Жду новый пост

Серия «Проклятое призвание»

Боже, как бы я тебя нарисовала, как бы ты у меня вышел, сказочным принцем, фантастическим джедаем, борцом со злом, завязал бы узлом все темные силы, а я бы только стояла рядом да подправляла… Господи, какой типаж. Индеец из племени сиу, еще бы лук и стрелы, это ведь был бы шедевр, из рук бы рвали.

Или бластер и двухголового карлика по колено, чтобы оттенял твою силу и красоту.

Чем-то парень напоминал Дэна, только не такой пресыщенный и развращенный. Нормальный человек со здоровой сеткой морально-этических координат в голове…

И все же, обмирая от восхищения и упоенно фантазируя, я понимала, что интерес мой чисто художественный и биологический. Животный. Я восторгалась этой потрясающей особью хомо сапиенс, но едва у нас могло бы быть что-то общее. Это было как-то сразу ясно. Без разговоров.

Я была для него слишком сложной…

Мы не смогли бы удержать интерес друг к другу надолго…

А в голове звучали прощальные слова матери:

– Нета, возьмись за ум! Пора рожать! Ты думаешь, твои яичники неисчерпаемые?! Всему свое время… Рожай, пока молодая, потом не сможешь… Живешь всю жизнь, как барыня, думаешь, Сонька бы не хотела, чтобы ее дети в бабушкиной квартире жили? Это повезло, что Сашка в Питере, а Владику квартира от отцовой бабушки досталась… Да ведь если бы не ты, я, может, за Павла Игоревича и замуж бы не вышла… Квартиру – дочке… Все для тебя, всю жизнь все для тебя… Я свою жизнь загубила, так хоть бы не зря… Будет свистеть, что кандидатов у нее нет. Думаешь, я ничего не понимаю? Хватит выбирать, потеряешь время… Возьми одного, главное здорового… Нравится бумагу марать – ради бога, я разве спорю. Мы с Павлом Игоревичем воспитаем, уже решили, куда и кроватку поставим. А ты занимайся чем хочешь, хочешь танцуй, хочешь – делай имя, только о семье подумай. Ведь это же самое важное.

И темной, тяжелой волной накатывало: а может быть… мать права?

И мой долг состоит в том, чтобы родить.

Неважно от кого, неважно как. Просто.

Это моя святая обязанность.

Родить. Продолжить род.

Я единственный ребенок. Других у матери не будет.

Должна появиться на свет следующая Нета. С карими, как у матери, глазами, смуглой кожей, несгибаемой волей и несравненной способностью выносить мозг. Я – носитель уникального набора генов, что-то вроде амурского тигра. Редкий вид, исчезающая порода животных.

Я должна.

Я должна, потому что больше некому. Потому что мать оставила мне квартиру и пожертвовала ради меня возможностью каждый день заниматься сексом (ну, тут она, конечно, лукавила, все-таки я не могла поверить, что такое дело она могла провернуть исключительно ради меня). Потому что такова моя священная обязанность, слава сыну, отцу и святому духу, аминь.

Я должна.

И как бы ни пыталась я прикалываться и ерничать и от самой себя за этими нелепыми попытками в юмор скрыть тревогу и беспокойство, но все же я не могла убедить себя в том, что в словах матери нет ни капли здравого смысла. Ведь действительно, годы идут… Нет, меня не пугала одинокая старость, но, в общем-то, я ничего не имела против детей как таковых… Они мне даже нравились… ну так, издалека… в чужих колясках, вне зоны твоей ответственности.

Совсем маленьких детей я, надо сказать, вообще видела только на улице. У чужих людей. Ведь у меня не было ни братьев, ни сестер, а когда появились на свет дети тети Сони, она с семьей жила в другом городе. Просто не было возможности поближе познакомиться с этими загадочными животными – детьми. Я понятия не имела, что с ними делать, только как-то смутно догадывалась, что после их появления жизнь кардинально меняется. Мне почему-то казалось, не в лучшую сторону.

Наверное, будет очень мало свободного времени… Я не смогу ездить на выставки, полноценно заниматься творчеством. Придется перестроить всю жизнь. На много-много лет вперед. Может быть, навсегда. Зачем?..

Хотя мать говорила, что согласна взять моего ребенка на воспитание. Она повторяла эту мысль неоднократно, судя по всему, давно все обдумав. Но мне, как ни странно, такая идея совсем не нравилась.

Родить, чтобы потом отдать… Кому угодно, даже маман… Нет.

Этот ребенок, которого еще и в помине не было, представлялся мне только моим. Мне даже в голову не приходило задумываться, насколько оправдан этот собственнический инстинкт, он казался настолько естественным, что казалось, тут нечего обсуждать.

Это будет моя девочка. Только моя.

Я почему-то не представляла, что у меня может родиться сын. Нет, только девочка. Почти клон. Маленькая копия Неты. В голове смутно мельтешило что-то: ворох французских золотистых кружев и крохотное личико в них с суровым взглядом вопрошающих глаз. Наверняка у нее будет сложный характер и специфическое чувство юмора. Но я справлюсь, я в этом нисколько не сомневалась.

Как справлялась всегда. И со всем.

Нет, я не имела к отчиму никаких претензий. Более того, он казался мне очень достойным человеком и, чего греха таить, куда порядочнее моей матери. Уравновешенный, умный, влюбленный в свое дело, Павел Игоревич, кажется, совершил только одну ошибку – женился на женщине, способной довести до белого каления даже святого. Конечно же, если бы дело происходило в моем родном городе, они бы давно разбежались, но здесь, в Москве, деться ей было особо некуда, и она поневоле сдерживала себя, когда уж совсем заносило. И что ни говори про ее доброту и бессребреничество, но я уверена, что все же в этом браке изначально присутствовал и корыстный интерес. Терять статус москвички и безбедное существование маман явно бы не захотела. Дурой она точно не была.

А потому она все-таки терпела. То накидывалась на него с надуманными претензиями, то ластилась, строя из себя пай-девочку. Глядя на ее попытки навести мосты, я поневоле задавалась вопросом, любит ли она мужа. И отвечала себе – наверное, да. Но неглубоко.

Мне было очень жаль Павла Игоревича, вынужденного терпеть перепады настроения вздорной бабы, но в то же время сочувствовать ему полностью, абсолютно, я тоже не могла. Ведь это он, а не я женился на хохотушке на двадцать лет моложе. Мог бы предсказать последствия. Тем более что мать только слепому могла показаться ангелом – мне кажется, все связанные с ней проблемы должны были быть очевидны любому мало-мальски здравомыслящему человеку. Впрочем, многие решения люди принимают отнюдь не головой. Тут, видимо, был тот самый случай.

Ну, и как ни крути, мать была для меня все же матерью. Костеря ее про себя на чем свет стоит, внешне я сохраняла к ней лояльность. При любом раскладе она оставалась моей матерью, а я – ее единственной дочерью. Павел Игоревич же был для меня чужим человеком, с которым меня ничего не связывало.

Так что, жалея его, я все-таки думала в первую очередь о том, как спасти себя. Будь он моим отцом, это наверняка было бы не так.

Странно, но как мне казалось, что жена отца лучше его самого, так и Павел Игоревич представлялся лучше маман. Чудилось, что родители не достойны своих половин. Впрочем, возможно, к их новым избранникам у меня просто не было накопившихся с детства обид, я не могла быть объективна.

И я, кстати, совсем не была уверена, что ситуация со здоровьем отчима так уж безоблачна, как это пыталась представить мать… Почему-то она старалась выставить все в розовом свете, однако за те два года, что я не видела Павла Игоревича, он сильно изменился. Я увидела его заметно постаревшим и даже, пожалуй, одряхлевшим. В оставшейся здоровой руке он едва мог удержать тарелку при мытье посуды (да, он старался по-прежнему все делать сам), а непривычная слабость не добавляла ему оптимизма и приятности в общении. Глядя, как он огрызается на материны попытки поплясать вокруг него, я догадывалась, что мое присутствие его еще сдерживает. Будь они вдвоем, без свидетелей, в зале заседаний зазвучали бы непарламентские выражения.

Поэтому, прощаясь, я не чувствовала себя оставляющей на произвол судьбы страждущего, скорее покидающей поле боя. Пусть разбираются как хотят, думала я. Не мое это дело… Пусть уживаются как могут, я тут лишняя. Мне нечего делать в этой квартире, мне нет здесь места, нет возможности работать, да и никто тут не нуждается в моих услугах. Бес за ними есть, как говорила бабуля.

Я в последний раз вывела собаку, вздохнула полной грудью холодный московский воздух, сложила в рюкзак карандаши и эскизы – и отправилась на Ленинградский вокзала. Меня никто не провожал, и признаться, я даже нисколько не горевала по этому поводу.

Я уже наобщалась с родственниками выше всякой крыши.

Или все это нашептывал мой собственный мозг, его здравая, рациональная часть? Но откуда тогда бралось многое, что я сама не понимала?

Я всегда была сторонницей скорее реалистического направления, но никакой реализм невозможен вообще без вымысла, даже фотография не является совершенно точным отображением действительности. И любой абсурд строится на действительности и черпает из нее. Без традиции нет модернизма – нечего разрушать и нечего деконструировать.

«Сам я, когда пишу, не понимаю, какой смысл заключен в моей картине. Не подумайте, однако, что она лишена смысла! Просто он так глубок, так сложен, ненарочит и прихотлив, что ускользает от обычного логического восприятия», – утверждал Сальвадор Дали.

Я совершенно точно не была Дали, но, в общем, я догадывалась, о чем он говорил.

Автор и больше, и меньше своей картины. И он всегда ей не равен. Отрываясь от художника, произведение начинает жить своей собственной жизнью. Чем далее, тем более отдаляясь…

Что бы автор ни хотел выразить изначально, какую бы мысль ни держал в голове, рано или поздно карандаш заживет своей жизнью. Он начнет рисовать то – то, о чем автор может быть и не думал. Во всяком случае у хороших художников так.

…Следующая неделя прошла однообразно. Я рисовала, гуляла с собакой, пыталась убрать квартиру. Мать эти два последних пункта явно радовали – как и в детстве, она пыталась спихнуть бытовуху на меня. Я подозревала, что ей было просто лень поддерживать порядок. Или, возможно, скучно.

В домохозяйских хлопотах ведь мало разнообразия на самом деле. Мало творческого, дающего просто воображению. Некоторых рутина успокаивает и даже держит на плаву, но мать была не из числа этих счастливчиков. Тем более в ситуации, когда у тебя дома собака и три кота, действительно трудно поддерживать идеальную чистоту. Все покрывается шерстью с космической скоростью.

По вечерам мы ужинали, мать выспрашивала подробности моих отношений с Виком и другими парнями, но мне почему-то не хотелось рассказывать. Я знала, что ей никто не нравится. Тем более Вик. Но вот интересно, когда она начинала критически о нем отзываться, мне всегда хотелось выступить в его защиту. Словно он все еще был частью меня, и ругая его, она тем самым не принимала мой выбор, не понимала, что меня заставило быть с ним много лет.

Каким бы сложным человеком ни был мой чертов оппонент, я сохраняла по отношению к нему лояльность. Во всяком случае внешнюю. В душе я, конечно, костерила его на чем свет стоит – он причинил мне слишком много боли.

Про Дэна я, как ни странно, вообще не вспоминала. Как будто его вовсе не было в моей жизни… Я не пыталась его рисовать, не пыталась анализировать этот сумасшедший страстный роман, просто как будто забыла обо всем, что было. Воспоминания о наших свиданиях сейчас казались просто фрагментами какой-то мелодрамы – не слишком удачной. Я не узнавала себя в кадрах, запечатлевшихся в моей памяти, – все это было как будто не со мной. Не было ни ностальгии, ни горечи, ни сожалений – вообще ничего.

Из сегодняшнего дня Дэн казался просто статистом, удобной куклой, сыгравшей свою роль в новой пьесе – и немедленно отправленной в подсобку по завершении представления. Потому что больше не нужна. Что еще тут объяснять?

Днем я обходила окрестные дворы с собакой на поводке, мыла полы, стирала шторы, скребла кастрюли, а вечером, забившись от матери в комнату отчима, рисовала. На белых листах возникала не Красная площадь и храм Василия Блаженного, а тихие улицы Преображенки, старообрядческая церковь, умоляющие глаза собаки, которую я не любила. Там не было матери – ее тяжелая, давящая сила сейчас и без того захватила вокруг меня слишком много пространства, и хоть в творчестве мне хотелось от нее уйти, не думать о ней, не рисовать ее пристальных карих глаз, черные короткие волосы, расплывшуюся татуировку на правом плече. Не пытаться с ней соперничать – вообще сделать вид, будто ее не существует.

Сейчас, когда я жила у нее в квартире, это было особенно сложно.

За эту неделю мать два раза ездила в госпиталь. Говорила, что Павел Игоревич держится бодрячком, что прогнозы самые благоприятные, ну и вообще, ничего страшного, не в первый раз.

Я сдержанно кивала, поддакивала, вовремя вставляла подходящие к случаю фразы. Изображала из себя любящую дочь и хорошую падчерицу – насколько на то хватало моего дарования.

А потом Павла Игоревича выписали.

И в двухкомнатной квартире на Преображенке нас стало трое.

Не считая котов. И собаки.

Возможность самой выбирать место жительства, профессию, мужа была не такой уж сладкой. Кажется, Эрих Фромм уже что-то писал об этом, была у него такая книжечка, «Бегство от свободы». Не нужна эта свобода маленькому человеку, хочет он от нее спрятаться, скрыться.

Маленьким глупым девочкам она не нужна тем более.

Когда я вернулась на Преображенку, меня ждал сюрприз.

К нам приехал дядя.

Мать светилась от радости.

– Неточка, ты только подумай! Дядя Эдик приехал! Специально, тебя увидеть! Радость-то какая!

– Привет, Нета, – дядя более сдержан, но тем не менее вполне дружелюбен. – Как твои дела? Видел фотки с последней выставки – молодца, молодца… Идешь в гору…

Я бормочу что-то походящее к случаю и прячу глаза.

Дядя красивый. Не очень высокий, не очень мужественный, он привлекателен особой, не совсем классической красотой. Живые, лукавые карие глаза, как у матери, смуглая, созданная для южного солнца кожа, быстрые, порывистые движения. В том, как он двигается, что-то от испанца или итальянца – эта особая манера говорить руками, нехарактерная для нашей северной культуры эмоциональность, то вкрадчивая и сладкая, то холодная, даже равнодушная и бесчувственная манера общения. Дядя зарабатывает на жизнь организацией квестов и прочих модных движух. Не совсем брутальная профессия, но на жизнь хватает. Думаю, с его живучестью и хваткой он не остался бы внакладе в любой ситуации.

Еще у дяди чудесный голос, живой, теплый, мягкий, как войлок. И абсолютный слух – по настоянию бабушки он в свое время закончил музыкалку, а потом играл в какой-то группе. Впрочем, творческие эксперименты такого рода давно позади – сейчас он изредка ходит на концерты и все.

В лучах сестринской любви он греется, словно кот, и только что не мурлычет. С его лица не сходит улыбка, он кажется помолодевшим и посвежевшим, как после отпуска. А глаза матери светятся от счастья – она, кажется, не знает, куда усадить любимого брата, чем угостить дорогого гостя.

Мне всегда казалась странной эта слишком уж горячая любовь. Порой даже думалось, мать любит брата больше, чем меня. А это вызывало понятные чувства.

– Как ты, Эдинька? Не устал? Как идут дела? – мать заботливо подкладывает салат в тарелку брата.

Тот уплетает с аппетитом.

– Нет, Ируня, все в порядке. Как твой? Скоро выпишут?

– Да вроде через неделю. Сейчас же долго не держат, сам знаешь…

Мать отвечает на этот вопрос как на какое-то дежурное замечание, без особой заинтересованности. У меня возникает такое ощущение, как будто в действительности она совсем не переживает за мужа – и это заставляет меня немедленно проникнуться к нему сочувствием.

Мне вообще непонятны ее эмоциональные приоритеты. Она вроде была из тех людей, что живут чувствами, но при этом выбор ее симпатий представлялся странным. Я помню, что в детстве мне не нравились многие ее подруги – в особенности из категории скоротечных, что появлялись в нашем доме на месяц-другой, а потом исчезали.

Мать привязывалась к людям, как будто уходила в запой – наскучив человеком, она жестко прерывала все связи. Могла не отвечать на звонки, не открывать дверь, если не хотела никого видеть. Ее как будто не волновало, что чувствует человек на другом конце провода.

– Как спектакль, Неточка? – внезапно вспоминает она про меня. – Понравилось?

– Чудесно, – немедленно реагирую я. – Просто потрясающе.

Мне хочется поделиться пережитым, я начинаю пересказывать впечатления – они еще так свежи, так горячи, в каком-то смысле я все еще Настенька, чье бедственное положение заставило меня рыдать пару часов назад – но меня здесь особо не слушают. Я понимаю, что говорю в пустоту – дела брата интересуют мать гораздо больше. Она внимательно расспрашивает его про отношения с последней девушкой – вряд ли из них выйдет что-то серьезное, но мать, судя по всему, на это надеется – увлеченно выслушивает отчет о прошедшем уикенде в романтическом шале под Москвой, приглашает их с дядей в гости «в самое ближайшее время, как только появится возможность»…

В конце концов все это становится для меня невыносимо, я встаю из-за стола и нахожу в себе силы вежливо откланяться.

По глазам дяди я вижу, что он все понимает, но кажется, сегодня мне удается сохранить лицо.

И, полная ревности и гнева, я иду в комнату – к своим карандашам, к альбомам, фломастерам – как всегда, как в детстве.

И рисую. Настеньку, Баклушина, Крутицкого… Островского, сурово выстраивающего своих героев на сцене, Островского, глядящего на пришедших в театр с мрачным удовлетворением – что явились, болезные, явились, дурики, полтора столетия ходите и ходить будете – вот как я написал, знайте, фраеры.

И все становится неважным, несущественным, не имеющим значения. Меня уже нет, я совсем пропала, растворилась, исчезла в воле чего-то высшего, чего-то неизмеримо сильнейшего. Это не моя рука скользит по альбомному листу, не мои пальцы выводят застывшие в трагическом комизме фигуры. Это что-то другое, другое… Может быть, ноосфера, может быть, тот, кто ждал меня в темноте за сутулыми спинами…

Но, конечно, не я. Я же маленькая и глупая. И почти ничего не умею.

Поэтому, удовлетворив свое любопытство, я зашагала домой. То есть к маме.

При моем появлении собака опять разразилась лаем. Это безумно раздражало. Псина то ли заимствовала неуравновешенный характер от своей хозяйки, то ли не привыкла к гостям. Гости бывали уже отнюдь не столь часто, как когда-то, в моем детстве… Мать уже не жила проходным двором – у нее не было столько энергии, как в молодые годы, да и подруги остались в родном городе. Конечно, она и здесь обзавелась приятельницами, иначе и быть не могло, но это было уже не то – она ведь не сидела с ними за одной партой, не гоняла под дождем с коляской.

– Тихо, Манька! – рявкнула я на истеричную псину.

– Неточка, а ты дай ей косточку, – посоветовала мать. – А то выйди погуляй…

Честно говоря, я уже устала, но мысль была здравая. Поэтому спорить я не стала, взяла поводок, накинула на ошейник. Манька в восторге взвилась под потолок.

– Да выйдем, выйдем, – ворчливо пообещала я. – Не психуй…

Как же давно я не гуляла с собакой!

Собственно, с того самого момента, как перестала жить с матерью, кажется, и не гуляла. Я не заводила животных – не хотела ответственности. Мне нравилось быть свободной – чтобы в любой момент сорваться на плэнер, на выставку в другой город, на дачу к друзьям и не думать о том, кто останется в одиночестве в пустой квартире. Полет моей фантазии ограничивался только финансами.

Кстати говоря, животных еще надо было кормить, делать им прививки… ну и всякое такое.

А если ты не готов взять ответственность даже за собаку или кошку, о каком ребенке может идти речь?

Черт, и почему я вообще об этом постоянно думаю?

Впрочем, понятно, почему. Это все мать… Она меня загипнотизировала, внушила мне эти ужасные мысли.

А может быть, возраст… Биологическая программа, вшитая в ДНК.

Просто пришло время – и мысли пошли по наезженной колее.

Гулять с собакой – абсолютно не то, что одной. Совершенно меняется восприятие мира. Я останавливалась у каждого куста, пока Манька обнюхивала заинтересовавший ее предмет. Хотела взять поводок в правую руку, но псину упорно вело влево. Я догадалась, что мать, наверно, приучила ходить ее по левой руке.

Со мной несколько раз здоровались – что меня сначала совершенно поразило. Потом я поняла, здоровались не со мной, а с собакой, примелькавшей на районе. Забавно.

Мда, никогда не думала об известности такого рода.

Обойдя все окрестные дворы, мы вернулись. Меня ждал еще один плотный ужин – надо сказать, давно я так не ела. После чего я отправилась в пустовавшую комнату отчима – пытаться рисовать и спать. Из первого ничего не получилось, зато вырубило меня почти сразу, несмотря на то, что я спала днем. Наверное, я все же устала – от дороги, нового места и репродуктивного давления.

А на следующий день мать предложила мне сходить в театр.

– Павлу Игоревичу тут отдали контрамарки – пойдешь? Пропадут же…

Конечно, я согласилась.

Мне нравился театр. Нравилось наблюдать за чужой жизнью на сцене, уноситься вместе с залом за пределы своей. Забывать о сиюминутном, проваливаясь в придуманные кем-то истории.

Наверно, я любила театр, потому что любила искусство вообще.

Как таковое.

Вымышленное, ненастоящее почему-то воздействовало на меня не менее сильно, чем реальное, а иногда и сильнее.

Я знала, что так не у всех людей. И есть те, кто к литературе, к живописи, к театру совсем равнодушны. Я не понимала их – и, наверное, боялась. Как всех чужих, непохожих, странных…

До Малого театра я добралась самостоятельно. Не заблудилась. Островский взглянул на меня со своего постамента сумрачно и сурово. Мне даже показалось, он не рад меня видеть.

Впрочем, скорее всего, у меня просто была слишком богатая фантазия.

Давали «Не было ни гроша, да вдруг алтын». Одну из лучших пьес великого драматурга… Рядом со мной сидел какой-то парнишка, явно студент, и пожилая дама в кокетливой фиолетовой шляпке с розой. Мне показалось, она косплеит покойную Елизавету II.

Игра актеров была просто потрясающей. Это было совсем, совсем не то, что мне приходилось видеть дома, в своем провинциальном театре… Уровень отличался просто как небо и земля. Спектакль совершенно меня захватил, настолько, что в антракте я вдруг залилась слезами.

Казалось, все это так про меня, про меня… Бедность, отсутствие перспективы, нелепые попытки вырваться из заколдованного круга… Тиски экономических обстоятельств, душащие, как руки насильника…

И мне, как Настеньке, в жизни не светит ничего, кроме горя и нежеланного брака… Брака, от которого, увы, невозможно отказаться – ведь нужно же в самом деле на что-то жить…

В какой-то момент я сама стала Настенькой, слилась с ней благодаря гениальной игре актрисы. Все, что происходило с ней, происходило и со мной.

Я рыдала, промокая слезы бумажной салфеткой.

Парнишка-студент смотрел на меня с плохо скрываемым ужасом, соседка, косплеившая королеву английскую, понимающе кивала.

А потом антракт закончился. И настроение пьесы совершенно изменилось. После драматических сцен с надрывом пошли комические. И вдруг вспомнилось, что Островский – вообще-то действительно великий комедийный драматург.

И стало смешно. Точно так же, как слезами пятнадцать минут назад, я заливалась смехом. И не было больше неразрешимых противоречий, не было нерешаемых проблем.

Все было решено великой силой искусства.

Из театра я выползла опустошенная. Очищенная великой пьесой. Ну, может быть, не великой, просто хорошей. Одной из многих в ряду других. Но все-таки поставленная и сыгранная таким образом, она стала не просто хорошей, а гораздо больше. Замечательной.

И я больше совсем не думала о том, кому я нужна – со своим искусством и своим эгоизмом. Я стала свободна. На какое-то время.

Ненадолго.

Между прочим, у меня есть двоюродные братья. Вот пусть они и отдуваются.

Хотя оба еще студенты, и у одного, кажется, нет даже девушки.

Кажется, что-то такое я и произношу вслух.

– Еще чего! – возражает мать. – Меня не интересуют дети Сони! Пусть живут как хотят. Меня интересуешь ты!

Лучше б ты оставила меня в покое, мрачно думаю я. Вот просто оставила в покое и все. Почему когда мне было четырнадцать, пятнадцать, шестнадцать, ты не думала обо мне?.. Или просто сейчас, без работы, скучно?..

Это циничная, но все-таки разумная догадка, наверное, все же близка к действительности. Раньше матери было просто не до меня. И только теперь, устроив личную жизнь и решив за счет удачного замужества все материальные вопросы, она могла посвятить мне себя в полной мере. Теперь, когда это, в общем-то, уже совсем не требовалось.

В душе смешиваются горечь и детская обида. И чего это я должна тут кому-то кого-то рожать? Что за новости? Еще чего выдумали!

К моему приходу мать расстаралась: наварила щей, натушила картошки с курицей, нажарила блинов. Я сижу на кухне, с наброшенным на ноги застиранным полотенцем, мрачно хлебаю суп. Надо отдать должное, готовить мать умеет. Я хотела еще сегодня куда-то сходить, но чувствую, после такого плотного обеда энергии у меня ни на что не хватит.

– Приляг с дороги-то, доченька, – советует мать. – Отдохни…

Наевшись (а пожалуй, что и объевшись), я так и поступаю. В животе тяжесть, в голове – ком спутанных мыслей, на душе – что-то вязкое, мутное… сдобное и жирное, как материны блины…

Жизненный опыт подсказывает мне, что нельзя расслабляться, но я не в силах противиться дремоте… В какой-то момент я просто отключаюсь, как перегревшийся компьютер.

Проспала я часа два. Не помню, что бы мне что-то снилось. Собака за это время успокоилась и вроде бы привыкла к моему появлению. Звали ее по-деревенски Манькой, что меня необычайно раздражало – мне казалось, неправильно давать животным человеческие имена. Да и вообще, коза она, что ли?

Мать была в своем репертуаре. Даже в том, как она называла животных, не было никакой логики. Раньше у нас жили Дана, Дик, Ярик, Гуля… Теперь вот она воспитывала Маню. Котов звали не лучше: Антон (из-за самолета АН-124), Фроська и Лампа, в честь Евлампии Романовой, героини романов Дарьи Донцовой. Полный набор, короче говоря.

Отоспавшись, я все же решила прогуляться. Зря я, что ли, приехала. Да и сидеть дома с матерью и слушать бредовые нотации по поводу деторождения и прочего мне совершенно не хотелось.

Москва была… странной. То, что я видела, не складывалось в какую-то цельную картинку, не оставляло некоего синкретичного впечатления. Высокие современные здания из стекла и бетона соседствовали со старинными, некоторые в два и три этажа, причем отнюдь не все из них были в пристойном состоянии. Я притормозила рядом с домиком, очень похожем на те, что можно было увидеть в старых кварталах моего родного города: каменный первый этаж, второй деревянный. Окна на втором были выбиты. И это столица, самый большой город Европы, гигантский мегаполис, где живет двенадцать миллионов человек?..

Из своего провинциального захолустья я представляла Москву совсем иначе.

Движение на Преображенке было не более плотным, чем у меня дома. Люди практически ничем не отличались – такие же хмурые, недовольные всем на свете соотечественники. Впрочем, в этом минорном настрое сограждан сейчас мне увиделось даже что-то родное и милое – мне казалось, мы с ними на одной волне. Хандра словно вшита в генетический код русского человека, что, при нашем климате, с зимой по полгода, отсутствием солнца, а следовательно, тотальным дефицитом витамина D как-то и неудивительно.

Хорошо про это в свое время спел Гребенщиков:

«А над удолбанной Москвою в небо лезут леса,

Турки строят муляжи Святой Руси за полчаса,

А у хранителей святыни палец пляшет на курке,

Знак червонца проступает вместо лика на доске,

«Харе кришна» ходят строем по Арбату и Тверской,

Я боюсь, что сыт по горло древнерусской тоской».

Вот эта самая древнерусская тоска светилась в глазах каждого встречного. Проступала сквозь озабоченность сиюминутным. Исконное, въевшееся в мясо менталитета недовольство действительностью.

Было в таком подходе, безусловно, и рациональное зерно. Как говорится, чтобы не разочаровываться, не очаровывайтесь. Если ты постоянно ждешь от жизни только пакостей, любое, самое крошечное радостное событие будет восприниматься как подарок судьбы. А неприятные не будут казаться чем-то страшным, напротив, в них будет закономерность.

Что на роду написано, того не миновать… Фатализм имеет свои преимущества. Фаталистам легче – можно ничего не решать.

Занятая философскими размышлениями, я дошла до рынка. Здесь тоже мало что изменилось с моего последнего визита в столицу… и тоже было очень похоже на времена моего детства. Ряды лотков, где торговали тряпками, обувью, какой-то электроникой (вот тут состав товаров наверняка поменялся, но издалека все казалось совсем таким, как мне запомнилось в ранние годы). Я остановилась у вынесенных на улицу столов, где были разложены скатерти. Вспомнила задрипанную, продранную кленку у матери на кухне и подумала, что она будет рада подарку.

Попросила у продавца – немолодого приятного мужчины:

– Покажите, пожалуйста.

Часть скатёрок была сложена высокой лохматой стопкой.

– Так, смотрите, не стесняйтесь, девушка.

Я принялась листать клеенчатые разноцветные листы.

Бежевая, белая, в клеточку, розовая…

Остановилась на зеленой с золотыми крапинками. В дырчатых узорах просвечивали скатерочьи сиблинги – продукция того же завода. Что-то похожее когда-то лежало на кухне у бабушки… только без блесток, она терпеть не могла «цыганщину»… А я вот была неравнодушна к стразам и перламутру, золотистые искры что-то задевали в моей скифско-азиатской душе.

Расплатившись, я запихнула скатерть в рюкзак. Устремилась к выходу.

Рядом с рынком была церковь. Подобные места, конечно же, интересовали меня – прежде всего эстетически. Я вспомнила, что, гуляя по Преображенке, раньше никогда не заходила в этот храм – стоило исправить.

Церковь была видна издалека. Красно-коричневая колокольня, заслоняемая тоненькими осенними веточками, витые решетки на деревянных рассохшихся рамах притвора, густо разросшаяся, не сдающаяся зелень на клумбах… Крошечный нелепый ларек «Дары тайги». Какие-то женщины в стеганых синтетических куртках и платках, сосредоточенно спешившие в храм.

Я подошла ближе. Прочитала буквы, выбитые на черной мраморной табличке: «Храм Успения Пресвятой Богородицы Московской поморской старообрядческой общины древлевправославной поморской церкви». Вон оно что…

Сняла с шеи шарф, широкий и длинный, повязала наподобие платка.

Отворила тяжелую церковную дверь. Робко заглянула внутрь. Шла служба. Было темно и людно. Я увидела почти только одни чужие спины и что-то золотистое, блестящее впереди. Непонятно и красиво пели. И пахло стариной и Иваном Грозным.

Я была совсем чужой здесь.

Так же тихо и незаметно, как вошла, я постаралась выйти.

Но это свойственно было, наверное, всем жителям больших городов.

Открыла мама мне сразу.

Расплывшаяся за последние годы, отяжелевшая, утратившая намек на талию, она была мало похожа на ту стройную кареглазую брюнетку в провокационной мини-юбке, которую я так хорошо помнила. И тем не менее она сохранила в одежде склонность к экстравагантной театральности. Даже дома ходила не в каком-нибудь банальном халате или тем более спортивном костюме, а в алом шелковом кимоно с узором из лотосов. С мочек ушей свисали крупные пластмассовые серьги в форме звездочек, похожие на детские игрушки, из тех, что вешают на коляску или в кроватку младенцу, а пальца были украшены массивными же перстнями. Золота, как и прежде, она не носила – не любила. И действительно, оно не пошло бы ей.

Вообще золота не носил никто в семье, ни бабушка, ни тетя Соня. Даже золотое обручальное кольцо тети, насколько я знала, давным-давно лежало в шкатулке.

Впрочем, только глянув на кимоно, я сразу подумала о том, что неплохо было бы его постирать.

– Неточка, родная! – бросилась на шею мать. – Как я счастлива тебя видеть!

Я утонула в объятьях родительницы, бормоча что-то подходящее к случаю.

Как выяснилось, Павел Игоревич в данный момент находился в госпитале, и состояние его было стабильно. Инсульт был микро, и жизнь его была вне опасности. Снова подвела рука, все та же. Но прогноз врачи давали благоприятный. Так что было действительно не совсем понятно, зачем меня вызвали.

Прогулка по квартире подтвердила мои худшие опасения. Из-под дивана трусливо рычала собака – пегая беспородная псина, подобранная матерью где-то под Троицком. На холодильнике и на шкафах злобно щурились коты – рыжий, серый и белоснежный. Все они, за исключением собаки, обладали длинной шерстью, и все линяли. Мать, кажется, привыкла жить в этом хаосе – «Не садись на кресло, подстели капри!» - и не заморачивалась по поводу тонн шерсти, осевшей на мебели, полу и телевизоре…

Под диваном были складированы бутылки от джин-тоника – что объяснило мне многое. Вспоминая особенно странные телефонные наезды, я наконец-то начала понимать, что далеко не все из них совершались в трезвом виде… Скорее наоборот…

Может быть, они выпивали с супругом вместе? А, впрочем, какая разница… Какое это имеет значение, если результат один…

А на стенах, в аккуратных деревянных рамочках, висели фотографии самолетов. Они были везде – на кухне, в гостиной, в спальне. Как самое дорогое воспоминание, как заветное прошлое, которого никогда не вернуть.

– Мам, ты бы хоть… ну, как-то прибралась, что ли…

– А что не так? Я убираюсь! Кто бы говорил! Вот уж не думала, что ты когда-то станешь чистюлей! Надо же, как меняются люди! Я тут, между прочим, обращалась к одной женщине… Придет, туалет намоет, ванну, красота! Но она сейчас заболела. Сахар высокий. Никуда не ходит.

Я молчу. Мысль о том, что мать, не работая и по сути ничем не занимаясь, нанимает служанку, не очень меня радует. Но я чувствую, что выступать с критикой будет глубоко неправильно. Себе дороже.

– И вообще, ты знаешь, я хотела поговорить о другом.

– О чем?!.

– Когда ты уже выйдешь замуж?

– Замуж?.. Какое замуж?.. За кого замуж?..

– Да хоть за кого-то. Давно пора. Нам с Павлом Игоревичем нужны внуки.

– Внуки?..

– Да, внуки. Мы уже решили, куда кроватку поставим. А ты рисуй. Рисуй, раз нравится… Я еще могу даже в декрет пойти… Сейчас и бабушкам разрешили брать отпуск по уходу…

Не находя слов, я смотрю на мать. Она лучезарно, прямо, без тени сомнения глядит мне в глаза. И я вдруг как-то понимаю, нутром чувствую – вот. Да ведь за тем она, наверно, и позвала меня, а вовсе не для того, чтобы поддержать в момент, когда муж попал в больницу. Это и есть истинная причина нашей встречи.

Надо провентилировать вопрос. Надавить на меня. Заставить.

Здесь должен жить ребенок, которого я рожу.