RichSharp

Рассказы командира роты всегда были далеки от того, что показывали по телевизору и от мемуаров генералов, слишком жестокая была правда войны, но иногда случались веселые моменты и в жизни простых солдат...

Немец был небольшого роста. Волосы темные, всклокоченные. Видно не ариец. Не нашёл времени разложить их на пробор, как это делали другие. Не успел умыться и натянуть пилотку на уши, а тут по деревне беспорядочная стрельба. Он выскочил ночью в пургу и бежал, не помня себя от страха. А ведь он собирался утром привести себя в порядок.
Теперь он сидел на лавке и беспокойно ерзал. На вопросы он отвечал торопливо, не обдумывая свои ответы. Чувствовалось, что он, попав в плен, никак не мог прийти в себя и освоиться с теперешним своим положением. Фамилию, имя, год и место рождения он выпалил на одном дыхании. Лет ему было около двадцати.
Всё шло гладко и хорошо. Но когда я спросил его о семье, немец вдруг заморгал глазами, всхлипнул жалостно и заёрзал на месте. Ревел он естественно и вполне натурально. Плакал он от души. Слезы, крупные слезы катились у него по щекам. Он плакал навзрыд, подвывая себе писклявым голосом.
Он хотел что-то сказать, пробормотал несколько непонятных слов, несколько раз всхлипнул и заревел с новой силой.
Солдаты мои смотрели и пожимали плечами, они были удивлены и даже опешили. Теперь они смотрели на него снисходительно и даже улыбались. Взрослый мужик, а плачет, как баба. Они смотрели на него, хмыкали и недоумевали.
— Товарищ лейтенант! Пошто он ревёт?
Я подождал пока немец немного успокоится и сможет сказать хоть пару внятных слов. Тогда его можно будет спросить, почему он собственно плачет.
Наши его не пинали, прикладом под ребро не толкали, по дороге сюда вели, не били. У нас вообще не было принято издеваться над пленными.
Наши солдаты с пленными обращались можно сказать уважительно, как с людьми. Бывали случаи, когда при конвоировании пленного, где-нибудь в тылу из-за телег выбегали повозочные и прочие тыловые и замахивались на немца в сердцах, показывая перед дружками свою прыть и патриотические чувства.
— Давай осади назад и полегче! — отстранял их конвоир стволом винтовки.
— Сходи на передок, возьми себе пленного, а потом налетай! А этот не твой! Видал какой прыткий! Тоже, мне тыловая крыса!
Причина почему ревел немец, нам была неизвестна. И вот он немного успокоился, смотрит жалостно мне в глаза и просит меня, чтобы его отпустили.
— Куда отпустить? В туалет? — переспрашиваю я.
— Нейн-нейн!... Нет-нет! Туда, к немцам! Домой! На хаузе!
— У меня отпуск! — и он стал торопливо вытаскивать из нагрудного кармана униформы своё отпускное свидетельство «Урлауб шайн».
— Вот! — тыкал он в бумажку пальцем.
— Я шесть месяцев на восточном фронте. Мне положен отпуск. Я вчера получил документы. Я должен ехать домой! [Я устал.] Ферштеен зи? — устало доказывал немец.
— Ферштеен! Ферштеен! — отвечал я, — Это нам, муде ферштейн!
— Чаво он говорит? Товарищ лейтенант, — спрашивают меня солдаты.
— Он просит, чтобы мы его отпустили. Ему нужно ехать домой!
— У него отпуск. Он должен ехать в Германию.
Солдаты, услышав причину рёва, схватились за животы и закатились дружным радостным смехом. Смеялись они по настоящему до слёз. У немца слезы от расстройства, а солдат пробило от смеха слезой.
— Такое дело! Многие ржали до коликов в животе.
Немец видно усёк, что я перевёл его просьбу солдатам. Он посмотрел на них и снова заревел. У солдат по щекам катились слезы. Плакали все. И ржали, как лошади.
— Ну и потеха! Вот уморил! Ведь всех, стерва, довёл до слёз!
Немец обвёл всех внимательным взглядом, заморгал глазами и опять заревел.
— Товарищ лейтенант! Уберите его отселя! Он всех тут нас замертво на полу уложит!
— Ты смотри, в штаны не напусти! — вставил другой.
— Ведь надо же случилось!
— Ух, мать твою! Больше не могу!
— Вы его спросите …, — и солдат валился на пол, навзничь и катался по полу дергаясь.
— А куда он должен ехать?
И опять под грохот солдатских глоток, под рёв немца, все кто сидели на лавке покатились на пол.
— Ну и денёк! Хуже не придумаешь! После такого и умереть не страшно!
— Вот спасибо! Вот потешил душу! Дай я его поцелую!
Страсти понемногу улеглись. Я прикрикнул на немца, чтобы он наконец перестал реветь и спросил его!
— Скажите пожалуйста! Когда вы в отпуск должны отправиться?
— Чего вы говорите? Товарищ лейтенант.
— Я спросил его, когда он хочет уехать в отпуск домой.
— А он чего?
— Он говорит, что поедет сегодня. Вы, говорит должны меня отпустить немедленно.
Солдаты, услышав перевод, гаркнули дружно.
— Я не то спросил, — сказал я, — Я хотел спросить, куда он должен ехать.
Немец после моей последней фразы заметно повеселел. А солдаты, то один, то другой неожиданно фыркали. Кого-то прорвало. И они зашлись снова смехом.
После уточнения ряда вопросов, наконец, было выяснено. Немец сдал своё оружие, простился с друзьями, выпил с ними по шнапсу.
— Наверно навострился к своей длинной и тощей «фрау»! — сказал кто-то из солдат.
— Фрау! Фрау! — закивал радостно немец.
— Теперь у тебя «Фриц» другой отпуск! До самого конца войны!
— Вот счастливый человек, — добавил кто-то, — Вернётся домой после войны! А мы?
Немец охотно рассказал, что их 262 пехотная дивизия отступала сюда из-под Калинина. Здесь на рубеже Старицы их сапёрный батальон должен был отрыть окопы в полный профиль. В батальоне находился представитель из дивизии, он должен был принять у них готовую работу. Если гер официр тоже в плену у русских, то он может подтвердить, что мне положен отпуск.
Из деревни нас вскоре выперли, приказали преследовать немцев. Мы сдали немца и двинулись вперёд...