(Это все НЕ МОЁ, а с сайта газеты Вечерний Брест. Читайте там.

(Автор - ВАСИЛИЙ САРЫЧЕВ http://www.vb.by/projects/oldbrest/)

Вещь необыкновенная! Статьи постепенно собираются, и выходят отдельными книгами.(Очень много неизвестных и трагических историй. Захватывает.)

Фрагментарные записи участницы брестского подполья Зинаиды Южной были обнаружены ее дочерью. Они заслуживают читательского внимания: оккупированный Брест являл собой вавилон менталитетов, и автор воспоминаний была носительницей настроений одной из социальных групп.

Время написания – конец 60-х – наложило отпечаток на характер изложения, однако наличие определенных символов времени не должно смущать. В отличие от последних, выправленных вариантов, черновые наброски интересны непричесанностью отдельных штрихов, которые могут дать вдумчивому читателю пищу для размышления.

Несколько биографических подробностей, предваряющих «брестскую» часть воспоминаний. Зинаида Ивановна родом из Гусь-Хрустального Владимирской области. В октябре 1917 года ей было 15 лет. Вместе с мамой ходила на митинги и собрания, получила работу курьера и делопроизводителя в поселковом совете. После ленинского клича «Отечество в опасности!» окончила краткосрочные курсы медсестер и в 17 лет оказалась на Западном фронте. Лечила раненых в бригадном лазарете в Пинских краях. Вернувшись после демобилизации в Гусь-Хрустальный, пошла рабочей на стеклозавод. Потом были комсомол, совпарт-школа и далее по восходящей: культпропагандист, организатор, инструктор обкома... В июле 1940 года 39-летняя Зинаида Южная по направлению ЦК прибыла в Брест на должность заведующей сектором партийно-комсомольских кадров обкома партии.

«21 июня, суббота. Вечером после работы в обкоме партии было профсоюзное собрание. Расходиться не хотелось, так было хорошо в коллективе. Ушли поздно. Дома я долго не могла заснуть, читала книгу. Наконец, заснула, и крепко.

На рассвете меня разбудила мама, говорит: «Что-то случилось. Кругом взрывы». Я бросилась к окну, выходившему на запад, в сторону крепости, и увидела много дыма, вспышки и сильные взрывы. Поняла, что бомбят. Стало так страшно, и я бросилась в соседнюю квартиру, где жил секретарь Брестского обкома партии товарищ Коротков, который тоже проснулся от орудийных взрывов.

Чуть оправившись от растерянности, Коротков побежал в горком, а я быстро устроила свою семью и семью Короткова в подвале. Потом вместе с Коротковой Александрой Ивановной побежали в обком (ныне администрация Ленинского района. – В.С.). В обкоме пробыли недолго. Нас несколько человек направили в горвоенкомат (на ул. Дзержинского. – В.С.). Я помню, в горвоенкомате нас принял Богданов, инструктор обкома партии. Хромова А.И., Гамбург Мария из редакции, Волков из облисполкома, Аня Аронина, Роза Радкевич, были и другие работники обкома, горкома, облисполкома. И в полном составе руководство горвоенкомата: Стафеев, Лимонников, замполит Ушаков. Всего набралось человек двести. Начальники ждали распоряжений и не принимали мер к выводу из города. Мы просидели в горвоенкомате до тех пор, пока в город не вошли немцы. Это было примерно 7-8 часов утра. Военкомат начали обстреливать с улицы и с воздуха.

На чердаке военкомата поставили пулемет. Отдельные мужчины были вооружены, но держать бой не удалось. С воздуха была брошена бомба, которая оторвала угол здания, где стоял пулемет, и несколько человек были ранены, в том числе Синягов и Меерсон. Бывшие врачи Ильин С.Т. и Ф... (фамилия неразборчиво. – В.С.) стали оказывать помощь. Бинтов не было, поэтому снимали нижнее белье и делали перевязки.

Когда положение стало безвыходным и немцы гуляли по городу, командование дало приказ спасаться кто как может. Но прежде чем выходить из военкомата, нужно уничтожить документы. И мы здесь же в помещении сожгли свои партбилеты. Мы, женщины, выходили из горвоенкомата большой группой вместе с детьми. Вышли благополучно. В нас не было сделано ни одного выстрела.

Военком Стафеев был уже ранен. Он дал приказ одному своему работнику, переодетому в гражданское, вывести женщин и детей за город. Пока немцев не было, тот женщин вел, дошли до Кобринской улицы (ныне Кирова. – В.С.). Как увидел первого немца, сразу же сбежал. Тогда и женщины стали разбегаться кто куда.

Обстрел города продолжался. Картина была страшная. Немцы, как только вошли в город, сразу выпустили тюремщиков (заключенных брестской тюрьмы. – В.С.). На улицах уже грабили магазины. Тюремщики, нагруженные водкой, шли пьяные, горланили антисоветские песни.

Хромова, Аронина, Гамбург, Радкевич и я вышли на улицу Гоголя. Около дома, где жил товарищ Пряхин, услышали ругательный крик во дворе. Зашли во двор. Нас встретили и повели в подвал, полный женщин и детей. Они плакали. Местная женщина ругалась, угрожала Пряхиной и Костровой выдать их немцам как комиссарских жен. Мы вмешались. Оказалось, что эта женщина ходила к ним стирать белье, и ей не уплатили 100 рублей. Собрали ей сто рублей, и она ушла.

…Успокоить женщин и детей было трудно, и чем успокаивать, когда мы сами ничего не знали. Побыв немного, пошли на Маяковского, 10, где прятались в подвале наши семьи... В подвал сразу идти побоялись, пробрались в сад и по двое залегли в кустах малинника. <…> По соседству жили местные русские учителя, отъявленные антисоветские люди. Как они желчно высмеивали Советскую власть, Красную армию, а мы лежали и думали, с какой же падалью мы жили. Если бы они нас обнаружили, сразу же продали б немцам…

Так мы пролежали до ночи и с наступлением темноты пробрались в подвал. Есть не хотелось, сон не шел.

На второй день нам передали, что в доме № 9 по Маяковского собралось много женщин из крепости – командирских жен с детьми. Под вечер мы прошли в этот дом и увидели, что многие прибежали в нижних сорочках, детишки голенькие. Женщины из нашего дома, я, Хромова, Короткова, организовали сбор вещей.

На четвертый или пятый день ко мне пришел лектор обкома товарищ Богданов. Он скрывался и был голоден, очень исхудал. Я его накормила. Немного с ним побеседовали. Тема была такая: уходить из города или обождать? Он говорил: «Идут слухи, что наши должны вернуться». Так мы с ним ни к чему не пришли. Обещал зайти еще. Через пару дней вернулся и велел собираться.

Мы с Розой Радкевич и Шурой Хромовой решили уходить из города. Я простилась с мамой и пятилетней дочкой, и мы пошли. Собирались на Кобринской улице у своих людей. Когда все собрались, Богданов, Бабичев и один комсомолец сказали: «Ждите нас, мы проверим выход из города». Прождали до вечера и были в большом смятении: может, немцы их уже расстреляли?

Мы расстроились, даже поплакали и вернулись в свой подвал. Стали думать, что делать дальше. Было много членов партии: я из обкома, Р. Радкевич, Аронина, Бабушкина, Смирнова – из горкома, М. Гамбург – из редакции областной газеты, Хромова А.И. – из межрайторга... В окружении нас были обуржуазившиеся поляки, которые с цветами встречали немцев. Они на нас смотрели с иронией, но первое время еще терпели, боясь, как бы не вернулись коммунисты. В опасной обстановке мы старались держаться рука об руку.

Мы с Хромовой поселились на Маяковского, 9. С нами еще жили семья Короткова, секретаря горкома партии, и милиционер с женой Клавкой и ребенком. Из своих квартир нас согнали в одну, состоявшую из двух маленьких комнат. Всего с детьми нас было десять человек, и мы еще приютили семью замредактора газеты «Заря», еврейку по национальности.

К нам стали заходить другие женщины – Мария Даниловна Попова (жена генерала Василия Степановича Попова) с дочками, Длугошевская, которая в скором времени уехала в Кобрин, Макеенко Т.С., Меньшикова М.Г., Фурцева Т. и многие другие, кто искал у нас утешения, как они говорили, «отводили душу». Ничего не зная о положении Красной армии, мы говорили, что надо не поддаваться панике, крепиться, не падать духом. И женщины крепились.

Многие уже голодали, меняли на еду вещи. Со мной были мать и дочь. Сын, 16-летний Рудольф, накануне войны уехал в пионерский лагерь под Кобрином, и я о нем ничего не знала.

Наша активная группа стала думать, как бы наладить связь с Большой землей. Немцы говорили, Москве капут, а радиоприемники изымались под угрозой расстрела, приказы были расклеены по всему городу. Но мы, наоборот, хотели радиоприемник добыть – нашли и установили на квартире у Розы Радкевич и Ани Бабушкиной на Буденного, 12, на 2-м этаже.

Утром слушали передовую «Правды», вечером – последние известия. Бабушкина конспектировала сообщения Совинформбюро и отдавала нам, а мы в свою очередь переписывали под копирку печатным шрифтом. Каждый должен был написать не менее 10 листовок. Потом эту сотню листовок распространяли среди своих. Стало веселее.

У нас на квартире появлялось все больше посетителей. Заметившие посторонних соседи предупредили: «Будете собирать сборища, заявим. Не хотим из-за вас погибнуть».

В этот период мы проделали еще некоторую работу. Узнали, что в Южном городке, до войны он назывался «Полигон», в госпитале остались больные красноармейцы. Мы решились организовать им помощь и носили передачи несколько дней, пока нас не разогнали. Немцы стали в женщин стрелять, а потом передачи совсем запретили.

Посовещавшись, мы решили направить тов. Хромову и тов. Радкевич для связи в Минск. Мы, конечно, плохо себе представляли, каким образом эта связь может осуществиться. Они уехали, а через две недели вернулись без результата. К тому времени мы все разошлись по разным квартирам, стали маскироваться. Изменили внешний вид, да жизнь и сама всех как-то состарила.

В августе 1941 года удалось связаться с Жуликовым Петром Георгиевичем. Член партии, до войны он работал секретарем узлового парткома. Был болен туберкулезом позвоночника. У него жена родила в первый день войны, и на руках было еще двое малолетних детей. В основном эти обстоятельства заставили его остаться в Бресте».

Окончание следует.

(Это все НЕ МОЁ, а с сайта газеты Вечерний Брест. Читайте там.

(Автор - ВАСИЛИЙ САРЫЧЕВ http://www.vb.by/projects/oldbrest/)

Вещь необыкновенная! Статьи постепенно собираются, и выходят отдельными книгами.(Очень много неизвестных и трагических историй. Захватывает.)

В контору паровозного депо 17-летняя Женя Горецкая попала не сразу. Счетоводов-бухгалтеров было семь или восемь, в основном молодые девушки, старше только Мария Гузевич, еще в 1920-е годы окончившая русскую гимназию. Сначала их взяли подсобницами в столовую для машинистов и слесарей, кому полагался обеденный паек, – чистить картошку, мыть котлы. К девушкам присматривались – и тех, кто толковее, по одной переводили в контору.

Горецкая начисляла зарплату грузчикам, которых сотнями привозили с Украины разгружать уголь. Некоторые селились в городе, а большинство сразу после разгрузки эшелоном увозили обратно. Другие девушки начисляли зарплату «айнхаймишен» – местным работникам.

Начальником депо был немец по фамилии Либих. Ходил в железнодорожном кителе без погон. Человек, говорили, неплохой, отстаивал своих работников, чтоб не забрали в Германию: существовал определенный процент отправки, и деповские раз в квартал проходили в городе медицинскую комиссию. Девчонки из конторы – тоже, и хотя знали, что шеф подстрахует, все равно было волнительно, перед каждой комиссией на всякий случай прощались с родными.

Депо было интернациональным, отдел кадров вел отдельный учет по немцам и отдельный – по «айнхаймишен».

Возле «веерного депо» – ангаров, где непосредственно обслуживались паровозы (так их прозвали за дугообразную форму; при отступлении немцы частично взорвут это строение царских времен) – стоял двухэтажный кирпичный домик, оборудованный для отдыха машинистов. В отличие от местных паровозников, которые жили дома, прикомандированным немцам требовалась гостиничка. Конторские немцы тоже обитали кучно – в своем общежитии.

В обеденный перерыв Женя и другие граевские девушки бегали домой перекусить. Им приходилось делать крюк, чтобы подняться на мост. Немцы-машинисты это знали и с улыбкой притормаживали паровоз: «Фройляйн, битте!» На поворотном круге девушки сходили – там была тропинка на Граевку.

Немцы водили поезда в более спокойные районы, а местных снаряжали на Пинск, Ковель – в партизанскую зону. Когда рельсовая война набрала силу, впереди паровозов приспособились пускать платформу с песком, и это иногда выручало. В случае подрыва бригаде давали три дня отдыха на снятие стресса, но каких-либо социальных гарантий местные паровозники не имели. Когда машинист-поляк, наскочив на мину, лишился в рейсе ноги, его уволили без дальнейшего содержания.

У немцев, водивших составы по главной, варшавско-московской магистрали, тоже всякое случалось. Горецкой довелось поучаствовать в ритуале похорон немецкого машиниста, чей паровоз подорвался на мине. Немец был тяжело ранен и спустя несколько дней умер в госпитале. Провожать его было некому, и на похороны отправили всю паровозную контору. Погибшего погребли с воинскими почестями на «Кладбище героев» справа от центральной аллеи. Пастор прочел молитву, дали залп в небо.

Советские машинисты в войну перманентно находились в пути. Мотались по всем фронтам, при паровозе и жили: дежурная бригада ведет состав, сменщики спят в прицепной теплушке. У немцев обстояло иначе: каждый паровоз имел приписку. Машинисты брестского депо отсюда отправлялись в рейс и сюда же возвращались, предвкушая положенные дни отдыха.

Одна из немецких бригад облюбовала для постоя дом в частном секторе по ул. Боброва, 13. Машинисты прижились и не меняли пристанища – селились после рейса не в общежитие, а сюда. Хозяйка им готовила, стирала, постояльцы платили. Помимо материальной стороны, это была еще и защита.

Не зная, чего ждать от полицаев и солдат жандармерии, ходивших с проверками по домам, люди вздрагивали от каждого стука. Но в дом Надежды Борзун наряды без нужды не заглядывали: попробовали разок и были сами не рады, нарвавшись на некстати разбуженных горячих паровозных парней. Это сильно подняло авторитет постояльцев.

Немецкие железнодорожники были те же солдаты – в форме и при пистолете. Теперь когда пьяные полицаи приходили ломиться к девкам, соседки бежали к Борзунам: «Надь, скажи своим!» Если настроение располагало, машинисты, намотав на руку ремень, шли месить голубчиков, только пряжки мелькали.

Перед отступлением конторским предложили уехать на Запад. Многие так и сделали. Почти все девушки из бухгалтерского отдела осели в Польше, Мария Ивановна транзитом оттуда попала в Америку. Женя никуда от родителей не поехала.

Оставшиеся в городе машинисты после освобождения Бреста сразу оказались востребованы. По 15 и 25 лет ИТК кому-то присудят позже, а до поры разборку чинить не стали. На войне обученный машинист – ценный кадр. Их и немцы в первые же недели взяли на учет и велели явиться на работу. В июле 1944-го, когда фронт с каждым днем уходил все дальше на запад, уже русским требовался подвоз, от техники и боеприпасов до иголок-ниток.

В дортехшколе в Барановичах организовали ускоренные курсы. Кочегаров готовили за месяц, помощников машиниста – за три, машинистов – за полгода.

(Это все НЕ МОЁ, а с сайта газеты Вечерний Брест. Читайте там.

(Автор - ВАСИЛИЙ САРЫЧЕВ http://www.vb.by/projects/oldbrest/)

Вещь необыкновенная! Статьи постепенно собираются, и выходят отдельными книгами.(Очень много неизвестных и трагических историй. Захватывает.)

Начало https://pikabu.ru/story/istoriya_bresta_122kontora_milosti_p...

Основным местом захоронения своих солдат немцы определили городской парк, пере-именованный в «Кладбище немецких героев».

Брестчанка Евгения Семеновна Горецкая, в оккупацию счетовод конторы паровозного депо, постоянно ходила мимо кладбища-парка и не раз становилась очевидицей погребений. Тела тех, кто умер в госпиталях, привозили на катафалках в ладно сделанных неокрашенных гробах и хоронили с почестями. Молитва военного пастора, караульный взвод, залп в небо, похоронка на родину – печальная схема была продумана и обкатана. К могильному кресту крепилась табличка с именем погибшего, воинским званием, номером части и годами жизни.

За кладбищем ухаживали немецкие медсестры, одно из их общежитий стояло прямо напротив парка (ныне цветочный магазин на углу Ленина и Мицкевича). Медсестры убирали могилы не только в парке и у собора. Очевидцы рассказывают, что фрау и фройляйн занялись и старинным кладбищем на Дубровке, где выборочно облагородили десяток немецких могил времен оккупации 1915-1918 годов – подсыпали землю, посадили цветы.

Евгения Горецкая утверждает, что «за польских часув» на этом кладбище имелся квартал для погребения евангельских христиан. Здесь похоронили горбатенькую девушку лет 17-ти из баптистской семьи с ул. Косой – прекрасно учившуюся гимназистку-траугуттовку, которая не то утонула, не то утопилась в Мухавце.

Как-то раз Женя с подружкой Лидой Китлер, спускаясь по мосту Граевского путепровода, услышали душераздирающий крик. Решив, что облава, юркнули в подворотню и оттуда наблюдали. Оказалось, над одной из могил голосила женщина в черном, по всему, приехавшая из Германии.

Вскоре у кладбища затормозил крытый грузовик. Патрульные полевой жандармерии с бляхами на груди осторожно подняли женщину с могилы и, взяв под руки, с увещеваниями повели в машину. Солдатам не следовало видеть, как убиваются матери.

Не для того парням столько твердили про долг и Великую Германию, чтобы всю подготовку размыли материнские слезы. Характерен рождественский подарок, вручавшийся курсантам в учебном подразделении – маленькая книжица «Как повелел долг», составленная из пропагандистских стихотворений немецких военных поэтов. Концовка одного из них («К матери» Ирмгарда Гроха) в переводе звучит так:

«Мама, если я буду убит, ты вынесешь это,

Гордость твоя победит эту боль.

Тебе позволено жертву отдать

Тому, кого мы имеем в виду,

Слово Германия произнося».

В ровненьких, аккуратных рядах одинаковых могил за каждым крестом стояла своя история.

Пехотинец Армин Шейдербауэр в послевоенных мемуарах упомянул своего однокашника по подофицерской учебке Вальтера Хеншеля – непридуманного аналога Вани Чонкина. Невысокий, с угреватым лицом и большими торчащими ушами сын слесаря из Райхенбаха был объектом постоянных подтруниваний товарищей и придирок инструкторов. Ему во сне могли намазать лицо сапожным кремом. А однажды в воскресенье у него оказалась не в порядке форма, и лейтенант приказал, начиная с утренней поверки, каждые 15 минут являться к дежурному унтер-офицеру поочередно в маршевой экипировке, парадно-выходной и спортивной форме – парень, чуть не плача, так и переодевался без конца. Считалось, что, прежде чем настанет очередь самому отдавать приказы, человек должен научиться повиноваться, подвергаясь муштре.

Но летом 1942 года Вальтер единственным из группы вернулся с фронтовой стажировки с Железным крестом.

А 5 сентября 1943 года он погиб.

Тот же Армин Шейдербауэр описывает, как летом 1944-го в ходе отступления из Белоруссии происходили фронтовые похороны командира.

«Когда рассвело, я отправился на полковой командный пункт. С собой взял тело убитого ночью командира батальона капитана Мюллера. Мы положили его в коляску мотоцикла, я забрался на заднее сиденье, положил его голову себе на колено и закрыл ему глаза… Путь лежал наверх, по лесной дороге вдоль речки Улла (севернее Витебска) к деревянному дому, где находился полковой командный пункт. Командование полком, или тем, что от него осталось, принял майор фон Гарн, который до этого был командиром отдельного фузилерного батальона. Пока я делал доклад, двое связных полкового штаба копали могилу. В нее положили тело Мюллера. Майор фон Гарн и еще несколько человек стояли вокруг. Гарн стал читать «Отче наш», и все присоединились к нему. Потом мы бросили по горсти земли на брезент, в который было завернуто тело, и солдаты закопали могилу».

В период, который мы описываем в Бресте, до отступления было еще далеко.

По свидетельству Константина Андреевича Тараня, в первый год оккупации парк был открыт для посещения, и местные жители здесь свободно прогуливались. Активно хоронить в парке начали с лета 1942-го – в основном это были умершие в госпиталях, куда доставляли раненых с фронта. Объект сделали режимным, и все прогулки переместились в старый парк возле ТЭЦ.

Лида Мойсиюк (13 лет на начало войны) жила как раз напротив парка-кладбища. Любопытная, как все дети, она увидит, что готовятся похороны, – и бегом туда. Подобных зевак было немного, но присутствие гражданских первое время не возбранялось.

Лидия Константиновна утверждает, что могилы отрывались не по одной, а в виде длинной траншеи. Каждый день в ней захоранивали сколько надо гробов и оставляли место на перспективу. Вряд ли немцы экономили труд могильщиков Болеслава Выжиковского, дело, скорее, в рациональности подхода. К тому же получалось ровненько: траншеи тянулись параллельно теперешней ул. Ленина. Первоначально – в правой половине парка, от центральной аллеи до ограды со стороны ул. Каштановой. Когда захоронение разрослось, перешли влево.

Детская память сохранила присутствие на похоронах священника в черной одежде (не в военной форме!) – вероятно, пастора из кирхи.

По завершении ритуала могильщики брали в руки лопаты. Солдаты этим по возможности не занимались, закапывать товарища считалось плохой приметой.

В документах ГАБО хранятся платежные ведомости на выдачу зарплаты работникам, трудоустроенным через административный отдел управы «на копку могил для погибших немецких солдат и поддержание порядка на кладбище Героев».

В период с 18 по 30 сентября 1941 года могилы копали: Ксаверий Рябов – 12 дней по дневной ставке 20 рублей = 240 руб., Гирш Друтман – 11 дней по 16 руб. = 176 руб., Шмуль Петрушка – 10 дней по 12 руб. = 120 руб., Хуна Ланде – 12 дней по 12 руб. = 144 руб. и Якуб Гвирцман – 9 дней по 12 руб. = 108 руб.

Ниже в ведомости значится примечание: «Работникам еврейской национальности (позиции 2–5) дневная ставка уменьшена на 20 %».

А вот платежная ведомость на столяров, занятых на изготовлении гробов и крестов 1 и 2 сентября 1941 года.

«Столяры: Сметанко Ян – 2 дня по ставке 40 руб. = 80 руб., Мишкурек Мечислав – 2 по 35 = 70 руб., Шварц Вольф – 2 по 28 = 56 руб., Шварц Шмуль – 2 по 24 = 48 руб., Милнер Вольф – 2 по 24 = 48 руб. Помощники столяра: Литвак Зелман – 2 по 20 = 40 руб., Хиркес Земман – 2 по 20 = 40 руб., Финкльштейн З. – 2 по 16 = 32 руб., Гамершлак Мейер – 2 по 16 = 32 руб.»

Приписка по евреям аналогична: с 3-й по 9-ю позицию – минус 20 %.

В ведомости за вторую половину июля 1942 года копатели могил – уже славяне: Николай Доропиевич 27 лет, Петр Иванов 25 лет и Алексей Семенович 36 лет, дневная ставка – уже 17 руб. за 10 часов работы.

В сентябре прибавился четвертый работник – 47-летний Евдоким Пролеско. В этом составе проработали до осени 1943 года.

К 1944 году работы на «Цментажу Бохатэрув Немецких» резко прибавилось – «героев» везли и везли. Как вспоминают очевидцы, с приближением фронта поток раненых сильно возрос. В Бресте нетранспортабельных и тех, кого требовалось срочно оперировать, снимали с санитарных поездов. Крайняя к ул. Садовой (ныне Орджоникидзе) железнодорожная ветка подходила к рампе, где раненых перегружали из вагонов в машины и развозили по госпиталям.

Соответственно, штат «гробарей» (так они значатся в ведомости) расширили. Начальником по-прежнему значился Болеслав Выжиковский, работниками – Михал Мазурек, Михал Сайфулин, Алексей Панасюк, Казимеж Оласински, Иван Володьев, Вавжинец Тасаж, Константин Орлов и Николай Доропиевич.

К маю – июню 1944 года они не то разбежались, не то из ставшего прифронтовым Бреста удалили главных поставщиков работы – военные госпитали. Так или иначе, в списках «гробарей» похоронного бюро при Брестской управе на получение папирос за 31 мая и 16 июня 1944 года значатся только трое: Болеслав Выжиковский, Николай Шидловский и Александр Демидюк.

(Это все НЕ МОЁ, а с сайта газеты Вечерний Брест. Читайте там.

(Автор - ВАСИЛИЙ САРЫЧЕВ http://www.vb.by/projects/oldbrest/)

Вещь необыкновенная! Статьи постепенно собираются, и выходят отдельными книгами.(Очень много неизвестных и трагических историй. Захватывает.)

«Нимфа» разве товар дает? – досадовал гробовых дел мастер Безенчук в известном романе (кстати, экранизированном нацистским кинематографом в 1938 году под названием «13 стульев»). – У них и матерьял не тот, и отделка похуже, и кисть жидкая. А я фирма старая, у меня гроб – огурчик...»

В не отличавшемся густонаселенностью Бресте польских времен, как и в ильфовском городе N, люди умирали не слишком часто – гробовщик Болеслав Выжиковский знал это лучше, чем кто бы то ни было. Но летом 1941 года случился и на его улице праздник...

В неделю активных боевых действий в крепости погребением немецких солдат занимались войсковые похоронные команды. Но потом война укатилась на восток, и Брест зажил в режиме тылового города, где все коммунальные, торговые и прочие бытовые нужды обеспечивают службы магистрата или оформившие предпринимательство горожане.

Погребальное обслуживание закрепила за собой гробовая мастерская («заклад трумен») Болеслава и Вацлава Выжиковских, зарегистрированная по адресу: ул. А. Гитлера (ныне Ленина), 26. Конкурентов, вроде досаждавших Безенчуку «Нимфы» и «Милости просим», у Выжиковских не имелось. Трудно сказать, предоставляла ли мастерская полный комплекс ритуальных услуг, или городская погребальная служба была отдельным от нее заведением, но сути это не меняло: последнюю возглавлял один из двух Выжиковских, Болеслав, что делало предприимчивых родственников фактическими монополистами.

Присутствие в Бресте ряда госпиталей обеспечивало погребальной конторе постоянный оборот. О том, как выглядела немецкая похоронная процессия, можем судить по листу из альбома солдата вермахта.

""""""«29 июля 1941 года. В погребальную службу п. Выжиковскому, ул. 3-го Мая (ныне Пушкинская. – В.С.), 2. Просим изготовить для военных властей 5 гробов не позднее 9 часов 30 июля.

Начальник хозяйственного отдела магистрата».

«31 июля 1941 года на 15 часов просим обеспечить перед военным госпиталем (воеводство) один катафалк и подготовить могилу. Венки Пан получит на городских плантациях».

«Просим организовать погребение одного военнослужащего из Reserve Kriegs-Lazarett (резервный военный госпиталь в нынешнем здании облисполкома. – В.С.) и выкопать одну могилу. Погребение состоится 1 августа в 3 часа дня»."""""

4 августа погребли еще трех пациентов военного госпиталя, 5 августа – четверых, 7 августа – еще четверых. Всякий раз были затребованы венки, катафалки, грузовой автомобиль.

А вот новый адрес:

"""""""«Просим прислать 9 августа пунктуально к 10 часам утра в Крепость (запасной выход) один катафалк и венок. Оттуда катафалк проследует к пункту назначения – на военный пост. На это же время надлежит приготовить одну могилу на кладбище Немецких героев («на цментажу Бохатерув немецких», в который превратили территорию городского парка. – В.С.)».

«Просим организовать 13 августа с. г. в 15 часов три погребения. Грузовую машину обеспечит «табор самоходовы», лошадей для двух катафалков – «табор мейски». Одновременно просим приготовить три могилы»."""""""""

А вот выдержки из заявок немецких подразделений на венки и букеты, сделанные через сельскохозяйственный отдел магистрата:

– военный госпиталь: 2 букета – 60 руб., 3 букета – 30 руб., 4 букета – 40 руб.;

– войсковая часть № 40868: цветы – 20 руб.;

– войсковая часть № 22834: венок (1 шт.) – 120 руб. и т. д.

Население услугами гробовщиков пользовалось в частном порядке и квитков, похоже, не испрашивало. В документах ГАБО встречаются фамилии одиноких и малообеспеченных, кого контора погребла на средства отдела социальной помощи («оддзял опеки сполэчнэй»). Такие бумаги на имя Выжиковского начальник отдела писал, как правило, карандашом и скреплял красным факсимиле и печатью. В частности, в октябре 1941 года за государственный счет похоронили Арсения Омельчука 64 лет, зимой 1942-го – Антонину Семенюк 58 лет и Стефана Зубаревича.

Погребальная контора продолжала оказывать услуги почти до самого освобождения города: последнее налогообложение Выжиковских датируется 30 мая 1944 года, а в июне управе было уже не до финансовых проверок.

Окончание следует.

(Это все НЕ МОЁ, а с сайта газеты Вечерний Брест. Читайте там.

(Автор - ВАСИЛИЙ САРЫЧЕВ http://www.vb.by/projects/oldbrest/)

Вещь необыкновенная! Статьи постепенно собираются, и выходят отдельными книгами.(Очень много неизвестных и трагических историй. Захватывает.)

Сын брестского пожарного Збигнев Журавлев при поляках и при советах учился в старинном здании, сегодня это один из корпусов колледжа связи. Трехэтажное здание царской постройки, скрытое во дворах между улицами Кирова и Халтурина, до 1939 года было школой повшехной № 3 имени Станислава Яховича. На первом этаже какое-то время располагалась специальная школа для слаборазвитых («неразвинентых») детей, а после ее закрыли и оборудовали столовую, где бесплатно питались дети многодетных и безработных.

С приходом советской власти, перекроившей образовательную систему по новым лекалам, здесь определили общеобразовательную польскую семилетку. Помимо польского, на котором преподавались все предметы, была еще пара часов белорусского (а в 1940/41 учебном году – русского) языка. В таком формате школа работала до самой войны.

Збигнев мечтал поскорее дорасти до пятого класса, в котором начиналась ремесленная подготовка и пан Крысяк учил азам столярного и слесарного дела, но мальчика и всех его сверстников еще раз посадили в третий. Новый учебный год пережили не все: однажды в марте 1940-го Збигнев пришел на занятия, а почти половины класса нет. Дети польских чиновников, полицейских, офицеров были погружены с мамами в эшелон и отправлены в депортацию.

Летом 1941 года Збигнев перешел наконец в пятый класс, но все снова пошло наперекосяк. Немцы заняли здание под казарму, а позже под лазарет. Школу переселили в бараки, построенные перед войной русскими на берегу Мухавца недалеко от речного порта.

Хозяевами реки были немецкие моряки в черной форме с погонами, а по Мухавцу вновь курсировали баржи. Река обнажилась: местные портовые рабочие по распоряжению властей спилили прибрежные вербы.

В 1942-м немцам понадобились бараки, и школу переместили на угол Генеральской и Полицейской (ныне Советской и Маяковского, где расположена межгарнизонная военная прокуратура).

По языку преподавания школа оставалась польской. Украинский шел отдельным уроком – его вела немолодая учительница, которую за глаза называли тетя Баля. Поначалу еще были часы немецкого, но его повсеместно отменили – могу предположить, чтоб местные не совали уши в конфиденциальные разговоры. Учителем младших классов работал Речманьски, математику преподавал Кивале – «пан профессор» траугуттовской гимназии, семью которого вывезли в Сибирь. Директором был пан Яхтухович.

В 13 лет Збигневу выдали удостоверение с отпечатком пальца вместо фотокарточки. Немецкий паспортный стол размещался в деревянном доме по ул. Карбышева, где сейчас вход на колхозный рынок. Писали местные девчата, а немец макал палец паспортизируемого в чернила и прикладывал нужным образом.

К 1943 году жизнь в оккупированном Бресте изменилась. Осложнившаяся обстановка на фронте ужесточила порядки в тыловых городах и востребовала подростковый ресурс. Школа еще действовала, но однажды из нее можно было не вернуться, и дети массово бросали учебу. Отец устроил Збигнева учеником в военные мастерские фирмы «Вилли Файлер» – строения и сегодня стоят во дворах ул. Кирова в квартале между Пушкинской и Гоголя.

Человек сорок рабочих – слесари, токари, кузнецы – занимались ремонтом и обслуживанием автомобилей и мотоциклов. При Польше мастерские относились к батальону панцерняков (танкистов), их даже приспосабливать не пришлось – работали на тех же станках и верстаках.

Учеников было семеро. Они, что существенно, получали права на усиленный военный паек: в месяц 2 кг говяжьего жира, 60 яиц, хлеб по норме, литр водки, 2 большие пачки папирос (мастер предупреждал: увижу, что курите или выпиваете, буду бить – и в самом деле лупил плеткой). За все это высчитывали из зарплаты, но деньги мало что значили при карточной системе и пятикратной стоимости продуктов на базаре. Дополнительно можно было приобрести килограмм костей, ливерную колбасу.

Иной раз мастер объявлял, что сегодня можно поесть, и отводил на солдатскую кухню, где учеников кормили обедом из одного с артиллеристами котла – сказочно вкусным гороховым супом, перловой кашей со сливочным маслом, джемом... Еда представлялась мерилом удачного трудоустройства – так было всю оккупацию и первые годы после войны.

Работникам выдавали «хольцшуэ» (от немецкого «хольц» – дерево) – брезентовые шнурованные ботинки фабричного изготовления на негнущейся деревянной подошве, которую обтачивали и закругляли. На мостовой такие шаги звучали за квартал, но все же это была обувь.

Мастерами в цехах работали пожилые немцы (один – по фамилии Карк) с оружием на поясе. Состав рабочих был интернациональным. Наряду с местными работали слесари из Варшавы, других европейских мест, было два француза, очень боявшихся холода. Дисциплина соответствовала времени. Когда два поляка подзагуляли, не вышли день-другой на работу, жандармерия доставила их в мастерскую под конвоем. Они с перепугу прихватили смену белья, думали – забирают, но специалистов ценили.

Мастерские находились под охраной учебного подразделения артиллеристов, размещавшегося в былой казарме панцерняков (в советское время до 1990-х годов – военный госпиталь на Пушкинской). В царские времена здесь стояли казаки, державшие лошадей в конюшнях, тянувшихся вдоль теперешней ул. Кирова. Поляки переделали конюшни в склады, послужившие впоследствии и первым советам, и немцам, и послевоенному советскому гарнизону.

За казармой вдоль теперешней ул. Кирова до самых мастерских тянулось пустое пространство. Немцы выкатывали сюда зенитки и вели обучение. По окончании курса подготовленных артиллеристов отправляли на фронт.

Офицеры немецкой учебки держали за казармой грядочки, на которых сажали укроп и петрушку, держали в клетках кроликов. К чистке клеток обычно привлекали учеников мастерских. Один немец стал припахивать Збигнева. Обращался на ломаном русском: «Малчик, кролики кушать хотят…» – и Збигнев рвал на полигоне желтые одуванчики и заталкивал между прутьев.

Уезжая на фронт, немец подарил Збигневу длинную губную гармошку и плитку шоколада. Сладкое мальчик съел, а гармошку продал на толкучке. Время было голодное, продукты население получало в скудном количестве по продовольственным карточкам, выдаваемым в домоуправлениях. Были талоны на хлеб, молоко, на кости, заменявшие мясо... Можно было полдня простоять в очереди, но костей так и не получить – не подвезли. Журавлевым было полегче: отец и какое-то время Збигнев получали дополнительные пайки на работе.

Брестское отделение «Вилли Файлер» возглавлял немец в годах. Судя по одежде, гражданский. В мастерской его считали неплохим человеком: он не повышал голоса и был готов внимательно выслушать работника через переводчика. Жил на углу Линденштрассе (К. Маркса) и Постгассе (Свердлова), на втором этаже. Как-то раз Збигнев с тремя сверстниками доставили ему дрова и получили по шоколадке.

Ученики были, по сути, подмастерьями – подавали инструмент, грели воду, подметали. Иногда им доверяли немудреные операции. Валентина Шевчука, полутора годами старше Збигнева, уже подпускали к точилу. Срок ученичества был определен в два года, после чего предстоял экзамен на разряд, где требовалось с высокой точностью изготовить молоток или ножовку, но до этого не дошло.

Зимой 1943/44 года с Журавлевым и еще одним учеником расстались, не забыв изъять «корку» легитимации – удостоверение, служившее пропуском в мастерские, а главное, надежной защитой от вывоза. Пару месяцев Збигнев просидел дома, в марте 1944-го пришла повестка явиться в арбайтсамт – отдел трудоустройства. Подростку выписали направление на городские плантации – в немецкий «Зеленхоз», выращивавший в теплицах овощи, цветы, содержавший парк, озеленявший город. Обрезали в скверах деревья, кусты, сажали анютины глазки.

Валентин Шевчук продолжал значиться в подмастерьях до самого конца, пока фирма не выехала из Бреста. После освобождения города он от греха подальше изорвал и сжег легитимацию, предполагая, чем может грозить подобный документ. Так же поступил Журавлев с арбайтскартой, в которой работодатель каждый месяц ставил печать. Клеймо работы на немцев легко ставилось и тяжко смывалось.

(Это все НЕ МОЁ, а с сайта газеты Вечерний Брест. Читайте там.

(Автор - ВАСИЛИЙ САРЫЧЕВ http://www.vb.by/projects/oldbrest/)

Вещь необыкновенная! Статьи постепенно собираются, и выходят отдельными книгами.(Очень много неизвестных и трагических историй. Захватывает.)

На снимке 1942 года запечатлен класс образовательного учреждения, на табличке которого значилось: «Вища пiдготовча 3-клясова школа в Бересті Литовському». Украинский язык нас уже не удивляет, разный возраст учеников – тоже. Термин «пiдготовча» указывает на прикладной характер учебы: школа была призвана подвести подростков к ступени профессионально-технического образования.

Не буду утомлять идентификацией всех персонажей и просто обозначу имена: Люся Лянге, Нина и Лиля Гичан, Саша Карпук, Нина Панцевич, Люда Левчук, Юра Попов, Жора Милевский, Аня Зданевич, Алла Максимова, Тамара Мацкевич, Поля Ткачук, Люда Паевская, Нина Усик, Женя Капцевич, Женя Никитюк, Оля Мущук, Афанасий Мартишко, Алла Пролиско, Рая Михальчук, Коля Щербо... Сидящая на коленях девочка с белым воротником – Лиля Малюта, дочь шефа Мотыкальского района, который за ревностную службу получит пост бургомистра Бреста.

В центре сидят учителя: преподавательница украинского языка Мария Бричевская, математик Михаил Шубкин, биолог, чью фамилию восстановить не удалось (по окончании учебного года его назначат директором средней технической школы, где продолжит обучение значительная часть класса), начальник школьного отдела управы Павел Гриневич. Крайним справа стоит директор школы Ф. Драгейко.

14-летняя Оля Мущук (стоит за седовласым паном Гриневичем) ходила на занятия из Козловичей. До этого она училась в вистычской школе, окончила при Польше пять классов и на осень 1939-го готовилась идти в шестой, но тут сменилась власть, и детей снова отсадили в пятый. За два советских года добрались наконец до седьмого класса, но пойти в него было не суждено: немцы снова санкционировали потерю года.

Любопытно, что в 1939-м советская власть прислала директором поволжского немца. Давид Раймер поселился прямо в школе. В первое утро войны он не стал дожидаться встречи с единоплеменниками и ретировался на восток под канонаду рассветных взрывов. Его пожитки выбросили на улицу, и новым директором школьный отдел управы назначил сына диакона из соседней деревни.

Здание школы в Вистычах было построено еще при Польше – собирали с родителей по 5 грошей пожертвований на строительные нужды. При советской власти и при немецкой школа никуда не съезжала, а в 1944 году в нее не то попала бомба, не то сожгли оккупанты при отступлении.

При немцах Оля проучилась в Вистычах год и решила продолжить образование в городе. Обнаружила в себе тягу к украинскому языку, как в советское время – к русскому, который свежо преподавал молодой учитель, «за польских часув» окончивший русскую гимназию Бреста. Неисповедимы пути Господни: в оккупацию литератор пошел на службу в шутц-полицию, продвинулся в чине и был убит, похоронен на Тришинском кладбище.

Частота смен власти на веку предвоенных брестчан предопределила аполитичность значительной части населения. Лучший в городе учитель математики Михаил Шубкин еще до 1939-го был нарасхват в четырех гимназиях – польских и русской. Те гимназисты рассказывали: человек был настолько увлечен предметом, что не замечал ничего вокруг. Молодежь, любившая в вечернее время дефилировать по брестскому «топтаку», как именовали оживленный участок улицы 3-го Мая (ныне Пушкинская), старалась не попасть на глаза дежурным педагогам, но Михаила Михайловича никто не боялся, поскольку тот шел полностью погруженным в свои мысли.

С приходом первых советов Шубкин стал трудиться в советской общеобразовательной школе; пришли немцы с политикой украинизации населения – оказался востребован и в украинской. Спокойно воспринял тот факт, что дочь нашла работу в гебитскомиссариате, чем обыденно поделился с ученицами, которым предлагал комнату. По дороге расспрашивал, где живут, есть ли там партизаны – обычная тема для той поры, но, с учетом дочки у немцев, Оля с подругой насторожились – вдруг хочет выведать? – и предпочли другого квартиросдатчика.

Получив аттестаты, класс плавно перетек в открытую немцами среднюю техническую школу – как тогда говорили, «фаховый техникум» (в переводе с украинского – «профессиональный»). Здесь ребята провели 1943/44 учебный год. Техникум располагался в каменном здании бывшей начальной школы русской гимназии на ул. Длугой (ныне Куйбышева). Преподавали математику (он же, Шубкин!), физику, химию, языки, учили пользоваться счетами. Для девочек ввели факультативный курс рукоделия: портниха показывала, как правильно шить, чинить одежду, ставить латку...

Летом 1944-го немцы готовились ретироваться. В большинстве учреждений стояло чемоданное настроение. Дотянувшую до первого выпуска техническую школу распустили.

Бывавшая в Бресте наездами Оля удачно встретила одногруппницу Женю Капцевич, и та подсказала, где живет директор: «Сходи, нам выдали свидетельства». Оля пошла, и бывший уже директор прямо на дому выписал бумаги: свидетельство за полгода и за полный курс.

Немцев прогнали, и Оля оформилась в восьмой класс СШ № 2 на ул. Ленина. Жила в той семье польского сапожника, что и при оккупации.

Каждую субботу ходила пешком в Козловичи – сменить белье, взять продукты. В марте 1945-го выпало много снега, а следом пошел дождь, и в городе все растаяло. В конце недели Оля как всегда в валенках, другой обуви не было, отправилась домой – по Каменецкому шоссе в сторону Ковердяков и Тюхиничей. За городом снега по колено, а под снегом вода. Ей бы вернуться, но, подумала, надо хлеба взять, в городе не купишь...

Валенки сразу напитались водой, еле дошла. Мать с отцом стащили обувь, а ноги уже все в ямках, как губка. Мать нагрела ведро воды, насыпала соли. Но выгревать ноги оказалось поздно, и Оля получила ревматизм. Что-то странное стало происходить, отключалась память. Выучит урок, а пока доковыляет в школу, ничего не помнит. Недели две так промучилась, а учителя: двойка, двойка, двойка.

Потом совсем слегла.

Фронт под Варшавой, фармацевтической промышленности – не до населения. В поликлинике выписали рецепт, предупредив, что в Бресте лекарства нет, только в Пинске. Ждали, может, кто поедет, в итоге так и не купили. Две недели девочка пролежала у хозяев, и ее в критическом состоянии отвезли домой. Три дня не пила, не ела, глаза откроет и опять в забытье...

Когда потеплело, ее стали выносить на матрасе на улицу. Лежала и физически ощущала, как весеннее солнце вытягивает из нее болезнь.

Промаялась лето, а к осени пошла на поправку. Потом было не до учебы, приходилось помогать отцу с матерью по хозяйству. А осенью 1951-го организовался колхоз, и из деревни уже не выпускали. Вырвалась, воспользовавшись единственным шансом, – завербовалась по объявлению на стройку в Россию. Против этого уполномоченный был бессилен. Уехала в Куйбышев и работала на строительстве пароходной пристани на Волге.

(Это все НЕ МОЁ, а с сайта газеты Вечерний Брест. Читайте там.

(Автор - ВАСИЛИЙ САРЫЧЕВ http://www.vb.by/projects/oldbrest/)

Вещь необыкновенная! Статьи постепенно собираются, и выходят отдельными книгами.(Очень много неизвестных и трагических историй. Захватывает.)

Жизнь прожить – не поле перейти. Истертая от употребления метафора играет новыми красками в отношении человека, которому судьба отпустила 97 лет. Через месяц-другой нас будет на Земле семь миллиардов – небезобидных особей, отравляющих воду, взрывающих атом, добывающих нефть и жующих, жующих… При таком перенаселении природа защищается, борясь с человечеством ослаблением генетического кода – чтоб пожили лет семьдесят и честь знали. Долгожительством судьба наделяет избранных – кого в награду, кого в наказание.

Ярослав Захарович Ширнюк, закончивший земной путь на прошлой неделе, прожил большую жизнь и активную старость. В последние годы природа постепенно истирала слух и зрение, но не в силах была отнять ясный ум и неукротимость духа. А может, она хранила его для нас как исключительного носителя истории. Все, что происходило с городом и людьми, начиная с 10-х годов прошлого века, брестчанин Ширнюк не просто знал, а прочувствовал на себе.

По младенчеству он не мог помнить времен государя императора, Первой мировой войны, тягот беженства и возвращения на пепелище, но это у него, пятилетнего Яроши, красноармейцы 1920 года, отправленные освобождать Польшу от поляков, интересовались, «далеко ли Аршава». А вскоре он был свидетелем бегства в обратном направлении – после того, что закрепилось в истории как «Чудо над Вислой». Так в его памяти и отметилось первое соприкосновение с глобальными событиями, которые катились через судьбу всю жизнь.

Детство и молодость Ширнюка пришлись на польский период, в котором главным была учеба в «школе тэхничной» – прообразе железнодорожного техникума. Здесь наш герой получил свое дело жизни – профессию строителя дорог. А поскольку любовь и будущая супруга – Рая Василюк – училась в русской гимназии, Ярослав, помимо практической школы дела, впитал в себя и насыщенную лирикой жизнь гуманитариев с их концертами, спектаклями, декламацией Пушкина, Фета, Толстого. На снимке у новогодней елки Ярослав – единственный «тэхник» в компании гимназистов. Слева направо: Аня Калиновская, Жора Голуб, Рая Василюк (с расплетенными косами), Женя Радушевич, а пятый – он, Ярослав Ширнюк, в форменном кителе школы тэхничной.

Они с Раей были уже женаты, когда мирное польское время прервали налеты немецкой авиации. 22 сентября 1939 года Ярослав и Раиса в толпе любопытных, столпившихся вдоль улицы Унии Любельской (теперь Ленина), наблюдали совместный советско-германский парад и слышали, как офицер вермахта командовал подчиненным, печатавшим шаг по шестигранной «трилинке»: «Лянгзам, лянгзам, обердойтлих!» («Не спешить, не спешить, четче!»). Почти семьдесят лет спустя память и интеллект этой замечательной четы подарят мне много деталей, без которых картинки из жизни польского Бреста оказались бы куда менее сочными.

После прихода советской власти на Брест бросили артистические силы. Чтобы показать мощь советской культуры, сюда стали присылать артистов, имена которых гремели в Союзе. Приезжал Утесов с оркестром, в котором пела и его дочь.

С пребыванием певца в нашем городе связан забавный эпизод. Утесову пришла бандероль, и, взяв извещение, он явился на почтамт. Там спросили документ, а паспорт остался в гостинице. «Выдать не можем!» – сказали Утесову, а он вместо уговоров запел во весь голос: «Сердце, как хорошо, что ты такое...» И женщины растаяли, сказали: видим, не надо паспорта!

Об этом мне тоже рассказали Ширнюки, посетившие ряд концертов и оперу «Отелло» в зале «Свит», стремительно реконструированном в драмтеатр. «За польских часув» это был спортивный зал, который сегодня назвали бы спортивно-концертным, поскольку и тогда здесь часто выступали гастролирующие артисты.

В последний вечер 1939 года Раиса и Ярослав собирались идти на концерт. Раиса Андреевна – нарядная, с прической и пригласительными билетами в сумочке – нетерпеливо поглядывала на дверь, но мужа не было. Не явился он ни в шесть, ни в десять вечера, ни даже когда в Москве пробили куранты.

…Пятью годами раньше, в мае 1934-го, по окончании школы тэхничной получив диплом с отличием, Ярослав оказался в затруднительном положении. Ни в поветовое дорожное управление, ни в отдел Полесского воеводства его, несмотря на наличие вакансий, не взяли. Секретарь школы, выписывая диплом, как в воду глядел, дружески советуя изменить вероисповедание, что было совсем не сложно при наличии в школьном штате ксендза («Иначе пойдут твои пятерки прахом»). Зная отношение семьи, Ярослав даже не донес этот вопрос до матери с дедом – вежливо отказался. В результате промыкался без работы до осени, пока любимый преподаватель, уполномоченный архитектор Юзеф Бараньски, не устроил ему протекцию на строительство моста через Буг.

Потом был еще один мост – трехпролетный через Королевский (ныне Днепровско-Бугский) канал в Пинском повете, строительство дороги Кобрин-Пинск... К приходу первых советов Ярослав Ширнюк был специалистом с практическим опытом, и его сразу мобилизовали на строительство Суворовского моста, взорванного еще в Первую мировую.

…Итак, осенью-зимой 1939-го Ярослав Захарович соединял мостом берега Мухавца. Как мастер, отвечавший за производство работ, он имел все шансы не сносить головы, когда вечером 31 декабря внезапно вышел из строя паровой молот: в той обстановке всякий срыв могли запросто объявить вредительством. Пока дома с ума сходили, на объекте торопились с ремонтом механизма. Ширнюк провел на стройке всю новогоднюю ночь, и его возвращение под утро стало лучшим подарком для домочадцев, уже перебравших все варианты...

Пережив немецкую оккупацию, после освобождения Бреста Ярослав Захарович вернулся в профессию. Истосковавшись по делу, он с головой окунулся в свою стихию. Занимался восстановлением дорог и мостов, эксплуатировал путепроводы, строил новые. В 1956 году окончил Харьковский институт, а следом аспирантуру. Многие годы был главным инженером дорожно-эксплуатационного управления и дорожно-строительного района, заместителем управляющего дорожно-строительного треста. Выйдя на пенсию, передавал молодежи профессиональный, а в последние десятилетия – жизненный опыт.