Мемуары моего прадеда. Часть 10. Административно - хозяйственный отдел.⁠⁠

Пост не форматный, прошу отнестись с пониманием.

Часть 1. http://pikabu.ru/story/memuaryi_moego_pradeda_chast_1_detstv...

Часть 9. http://pikabu.ru/story/memuaryi_moego_pradeda_chast_9_vazhne...

Продолжение:

Часть 10. Административно - хозяйственный отдел.

В скором времени в корпусе был сформирован батальон связи. Меня отозвали с танкового полка и назначили приказом командиром батальона. За успешные боевые действия наш 4-й механизированный корпус был переименован в 3-й Гвардейский Сталинградский механизированный корпус, и мой батальон стал II отдельным гвардейским батальоном связи. Приняв командование батальоном связи, я начал заниматься воспитанием и обучением личного состава, хозяйством батальона и принимал участие в обеспечении связи командования корпуса с подчиненными частями, соседями и вышестоящим штабом.

Однажды меня вызывает командир корпуса генерал Обухов. Я прибыл, доложил. Вижу, в помещении кроме Обухова сидит начальник штаба генерал Сидорович и начальник связи корпуса Белов Андрей Иванович. Обухов обращается ко мне и говорит: "Мне надоело отдавать под суд уже четвертого начальника АХО! (административно- хозяйственный отдел). Придется Вам принять на все виды довольствия управление корпуса".

Я не имел понятия о дополнительных трудностях, свалившихся так неожиданно на меня и моих начальников служб. Однако спросил: "Что, вы хотите, чтобы и меня отдали под суд?” На это генерал мне говорит, что ему нужен на этой работе честный человек. В общем, я не мог отказаться, тем более что начальник штаба сказал мне, что если трудности какие будут, то обращаться к нему, а начальник связи А.И.Белов сказал Сидоровичу, что часть работы по связи командира батальона он перепоручит отделу связи корпуса.

И вот началось!

Приходит офицер из политотдела с ведомостью денежного довольствия ансамбля (такой ансамбль по письменному разрешению Сталина у нас в корпусе был создан из видных солистов, комиков, танцоров в составе около ста человек и при этом ни один командующий не мог отобрать его из корпуса). Я внимательно просмотрел ведомость и заметил, что напротив фамилий ряда солистов стоит должность "механик-водитель" и сказал прибывшему офицеру, что такую ведомость я не подпишу, что это фальшивка. Офицер ушел докладывать начальнику политотдела корпуса полковнику Андрееву. А я вызвал к себе казначея батальона - пожилого опытного финансиста и проконсультировался у него. Казначей меня предупредил, чтобы я ни в коем случае такие ведомости не подписывал, ибо при первом же госконтроле с меня удержат незаконно выданные деньги. Если начальник политотдела будет настаивать, то скажите ему, что казначей батальона может выплачивать денежное довольствие ансамблю и без Вашей подписи, по письменному приказанию начальника корпуса. И вот раздался звонок, и начальник политотдела начальственным тоном возмущенно меня спрашивает, почему я не подписываю ведомости? Я спокойно объяснил, почему. Однако Андреев вскипятился, угрожал снять меня с должности и пр. и пр. Я невозмутимо ему ответил, что не он назначал меня на должность, не ему и снимать, а если и снимут, то я буду очень доволен. Если же ему так необходимо выплачивать ансамблю такие деньги, то это можно сделать и без моей подписи - если начфин корпуса даст письменное приказанию об этом моему казначею.

Так и получилось. Казначей передал мне письменное приказание начфина и предупредил, чтобы я берег этот документ, ибо он меня когда-нибудь выручит. И я положил его в сейф.

Во время одной из бомбежек наша штабная машина опрокинулась, и все ее содержимое полетело с моста в реку, узкую, но очень глубокую и быструю. Пришлось оставить возле моста машину с людьми, которые долго искали сейф с документами в воде, ныряли и все же вытащили. Начальник штаба батальона Куреня аккуратно высушил промокшие документы.

Вообще-то перевод управления корпуса на все виды довольствия в батальон связи доставил мне много неприятностей, и я нажил много врагов.

Помню, поступили на склад американские сапоги. Сапоги как сапоги, ничего особенного, только лоску больше. Начальник отдела вещевого снабжения батальона (ОВС) спрашивает, кого будем обувать в эти сапоги? Я сказал, что кому положено по сроку, невзирая на чины, того и включайте в ведомость. Для солидности, кроме наших подписей, заделайте подпись "Утверждаю" начальника штаба корпуса. Некоторые из старших офицеров возмущались, что им не выдали красивых сапог. Особенно бесновался начальник химической службы корпуса полковник Шкундин. Он даже ходил жаловаться начальнику штаба корпуса и надолго затаил злобу против меня.

Еще столкнулись мы с ним как-то при расквартировании в одном из населенных пунктов. Обычно комендант штаба корпуса распределял населенный пункт пополам: половина - управлению корпуса, другая - батальону связи. И вот я разместил своих людей, а через некоторое время вижу, что один взвод связистов сидит на улице. Спрашиваю - в чем дело? А мне говорят, что полковник Шкундин приказал освободить помещение, ему, видно, понравилась эта квартира, а точнее, понравилась хозяйка. Шкундина в доме не оказалось. Я приказал взводу занять помещение и не выходить, мол, комбат приказал. Если Шкундин будет шуметь, то пусть обращается ко мне. Таким образом, с течением времени наши взаимоотношения со Шкундиным все более и более обострялись.

Но однажды в столовой полковник Шкундин подходит ко мне и дружески приглашает зайти к нему послушать пластинки. Я, конечно, удивился, но согласился. Послушали пластинки, а Шкундин все на часы посматривает, и потом и говорит, что нас приглашают на парткомиссию, сходим, узнаем, в чем дело. Приходим. Шкундин оказывается заместителем секретаря парткомиссии, а самого секретаря и некоторых членов парткомиссии нет. И вот Шкундин открывает заседание и объявляет повестку дня: персональное дело коммуниста Холодякова.

Только сейчас я понял всю хитрость и подлость этого человека. Шкундин докладывает суть дела, обвиняет меня в том, что я, мол, воспитываю личный состав батальона в духе неуважения и даже ненависти к Шкундину, как полковнику и еврею. Я встаю и обращаюсь к членам комиссии, что если рассматривается вопрос о воспитании личного состава батальона, то считаю необходимым пригласить на парткомиссию моего заместителя по политчасти капитана Росовского, который в первую очередь несет ответственность за воспитание личного состава батальона. Члены парткомиссии переглянулись, а Шкундин и говорит, что Росовский здесь не причем, это касается только Холодякова, и приводит пример, как взвод связи батальона отказался освободить помещение, несмотря на его требование, и вообще... но ничего конкретного.

Тогда я объясняю членам парткомиссии суть дела, суть наших личных взаимоотношений, как и из-за чего Шкундин возненавидел меня и как "любезно" сегодня я был приглашен к нему на квартиру послушать пластинки, чтобы для меня вызов на парткомиссии был неожиданнее и больнее. Объяснил я и вопрос о его попытке выселить целый взвод из помещения для расквартирования. Я предложил членам парткомиссии побеседовать с личным составом вверенного мне батальона и убедиться в неправильности предъявленного мне обвинения. Шкундин предложил объявить мне строгий выговор с занесением, но парткомиссии, несмотря на давление Шкундина, решила ограничиться вызовом на парткомиссию.

Мой замполит Росовский, конечно, знал об этом вызове меня на парткомиссию, и я уверен, что они вместе со Шкундиным обсуждали этот вопрос. У нас с Росовским не сложились взаимоотношения. Формально мы уважали друг друга, но это только формально. Как я его мог уважать, если он потихоньку от меня ночью давал машины работникам политотдела для личных поездок в город. Вообще, это был хитрый, скользкий человек, и по всему было видно, что друзьями мы быть не сможем.

Был, например, такой случай. Батальон должен был передислоцироваться частично железнодорожным эшелоном, а другая часть - своим ходом. Росовский отказался ехать начальником эшелона, боясь бомбежки, а колонну он никогда не вел, плохо читал карту, и я не мог ему доверить. Дело дошло до того, что я отстранил его от должности и доложил об этом по команде. В конце концов, получив взбучку, Росовский остепенился. Когда пришла разнарядка на одно место в академию, он ухватился за нее. Я не возражал, и мне было бы стыдно уехать с фронта, хотя прав у меня было больше, так как я имел документ о разрешении продолжать учебу в академии после окончания войны.

Примерно месяца через два я случайно встретился с Росовским на фронтовых дорогах и спросил его, почему он не в академии? А он и говорит, что не сдал экзамены.