в комнате 1 (ныне ул. Комсомольская, третий дом от перекрестка с Пушкинской, напротив швейной фабрики «Надзея»). Удивительное дело: уже на второй неделе оккупации выдавались книги. (К слову, и после освобождения с открытием библиотеки не затянули: она возобновила работу 15 сентября 1944 года. А рисунок Владимира Губенко запечатлел детскую библиотеку 1944 года, временно открытую в поврежденном здании на углу Пушкинской и Советской, где теперь соседствует с «Мiлавiцай» магазин «Оптика», – в комнате на втором этаже укутанная от холода женщина выдавала книги.)

Разработанная для рейхскомиссариата «Украина» тарифная сетка оценивала труд библиотекарей в 600 рублей, заведующая получала 720. Уже 2 июля 1941 года заведующая публичной библиотекой Бреста Софья Яновска, библиотекари Мария Войцеховска и Мария Андрич (мама известнейшей польской актрисы Нины Андрич, не год и не два работавшая в абонементе «за польских часув»), а также рассыльная Мария Боровик значились в списках на получение продуктов питания. А на 26 июля в библиотеке числилось уже 11 сотрудников (среди добавившихся – Ежи Клешко, Павел Гилевский, Нина Трулевич, Евгений Зинчук, Ванда Ёшиньска, Хелена Яворска, Ирена Недзедска).

Современный очерк истории Брестской областной библиотеки утверждает: «В годы Великой Отечественной войны библиотека не работала. По утверждению бывших ее сотрудников и старожилов города, более 30 тыс. книг из имеющегося фонда было вывезено в Германию, остальное разграблено. В здании библиотеки разместились немецкие солдаты. Часть библиотечных книг хранилась у частных лиц».

Что тут сказать… Может быть, за основу взято место (открытая 4 января 1940 года областная библиотека размещалась на ул. Пушкинской, 42, – в особнячке, отнятом у доктора Шмурло), или статус (областная – городская), или принадлежность (в одном случае управление культуры областного исполнительного комитета, в другом – отдел курируемого штадткомиссаром магистрата). Возможно, довоенные сотрудники, на чьем рассказе строился очерк, не лукавили в угоду писавшейся по известному лекалу новой исторической хронике, а просто не сочли целесообразным упоминать оккупационное учреждение, обеспечившее работу преимущественно польским коллегам, кто выдавал книги и до 1939 года. Тем же из них, кому «при немцах» удалось устроиться по профессии, было за благо молчать. Другой занятный вопрос – зачем немцам вывозить в Германию «более 30 тыс. книг из имеющегося фонда», значительную часть которого составлял типовой советский агитпроп? Для справки: весь фонд областной библиотеки составлял к 1941 году 35 тысяч книг.

В госархиве Брестской области хранится дело по инвентаризации оставшегося имущества городских магазинов, где отдельной строкой проходят советские фильмы и коммунистическая литература. Брать на себя уничтожение каких бы то ни было материальных ценностей администрация опасалась. Записка начальника торгово-промышленного отдела «до Пана Голови мiськоi управи м. Брест-Лiтовського», датируемая 6 марта 1943 года, гласит: «В связи с передачей помещения магазина на ул. Генеральской, 78 (в Генералштрассе немцы переименовали улицу Советскую. – В.С.) фирме Шоппе все имеющиеся […] советские учебники и прочая советская литература перевезены до крамницы на ул. Генеральской, 37. Прошу прислать комиссию для уничтожения этих материалов» (переведено с украинского). Весной 1943 года идеологически вредную с позиций нового порядка литературу продолжали возить с места на место!

Из другой бумаги того же начальника торгово-промышленного отдела на имя бургомистра:

«…Через некоторое время п. Каминский (прежний начальник торгово-промышленного отдела. – В.С.) получил распоряжение п. комиссара очистить от товаров магазин на ул. Генеральской, 114, в котором помещался магазин письменных принадлежностей городской управы, потому что помещение потребовалось под мастерские Юденрата, а поэтому, согласно устному распоряжению п. Каминского, магазин с ул. Генеральской, 114, был перенесен на ул. Генеральскую, 78, – туда, где хранился пропагандистский материал, а все пропагандистские материалы перевезли в сарай на ул. Генеральскую, 80. Этот сарай относился к магазину городской управы, которым заведовал п. Прушинский, имевший ключи от этого сарая…

…29 мая 1942 года, согласно сдаточному акту, передано директором кинотеатра «Мираж» п. Савосько фильмов советских в количестве 43 шт. банок стоимостью 43000 крб и шкафчик с фильмами стоимостью 2000 крб…

…Одновременно сообщаю, что в магазине на ул. Генеральской, 78, есть еще небольшое количество обложек от пропагандистских книг, страницы которых были сожжены, одна книга под названием «Сталин» и небольшое число школьных учебников советского издания».

2 декабря 1941 года заведующий магазином № 5 на ул. Домбровского, 112, составил список «предметов, предназначенных для коммунистической пропаганды»:

«1. Литература коммунистическая:

– на еврейском языке – 1173 книги,

– на польском языке – 20 книг.

2. Диапозитивы коммуни-стическо-исторического и учебного характера – 148 шт.

3. Значки металлические пропагандистско-коммунистические – 1658 шт.

4. Фотографии со Всесоюзной сельскохозяйственной выставки и из колхозов, в наборах – 54 шт.

5. Наконечники металлические с серпом и молотом для большевистских знамен – 14 шт.».

В акте списания «предметов пропагандистско-коммунистического характера» и передачи их магазином № 5 на ул. Домбровского, 112, другому городскому магазину идет перечисление: «Медальоны с красной звездой – 736 шт. по 50 коп., дирижабли с надписью СССР – 473 по 50 коп., пластинки граммофонные – 115 по 5 руб., литература коммунистическая на польском и еврейском языках (брошюры и книги) – не инвентаризировано…» Акт датирован 13 апреля 1942 года.

Аркадий Моисеевич Бляхер как-то поведал фронтовой случай. В августе 1943 года при освобождении Донбасса он, молоденький лейтенант, в едва занятом городке Ворошиловградской области забрел в строение, оказавшееся складом оккупационной пропагандистской литературы. Не сразу понял, куда попал: стеллажи были набиты огромным количеством книг на русском языке. Взял одну в руки, полистал – а там про расстрелы, НКВД, Ягоду… В голове вчерашнего минского десятиклассника такое не укладывалось, он поспешил отбросить книгу – не приведи Господь кто застал бы…

ВАСИЛИЙ САРЫЧЕВ

(Это все не мое, а с сайта газеты Вечерний Брест.

(ВАСИЛИЙ САРЫЧЕВ http://www.vb.by/projects/oldbrest/)

Вещь необыкновенная! Статьи постепенно собираются, и выходят отдельными книгами.

Очень много неизвестных и трагических историй. Захватывает.)

Еще одной «продуктовой» мерой, к которой прибегла гражданская администрация, чтобы не допустить в Бресте голода в первые месяцы оккупации, стало налаживание «смычки с крестьянством». Растиражированное городской типографией объявление за подписью бургомистра М. Брониковского гласило:

«Доводится до сведения всех жителей гор. Бреста и окрестностей, расположенных по правой стороне р. Буг, что разрешено свободное пригородное движение с целью снабжения населения города продуктами питания, причем цена их должна обязательно остаться пока такой, как была в половине июня 1941 года.

Лица, привозящие в гор. Брест продукты питания на подводах, будут получать особые удостоверения на право беспрепятственного возвращения к месту жительства».

Судя по всему, селяне воспользовались легализацией сбыта своей продукции весьма активно: уже 4 августа 1941 года на стол «пана президента города» легло предложение начальника хозяйственного отдела по наведению порядка в вопросе торговли с возов. Бумага содержала следующие тезисы:

«1. Передвижная торговля (польск. «handel ruchomy». – Здесь и далее в скобках прим. В.С.) осуществляется сельским населением в разных местах, что не позволяет контролировать и регулировать цены на предметы первой необходимости.

2. Торговля на обмен, практикуемая в настоящее время крестьянами в частных домах, вызывает спекуляцию (предлагалось бороться с посредниками и бартером!)…

3. Неупорядоченная торговля, проводимая жителями деревень на брестских улицах в разных точках, приводит к суматохе и загрязнению города».

Предложение было одобрено, и торговлю продуктами вне магазинов регламентировали распоряжением:

«Торговля с возов, лотков, корзин и т. д. на улицах города, в подворотнях и прочих неприспособленных местах запрещается.

Всякая торговля с возов, лотков, корзин и иной род передвижной торговли дозволяется исключительно на городских рынках, а именно:

а) торговля продуктами сельского хозяйства, продовольствием и дровами – на малом рынке («малым рынку») на ул. Мицкевича и большом рынке («дужым рынку») возле торговых павильонов («халл тарговых») на ул. Ягеллонской (ныне пр. Машерова – за ЦУМом);

б) торговля зерном, соломой, сеном, дровами и подобными продуктами – в торговой зоне («на тарговиску») вдоль ул. Шпитальной (продолжение нынешней Интернациональной) от ул. Домбровского (Советской) до ул. Собецкого (б-ра Шевченко);

в) торговля скотом, птицей и всяким живым инвентарем – в торговой зоне на ул. Шпитальной от ул. Домбровского до ул. Белостоцкой (17-го Сентября).

Въезд в город фурманками, подводами и т. п. с продуктами разрешается исключительно через пункты контроля, расположенные:

№ 1 – на ул. Замойского (Машерова в сторону крепости) против электростанции;

№ 2 – на ул. Лётничей (Брестских Дивизий) возле ул. Кошаровой (Лермонтова);

№ 3 – на ул. Фортечной, угол с ул. Траугутта (Клары Цеткин);

№ 4 – на ул. 9 Лютэго (Пушкинской за переездом), угол с ул. Яснэй (Светлой);

№ 5 – на ул. Шептыцкого (Московской) возле православного (Тришинского) кладбища;

№ 6 – на деревянном мосту через Мухавец на Шпановичах (Суворовском мосту).

Каждый въезжающий в Брест должен получить на пункте контроля пропуск на право въезда на городские рынки. Выезд из города разрешен исключительно через вышеназванные пункты с предъявлением пропуска, полученного при въезде. Нарушители будут сурово наказаны, а продукты и инвентарь – конфискованы и переданы в городские магазины снабжения.

На улицах дозволяется исключительно торговля молочными продуктами и яйцом в раннее время до 9 часов утра.

Настоящее распоряжение не распространяется на торговлю в магазинах, а также уличных киосках, установленных с разрешения Городской управы».

ВАСИЛИЙ САРЫЧЕВ

(Это все не мое, а с сайта газеты Вечерний Брест.(ВАСИЛИЙ САРЫЧЕВ http://www.vb.by/projects/oldbrest/)Вещь необыкновенная! Статьи постепенно собираются, и выходят отдельными книгами.
Очень много неизвестных и трагических историй. Захватывает.)

Если сопоставить уровень зарплат с установленными немцами ценами, за превышение которых грозили карой, может создаться впечатление относительного благополучия. Но, как говорится, гладко было на бумаге…

Деньги должны обеспечиваться товарной массой, а с этим имелись большие проблемы. Экономика Германии была переведена на военный лад, нормально обеспечивать продовольствием надо было армию и жителей рейха, а население оккупированных территорий – с большего, в рамках сохранения работоспособности, чтобы помимо себя оно кормило своим трудом эти самые армию и рейх. В сложившихся условиях у гражданской администрации имелся универсальный выход – ограничить доступ к продуктовым и товарным ресурсам, не допуская их вымывания и одновременно используя как рычаг влияния. Принцип держания руки на распределительном черпаке активно использовала советская власть: ведешь себя подобающе – получи пряник, а на всех пряников не хватит, да и не положено.

Без товаров деньги обесценивались, а кормить население было надо, и оккупационная власть применила метод, к которому в СССР повторно пришли в конце 80-х, – ввела продуктовые карточки.

Продовольственный вопрос остро встал в Бресте уже в первые недели оккупации. 19 июля 1941 года бургомистр М. Брониковский дал распоряжение в максимально короткий срок разработать нормы продовольственных запасов для жителей города, после чего населению предписали бы продать все излишки городской управе.

Но излишков особенно не было, и запасы таяли. 14 августа Брониковский подписал распоряжение № 63 о делении города на районы снабжения с открытием соответствующего числа продуктовых магазинов. К этому вопросу бургомистр намеревался подключить белорусский, русский и украинский националистические комитеты.

Основная масса населения в такие подготовительные планы посвящена не была и узнала о новом порядке снабжения лишь 29 августа из расклеенных по городу объявлений. Управа извещала жителей Бреста, что с 1 сентября вводятся карточки на хлеб и другие продукты питания, в связи с чем город делится на 8 районов, в которых организуются пункты продажи.

Карточные хлебные магазины для «арийчикув» («aryjczykow» в данном контексте означало «местное славянское население», не евреи), с прикреплением жителей соответствующих кварталов, были открыты по следующим адресам (в документе улицы приводятся в польском соответствии): Волынска, 10; Шпитальна, 83; Собеского, 155; Дворцова, 1; Дзевёнтэго Лютэго, 15; Мещанска, 8; ул. Легионув, 57; Унии Любельской, 14; Зыгмунтовска, 50 и 68; Огродова, 5; Кобрыньска, 39; Длуга, 24 и 42; Мицкевича, 69; ул. Листовского, 115; Перацкого, 13; Тополёва, 61. Пункты отоваривания евреев были выделены особо: ул. Домбровского, 142; Ягеллоньска, 65; Стецкевича, 17; Длуга, 15; Кобрыньска, 71; Листовского, 67, 79 и 97; Шпитальна, 48; Мицкевича, 36.

В управе был создан специальный «апровизационный» отдел, иначе – отдел снабжения продовольствием (ляйтер – Феликс Богуславски). Он состоял из ряда рефератов: зерновые и мельницы (референт Станислав Вуйек), скот и мясо (представитель Ежи Тимошенко), картофель и овощи (референт Станислав Глогер), молоко, масло и яйца (референт Ян Напора), рыба (референт Феликт Патора). Вторую ветвь составлял подотдел производства (ляйтер Вацлав Гойжевски), в который входили рефераты земледелия (референт Кароль Шабуня), тепличных хозяйств (референт Владислав Завадски), животноводства (референт Ян Суффка), управления хозяйствами (гутинспектор – Игнаций Цеплински, управляющий в Козловичах – Мелециюш Рудченко, на Малом Полигоне – Зыгмунт Микульски), овощеводства (референт Иван Вахович).

И был еще карточный реферат (ляйтер Йозеф Шациловски), в котором один референт с подчиненным штатом работал по хлебу, другой – по мясу (позже для населения стали писать «knochen» – «кости»).

Документ по продуктовым нормам для брестчан, завизированный 16 января 1942 года, устанавливал максимальное недельное обеспечение разных категорий. Для гражданского населения предусматривалось: мясо и мясопродукты – прочерк, жир – 70 г, хлеб – 1500 г, картофель – 2000 г. Детям до 14 лет и еврейскому населению полагалась половинная норма.

Для работавших в пищевой сфере, лесном хозяйстве, на перерабатывающих предприятиях (сахарном заводе, мельницах, лесопилках, скотобойне и т. д.), в ремесленном производстве (кожзавод, дубильни, мыловарни и т. д.), а также на предприятиях обеспечения (электростанция, водоканал и т. д.) недельные нормы поднимались: мясо и мясопродукты – 100 г, жир – 100 г, хлеб – 2000 г, картофель – 2500 г.

Устроившиеся на предприятия военного ведомства ели больше: мясо и мясопродукты – 200 г, жир – 150 г, хлеб – 2500 г, картофель – 3500 г.

Рабочим и служащим из местного населения, занятым в военизированных организациях (железнодорожники, дорожные строители и т. д.), выдавалось на неделю 2100 г хлеба, 100 г мяса, 70 г жира, 140 г мармелада, 160 г сахара, 400 г макарон или бобовых, 6 кг картофеля, 120 г ячменного кофе и свежие овощи – по возможности, исходя из запасов.

Для сравнения, стоявшим в городе тыловикам вермахта в качестве основного пайка полагалось: мясо – 1330 г, жир – 280 г, хлеб – 4200 г, картофель – 5250 г, овощи – 4200 г, сахар – 280 г. В качестве замены картофелю и овощам могли выдаваться 150 г макарон и столько же бобовых.

ВАСИЛИЙ САРЫЧЕВ

(Это все не мое, а с сайта газеты Вечерний Брест.

(ВАСИЛИЙ САРЫЧЕВ http://www.vb.by/projects/oldbrest/)

Вещь необыкновенная! Статьи постепенно собираются, и выходят отдельными книгами.

Очень много неизвестных и трагических историй. Захватывает.)

Категоричным требованием оккупационной администрации была занятость населения: все трудоспособные, включая неучащихся подростков, должны работать. Не обязательно в немецком учреждении или на обслуживании какой-нибудь войсковой части вермахта. Неважно где – на предприятии, в управе, школе, библиотеке, в строительной фирме, или, допустим, в качестве ремесленника, торговца, парикмахера, занимающегося частным промыслом, или человека свободной профессии – лишь бы с обязательной регистрацией в налоговом ведомстве и отделе труда (в немецкой терминологии – арбайтсамте, от «арбайт» – работа, «амт» – отдел). Жесткое правило «каждый обязан трудиться» многим напомнило статью о тунеядстве в советском Уголовном кодексе.

Арбайтсамт еще называли биржей труда: сюда стекались заявки на рабочую силу, информация о вакансиях, и согласно этим потребностям регулировались потоки: кого-то трудоустраивали на предприятия, в службы городского хозяйства, а кого-то в соответствии с разнарядкой, не спрашивая желания, отправляли в Германию. О значимости арбайтсамта можно судить по тому факту, что образовали его не при управе, а в структуре гебитскомиссариата.

Мы еще поговорим о том, какие открылись варианты трудоустройства. Более практичные бросились добывать место: на опыте пережитых за четверть века смен власти (Российская империя – первая германская оккупация – Польша – советы) люди твердо усвоили, что флаги приходят и уходят, а жизнь течет.

Неплохим вариантом представлялось пробиться в структуру городского самоуправления (оно же управа или магистрат), штат которого насчитывал не одну сотню работающих. Бургомистру (аналог председателя горисполкома) немцы положили жалование 2700 рублей (по курсу соответствовало 270 рейхсмаркам), его заместителю – 2100 рублей, начальникам отделов – от 1125 до 1425 рублей, не считая надбавок. Для сравнения, оклад немецкого лейтенанта после выпуска из военного училища составлял 220 рейхсмарок, а с фронтовыми надбавками доходил до 300 РМ, что считалось весьма приличной суммой.

Оклады рядовых исполнителей в управе были скромнее. Фининспектор получал от 900 до 1125 рублей, переводчик в отделе – 720-900 руб., служащий паспортного стола – 600-700 руб., пожарный – 600-720 руб., трубочист – 510 руб., служащий гостиницы – 660 руб. Уборщица, должность которой теперь элегантно называлась «путцфрау», курьер или сторож могли рассчитывать на 420 руб.

В обслуживавшей население городской больнице (на ул. Ягеллонской – ныне проспект Машерова, в квартале между Кирова и Халтурина) главврач Виталий Познеев (39 лет, русский, по специализации хирург) получал 1800 руб., заведующие отделениями (хирургическое, инфекционное и терапия) – 1425 руб., медсестры – от 600 до 720 руб.

Главврач поликлиники, разместившейся в здании сегодняшней стоматологии, что на углу Пушкинской и Советской, Болеслав Миксталь имел оклад в 1800 руб., а главврач зубной поликлиники – 1425 руб. Обязанности последнего выполняла Наталья Контровская – 22-летняя вдова помначштаба 3-й погранкомендатуры Сергея Чувикова (запечатлены на довоенном снимке), до войны – зубной врач дислоцировавшегося в Брестской крепости 333-го стрелкового полка.

Встретив войну в квартире у Тереспольских ворот с дочуркой и нанятой няней, Контровская организовала в подвалах импровизированный госпиталь для раненых и находилась в осажденной крепости несколько суток, пока лейтенант Кижеватов, видя безнадежность ситуации, не распорядился отправить женщин и детей в плен. Всех их немцы потом отпустили, и первое время многие семьи жили в городе. Образование женщин зачастую было минимальным, статус командирской жены в довоенном СССР гарантировал достаточно обеспеченную жизнь, и об обретении специальности после такого замужества многие уже не заботились. В оккупацию им оказалось особенно тяжело. Держались друг дружки, ходили по деревням, нанимались поденщицами, мыли немецкие вагоны. Прокормиться становилось все труднее, и большинство разбрелись по окрестным деревням, где было не так голодно. А осенью 1942-го каратели начали операции по расстрелу восточных семей. Происходило это больше в районах – концентрическими кругами, зловеще приближавшимися к Бресту, и выжили в основном те, кто остались в городе…

Контровской жилось, может быть, легче, но отнюдь не празднично. Немецкие зубы не меньше других подвержены кариесу, и хорошие стоматологи были на счету. Наталья организовала стоматологический кабинет на дому, но к концу оккупации ее с доченькой отправили в Чернавчицкий лагерь для восточников. К счастью, здесь расстрела не произошло. После войны начались испытания другого рода. Наталья вышла замуж за сотрудника органов, что дорого стоило новому супругу: иметь жену с оккупационным прошлым при специфике его службы, как считалось, было нельзя.

…Когда Брестскую крепость подняли на щит и появился Музей обороны, Наталья Контровская, продолжая работать зубным врачом, на общественных началах стала вести экскурсии. К этому делу привлекли и других вдов защитников, но из всех, по свидетельству очевидцев, именно Контровская оказалась наиболее эрудированным и творческим экскурсоводом. А потом случилось несчастье, и главврач психоневрологического диспансера констатировал: нельзя было допускать, чтобы человек столько лет жил страшным прошлым…

Только глупец мог обвинять людей, на протяжении трех лет находившихся в ситуации негарантированного выживания, в том, что они работали «на немцев». Но система стимулировала именно такое отношение к жителям освобожденных территорий – не прекращавшимися проверками, допросами и растянувшимся на десятилетия недоверием к любым «недопосаженным», сквозившем в подленькой в своей неконкретности анкетной графе: «Проживал ли на временно оккупированной территории?»

Писатель Константин Симонов в своих фронтовых дневниках описал впечатления от поездки в только что освобожденный Одоев Тульской области. «Город представлял собой невеселое зрелище и был сильно побит – очевидно, не только немецкими, но и нашими бомбежками. Кроме того, немцы, уходя, успели кое-что поджечь. Во всем городе были разбиты окна. Население на три четверти разбежалось по окрестностям и только сейчас начинало собираться. По улицам шли растерянные люди. Они заглядывали в дома, в пустые окна, горестно пожимали плечами. Врезалось в память несколько подробностей: вывески частных парикмахеров с надписями на русском и немецком языках «для господ немецких офицеров», вывески различных учреждений местной магистратуры, тоже с надписями по-немецки и по-русски.

…В комнате уже толпились первые посетители, и среди них начальник местного коммунального хозяйства, инженер, который при немцах восстановил здесь разрушенный водопровод. Об этом нам сказал председатель райисполкома:

– Сейчас будем с ним говорить, – сказал он.

И мне независимо от данного случая пришла в голову мысль, что в данном городе, который занят немцами и в котором остались жители, возникает много сложных человеческих проблем. Скажем, хотя бы эта: вот инженер-коммунальник; он застрял в городе, по какой-то причине не успев уйти с нашими войсками. Предположим, что это честный советский человек. Но его вызывают немцы и говорят, что вот в этом городе живут ваши, русские, а взорванный водопровод не работает, наладьте его. Спрашивается, что он должен делать? С одной стороны, плохо идти на службу к немцам, а с другой стороны, плохо оставлять город без водопровода.

Это ситуация более сложная. А вот более простая, о которой мне пришлось говорить тут же в Одоеве. Немцы живут в городе второй месяц. Это не деревня, где у жителей есть какие-то запасы продовольствия и где они могут отсидеться, иногда даже не уходя далеко от избы, а лишь выкапывая из земли то, что припрятано. Это город с пекарней и булочной, с магазинами, где раньше люди покупали продукты. Приходят немцы, назначают городского голову, приказывают организовать вновь, пусть по самым нищенским нормам, какое-то снабжение, открыть пекарни и магазины. В городе живут женщины с детьми, дети хотят есть, а снабжение могут получить только те, кто работает или служит. И вот мать троих детей – именно такой случай был в Одоеве – идет работать при немцах в городской магистрат машинисткой. Не потому, что она любит немцев, и не потому, что хочет изменить Родине, а просто потому, что ее детям нечего есть, а если она будет работать машинисткой, то получит свои триста или двести пятьдесят граммов хлеба.

…Безусловно, нам придется, да уже и приходится при освобождении своей земли сталкиваться с великим множеством проблем подобного рода и разбираться с ними в каждом отдельном случае. В Одоеве, где немцы были немного больше месяца, уже возникла масса таких проблем. А сколько же их должно возникнуть в Киеве, где немцы уже давно и где оставшимся в городе людям как-то надо существовать, потому что никто не может прожить долго на подножном корму?..»

Замечу, речь шла о населенном пункте в Центральной России, где к советской власти с ее особенностями привыкли, адаптировались, прижились.

Довоенный Брест побыл советским городом всего год и 9 месяцев.

ВАСИЛИЙ САРЫЧЕВ

(Это все не мое, а с сайта газеты Вечерний Брест.

(ВАСИЛИЙ САРЫЧЕВ http://www.vb.by/projects/oldbrest/)

Вещь необыкновенная! Статьи постепенно собираются, и выходят отдельными книгами.

Очень много неизвестных и трагических историй. Захватывает.)

В служебных дневниках начальника Генерального штаба сухопутных сил вермахта генерала Франца Гальдера наткнулся на запись от 23 июня 1941 года: «Войска продвигаются быстро. Публичные дома не успевают за частями. Начальникам тыловых подразделений снабдить бордели трофейным транспортом». Перед глазами живо встает картинка веселых фрау, догоняющих фронт в мягких автобусах, а следом пыхтят подремонтированные полуторки с казенным бордельным имуществом и личными чемоданами дамочек, набитыми нарядами, парфюмом и антисептикой.

Разобраться в том, как обстояло с сексуальным обслуживанием в вермахте, нам помогут труды известного исследователя Третьего рейха Андрея Васильченко. Для учета фронтовых публичных домов и проституток военное ведомство создало специальное министерство. Веселые фрау числились госслужащими, имели приличную зарплату, страховку, пользовались льготами. Нельзя сбрасывать со счетов и плоды пропагандистской работы ведомства Геббельса: германский обыватель, имевший на войне сына или брата, трепетно относился к вермахту, и даже среди проституток, наряду с профессионалками, было, как утверждают, немало таких, кто отправлялся обслуживать фронтовых солдат из патриотических побуждений.

С трудом верилось, что всего восемь лет назад, едва придя к власти, национал-социалисты начали с дополнения Уголовного кодекса параграфом, согласно которому за беспокойство гражданина развратным предложением можно было угодить за решетку. Только в Гамбурге за полгода задержали порядка полутора тысяч женщин, обвиненных в проституции. Их отлавливали на улицах, отправляли в лагеря и даже подвергали принудительной стерилизации. А потом, по мере подготовки агрессии, отношение к этой категории женщин стало меняться: в интересах рейха нашлось применение всем, от дешевых панельщиц до самых высококвалифицированных и образованных дам полусвета.

В ходе европейской кампании постановку обслуживания солдат упрощали не слишком ожесточенный характер войны и западная культура, лояльная к наличию домов для мужских утех. В населенных пунктах со значительной дислокацией подразделений вермахта полевой комендант давал разрешение на открытие борделя и брал на себя ответственность за его оборудование в строгом соответствии с гигиеническими стандартами. Обязательным было наличие ванных с горячей водой и санузлов, а над кроватью висел плакат, запрещающий делать «это» без средств индивидуальной защиты. Презервативами, наряду с мылом, полотенцами и дезинфицирующими средствами, обеспечивали врачи и фельдшеры воинских подразделений.

В веселые фрау брали далеко не каждую: проституток для вермахта тщательно отбирали чиновники министерства. Для офицерских борделей правила предельно ужесточались: здесь могли работать только чистокровные немки, выросшие в исконно германских землях, с хорошими манерами, ростом не ниже 175 см, светловолосые, с голубыми или светло-серыми глазами. В солдатские и сержантские публичные дома тоже попадали не с улицы: за чистотой крови фронтовых проституток следил специальный отдел «этнического сообщества и здравоохранения», являвшийся подразделением гестапо.

Цены в борделе устанавливались полевым комендантом, им же определялся внутренний распорядок и обеспечивалось наличие достаточного числа доступных женщин. Разработанные в Берлине нормы выработки предписывали домам держать штат из расчета одна проститутка на 100 дислоцирующихся в округе солдат. Для сержантских борделей регламентировалось соотношение 1:75, для офицерских – 1:50. Наиболее качественное обслуживание предполагалось в госпиталях люфтваффе, любимого детища Геринга, где предусматривалось наличие одной штатной фрау на 20 летчиков или 50 техников из наземного обслуживающего персонала.

Согласно неукоснительно выполняемым правилам поведения, проститутка встречала летчика в одежде, с аккуратным макияжем; безукоризненно чистое нижнее белье, как и постельное, должно было меняться для каждого «железного сокола». В сухопутных войсках, где обслуживание ставилось на поток, всякий раз одеваться было недосуг, и девушка ждала нового гостя в постели. К слову, простыни и наволочки в солдатских борделях полагалось менять после каждого десятого клиента.

Любопытно, что для солдат сателлитных армий доступ в немецкие секс-заведения был закрыт. Рейх их кормил, вооружал, обмундировывал, но делить с итальянцами, венграми, словаками, испанцами, болгарами и т. д. своих фрау считалось уж слишком. Только венгры смогли организовать для себя подобие полевых борделей, остальные выкручивались как могли.

Немецкий солдат имел законную норму посещений публичного дома – пять-шесть раз в месяц. Помимо этого командир мог от себя выдать талончик отличившемуся в качестве поощрения или, напротив, наказать лишением за провинность.

Солдатские и сержантские бордели двигались непосредственно за войсками и размещались в населенном пункте недалеко от расположения части. К увольнительной записке прилагался талончик-пропуск: солдатам – голубого цвета, сержантам – розового.

На посещение отводился час, в течение которого клиент должен был зарегистрировать талон, куда вписывались имя, фамилия и учетный номер девушки (солдату предписывалось хранить талон 2 месяца – на всякий пожарный), получить средства гигиены (кусочек мыла, полотенце и три презерватива), помыться (мылиться, по регламенту, следовало дважды), и только после этого допускался к телу.

В подразделениях процветал бартер: ловеласы выменивали талончики у тех, кто больше секса любил поесть, на мармелад, шнапс, сигареты… Отдельные сорвиголовы пускались на ухищрения и по чужим талонам пробирались в сержантские бордели, где девочки были получше, а кто-то даже проникал в офицерские, рискуя в случае поимки получить десять суток.

Во Франции, странах Скандинавии и Бенилюкса вермахт широко использовал возможности уже существующих борделей, владельцы которых быстро смекнули, насколько выгодным может быть сотрудничество с оккупантами. Всего через год после капитуляции Франции только в центре Парижа насчитывалось 19 публичных домов для немецких солдат.

Сложнее обстояло на востоке: в СССР проституция была запрещена и увеселительные заведения немцам пришлось создавать с нуля. Специальные команды занимались подбором девушек, многие из которых были поставлены перед дилеммой между угоном в Германию для принудительного труда и «прохождением службы» в борделе. Здесь расовый вопрос уже не стоял, интересовали лишь внешняя привлекательность и фигура.

В «восточных» борделях зачастую было не до гигиены, и немецким солдатам приходилось с грустью вспоминать об обстановке и стандартах публичных домов Бельгии или Голландии. Нередко на месте выдавались зажимы для носа.

В городах северо-запада России бордели, как правило, размещались в небольших двухэтажных домах. Работниц сюда гнал не автомат, а лютый военный голод. Посменно работали от 20 до 30 девушек, каждая из которых в день обслуживала до нескольких десятков клиентов. Месячная зарплата составляла порядка 500 рублей. Уборщица борделя получала 250 рублей, врач и бухгалтер – по 900.

Единожды разработанную систему, не мудрствуя, применяли в разных занятых регионах. В одном из борделей г. Сталино (ныне – Донецк) жизнь проституток протекала по такому распорядку: 6.00 – медосмотр, 9.00 – завтрак, 9.30 – 11.00 – выход в город, 11.00 – 13.00 – пребывание в гостинице, подготовка к работе, 13.00 – 13.30 – обед, 14.00 – 20.30 – обслуживание солдат и офицеров, 21.00 – ужин. Ночевать девушек обязывали только в гостинице.

В некоторых ресторанах и столовых для немцев имелись так называемые комнаты свиданий, в которых посудомойки и официантки за плату могли оказать дополнительные услуги.

А. Васильченко приводит выдержку из немецкого дневника: «В иной день у крыльца выстраивались длинные очереди. За сексуальные услуги женщины чаще всего получали натуральную оплату. Например, немецкие клиенты банно-прачечного комбината в Марево Новгородской области частенько баловали возлюбленных славянок в “бордель-хаусах” шоколадными конфетами, что тогда было почти гастрономическим чудом. Денег девушки обычно не брали. Буханка хлеба – плата гораздо более щедрая, чем быстро обесценивающиеся рубли».

А в воспоминаниях немецкого артиллериста Вильгельма Липпиха, воевавшего под Ленинградом, находим следующее: «В нашем полку я знал солдат, которые пользовались хроническим голодом местных молодых женщин для удовлетворения своих сексуальных потребностей. Захватив буханку хлеба, они отправлялись за пару километров от линии фронта, где за еду получали желаемое. Я слышал байку о том, как один бессердечный солдат в ответ на просьбу об оплате отрезал женщине лишь пару ломтей, а остальное оставил себе».

В Бресте, который не был прифронтовым городом, ситуация была немного другой по форме, но не по сути. Брестчанке Лидии Т., которая в оккупацию была девочкой-подростком, врезалась в память миловидная, хорошо одетая барышня, вышедшая из здания гестапо. Она шла по улице (нынешняя Островского), и по каким-то необъяснимым флюидам было понятно, что это не тайный агент или информатор и не жертва застенков, это совсем другое…

Удовлетворив плоть, солдаты писали нежные письма своим невестам и женам. Идеальным созданиям, воспитанным в духе «киндер, кухня, кирха».

ВАСИЛИЙ САРЫЧЕВ

Кстати - некстати: Заросшие, и в болотной ряске строения пятого форта. Август 2017.

(Это все не мое, а с сайта газеты Вечерний Брест.

(ВАСИЛИЙ САРЫЧЕВ http://www.vb.by/projects/oldbrest/)

Вещь необыкновенная! Статьи постепенно собираются, и выходят отдельными книгами.

Очень много неизвестных и трагических историй. Захватывает.)

Миниатюрный конвертик, датированный ноябрем 1941 года, – пикантное свидетельство эпохи. В него вложена повестка кожвендиспансера на польском языке:

«До пани Т. Евгении, Брест-Литовск, ул. Граевская (номер дома опускаем. – В.С.).

Администрация поликлиники по кожным и венерическим болезням вызывает пани на обследование 27.10 в 12 часов.

Предупреждаем, что в случае неподчинения пани будет доставлена принудительно сотрудниками вспомогательной полиции. Адрес поликлиники: площадь Пилсудского, 3.

Руководитель больницы и поликлиники д-р П. Скрабелиньски».

Такие же вызовы в маленьких зеленых конвертиках пришли Нине Г. (тот же адрес по ул. Граевской), Хелене К. (ул. Костюшко) и другим паненкам, известным полиции с тех времен, когда проституция была законным ремеслом.

«За польских часув» в Бресте имелся целый ряд публичных домов. Один дедушка охотно поведал историю из своей юности, как устроился учеником в мастерскую по ремонту велосипедов, где сараи выходили на задний двор борделя. Когда не было клиентов, проститутки сидели во дворе на дровах и курили, по-соседски перебрасываясь репликами с ремонтниками. Шутки-завлекалочки в адрес 16-летнего подростка попали в цель, и он, получив первое жалованье, спустил свои маленькие злотые в этом заведении. А потом отец спустил с него шкуру, и слово «любовь» годами ассоциировалось для парня с кошмаром.

Другой рассказчик столкнулся с «язвой буржуазного общества» в свою гимназическую пору, имея 14 лет от роду. Как-то под вечер он не спеша шел на вокзал по улице Стецкевича (Комсомольская), с любопытством оглядывая старинный особняк, на нулевом этаже которого обосновался публичный дом. И был застигнут врасплох предложением одной из девиц (как для него тогда показалось – теть), вышедших зазывать клиентов. Он страшно перепугался, боясь, что она его схватит и потянет силой…

Тянуть было не надо: в городе стояло несколько пехотных полков, и по воскресеньям возле входа в бордель перетаптывалась очередь из молоденьких «жолнежей» (солдатиков). Содержательница двух домов, славившихся качественным подбором кадров, Манька Фогель («Чернявая, толстая, с животом, как чурка», – делятся некогда любопытные девочки-пострелы, которых Манька отгоняла от окон. «В то время ядреная еще баба», – потирают руки мужики.), подпирая бока, регулировала очередь – кому приготовиться, а кому пока прогуляться, – сохраняя порядок на улице, чтоб не прицепился полициант. Происходило это на углу Мицкевича и Перацкого (Карбышева) – сегодня на этом месте магазин, а тогда была пекарня, вероятно сдававшая примыкавшую длинную пристройку. Первая комната была вроде канцелярии, а дальше шли кабинки. Как тогда говорили, в заведении был «вельки рух» (большое движение, оборот).

Бедовый малец из Шпановичей несколько преждевременно задумал получить там боевое крещение. Насобирал 50 грошей, растапливая по субботам печки в еврейских домах, и босиком (обуви была одна пара на смену с сестрой) отправился по адресу. Вошел в «байзэль-хату», как это тогда называлось, а там красивая дородная тетка с толстыми бедрами спрашивает: «Цо ты, хлопачку, хцэш?» Он простодушно объяснил. «А маш пенендзы?» – «О, пендесент грошей!» «Давай тутэй! – взяла деньги бедрастая. – Сядай». Отрезала краюху ароматного круглого хлеба, намазала маслом, налила чаю – мальчишка с голоду съел. «Ну то цо, пойдемэся перд…ць?» – взяла малолетнего клиента за ухо, вывела на ступеньки и дала такого пинка, что тот кубарем полетел с крыльца.

Наиболее широкой известностью пользовался другой бордель Маньки Фогель. Сюда – в построенное при царе двухэтажное здание из красного кирпича на углу Широкой и Костюшко (бульвара Космонавтов и Гоголя; ныне здесь высится здание облсобеса) – состоятельные клиенты прибывали на извозчике. В советское время здесь открыли пункт приема стеклотары, и послевоенный мальчишка, сдававший с мамой бутылки, вспоминает большой квадратный зал с высоченным потолком, на котором сохранилась лепнина. Некогда это была гостиная для общения, а вдоль второго (мансардного – с окнами в крыше) этажа тянулся длинный коридор с кабинками.

Обнаружился очевидец того, как несколько «дорожек» (польский аналог бричек) привезли к кожвенбольнице («шпиталю скурно-венеричному») на площади Пилсудского, 3 (ныне площадь Свободы), группу элегантных барышень с прическами, в перчатках и с зонтами. Солидный прохожий обронил своей благоверной: «Смотри, Вера, проституток из борделя привезли проверять…» – и тем себя выдал.

Молва разносила легенды. Рассказывали, что Манька Фогель ходит на базар без денег. За ней шла служанка с двумя кошелками, «байзэль-мама» брала продукты и передавала ей. Ни один продавец не решался ей возразить, потому что брала Манька у тех, кто тайком от жены бывал у ее девочек. Обдирала всех понемногу, приговаривая, что берет в долг...

Надо думать, с приходом вермахта, где централизованное обслуживание солдат было столь же естественной услугой, как стрижка или баня (немецкие фронтовики, согласно графику, получали талончики в полевые публичные дома, на которые расово чистых фройлен не хватало), Манька Фогель бы развернулась, но ее депортировали при первых советах. В докладе первого секретаря Брестского обкома партии Николая Киселева на 1-й городской партконференции 14 апреля 1940 года прозвучали слова о том, что пятью днями раньше, 9 апреля, по городу была проведена операция по выселению проституток: «Проститутки, особенно в нашем городе, чрезвычайно опасный элемент. Там, где живут проститутки, чаще всего вьют себе гнезда иностранные шпионские органы разведки. Выселив проституток, мы избавили город от распространения венерических болезней, значительно затруднили работу иностранной разведке».

Рассказывают, когда «байзэль-маму» везли в кузове полуторки по спящим улицам города, она всю дорогу выкрикивала прощальное сообщение: «На Сыбир вывожон Маньку Фогель!»

Увы, с проституцией можно бороться, но победить нельзя. С изъятием «байзэль-мамы» и птичек ее гнезда на промысел вышло никак не меньше последовательниц-нелегалок: зарешеченный эшелон увез из Бреста не язву города, а худо-бедный порядок в этом вопросе.

30 августа 1941 года, на третьем месяце оккупации, главный санитарный врач города д-р Анзельм направил во вспомогательную полицию официальный запрос с требованием установить и взять на учет проституток, предоставив список таковых с указанием имени, фамилии и адреса проживания.

6 ноября отдел здоровья красноречиво оценил качество выполнения этой работы новой бумагой:

«На основе присланного полицией списка женщин, занимающихся неприличной профессией, кожно-венерическая поликлиника приступила к медицинскому обследованию и разослала отдельным женщинам повестки с приглашением на медицинский контроль.

Однако, как оказалось, значительное число женщин не проживает по указанным полицией адресам, другие не являются, несмотря на неоднократные вызовы...

Такая система регламентации женщин, занимающихся неприличной профессией, неэффективна, поскольку не охватывает всех проституток, лишь часть из которых попадают под медицинский контроль.

Для налаживания системы медицинского обследования проституток отдел здоровья предлагает создать санитарно-нравственную комиссию…»

ВАСИЛИЙ САРЫЧЕВ

Перекресток улиц Советской и Пушкинской. Сентябрь 1939 г

(Это все не мое, а с сайта газеты Вечерний Брест.

(ВАСИЛИЙ САРЫЧЕВ http://www.vb.by/projects/oldbrest/)

Вещь необыкновенная! Статьи постепенно собираются, и выходят отдельными книгами.

Очень много неизвестных и трагических историй. Захватывает.)

О неизвестном пилоте, чью могилу на католическом кладбище Бреста отобразил карандаш Владимира Губенко, знаем лишь то, что печальная надпись на памятнике датировалась 30-ми годами. Польская авиация тех лет ассоциировалась с именами военного летчика Францишка Жвирки и авиаконструктора Станислава Вигуры, которые на маленьком самолете облетели вокруг Европы, преодолев 5 тысяч километров. В другом полете Жвирка установил мировой рекорд высоты для легких аппаратов – 4004 метра. А 11 сентября 1932 года информационные агентства передали сообщение, повергшее страну в шок. В воскресное утро двухпилотный RWD, державший курс на воздушный праздник в Прагу, попал над словацкой границей в страшную бурю. С оторванным крылом самолет рухнул на землю.

Останки летчиков и машины были привезены в Варшаву. Характер похорон и оказанные почести соответствовали высшему государственному разряду. Улицы и площади столицы были залиты людским морем, процессию возглавляло духовенство и первые лица страны. Гроб Жвирки несли военные, Вигуры – инженеры. На месте катастрофы тем временем работала специальная комиссия. Спустя несколько месяцев среди полувековых словацких сосен поднялась красивая каплица, а в Варшаве имена Жвирки и Вигуры были увековечены в названии улицы.

Брестского летчика, который не был национальным героем, хоронили, понятно, скромнее, но гибель пилота в мирное время неизбежно находит романтический отклик. Памятник с пропеллером («смигло», как говорили при Польше) стал на два десятилетия достопримечательностью кладбища на ул. Девёнтэго Лютэго (нынешняя Пушкинская за переездом).

Однажды рассохшихся от времени клееных лопастей не стало. За кладбищем уже не смотрели: в конце 40-х – начале 50-х закрыли костелы, посадили ксендзов, основная масса поляков выехала в Польшу по линии репатриации. Поговаривают, что большую часть исчезнувших памятников и скульптур уничтожила развлекавшаяся молодежь, особенно доставалось изящно вылепленным мадоннам, которых было великое множество. Сыграло свою роль и открытие пункта приемки металлолома на ул. Володарского. Благо не дошли руки до могил танкистов-панцерняков (к слову, почти соседствующих на погосте с летчиком): кресты из элементов передаточного механизма танкетки и гусеничные оградки устояли перед временем и вандалами. Вандалы эти давно выросли и остепенились – кому под полтинник, кому и за шестьдесят, но содеянное с ними навсегда…

Надо сказать, до войны польское кладбище занимало заметно большую территорию – усекли его из практических соображений немцы. С юга отрезали метров тридцать под расширение вагоноремонтного депо, а ряды могил у восточного забора перестали существовать ради подъездного пути – так устроили 1-й Минский переулок в его сегодняшнем виде (при Польше была короткая, до первого перекрестка, неширокая дорожка вдоль левой оконечности кладбища, носившая название «ул. Смутна» – Грустная).

Депо возвели еще в XIX веке, когда прокладывали киевскую ветку железной дороги, в 1941 году немцы его расстроили, возвели ангары, в которых вагоны можно было ремонтировать под крышей, и дополнительные мастерские. Привезли подразделения железнодорожных рабочих в темно-синей форме.

Ворота депо выходили на дом Косенюков. Тамаре Александровне Акуловой (в 1941-м ей, Томе Косенюк, едва исполнилось пятнадцать) запомнился статный немец с золотыми галунами, которого читавшие Мопассана киевские барышни называли «Мужчина бэль-ами» (от французского «Bel Ami» – «Милый друг»). Скибэ, так звучала фамилия немца, любил покрасоваться у ворот в артистической позе, девчонки на него заглядывались. Однажды при выдаче пайков он приказал наделить «вон ту темненькую» – Тамаре потом со смехом сообщили, что это Скибэ похлопотал…

Железнодорожных строителей мобилизовали по всей Европе, было много сербов, поляков. Это называлось «бау-цуг» – строительный поезд. Рабочие были не прочь приударить за девушками, и за одного из них, 29-летнего Бронека Печака, на излете оккупации вышла замуж 19-летняя подруга Тамары Ирена Казимерчак. Обвенчались в костеле и в том же 1944 году, не дожидаясь прихода освободителей, уехали в Польшу.

За неделю-две до сноса могил населению довели срок, в который следовало произвести перезахоронение. Весть разлетелась по городу, и люди, конечно, взялись за лопаты. Среди многих перезахороненных – прах брата упомянутой Ирены Казимерчак Стэфана.

Брестчанка Регина Владимировна Корвина, 1929 года рождения, при жизни поведала мне следующее: «Летом перед войной от воспаления легких умер мой дед. Его похоронили на польском кладбище, а в начале оккупации перенесли останки в другое место. Часть кладбища тогда отдали под железнодорожные мастерские, которые стоят и теперь. Что-то мешало немцам строить по костям – вывесили объявление, предлагая родственникам произвести перезахоронение до начала строительства. Правда, места отвели мало, приходилось ставить гроб на гроб или «подселять» в просторные склепы. Могилы, на которые родственники не нашлись, немцы вскрыли сами, погрузили гробы и кости на машины и увезли в неизвестном направлении».

По другим свидетельствам, ничего немцы не раскапывали, а просто сбросили бесхозные памятники, и часть могил остались лежать под дорогой.

ВАСИЛИЙ САРЫЧЕВ