Жду новый пост

Серия «Финансовый Капитал»

Сила английского флота побудила склониться на сторону Англии и Францию, когда притязания Германии на участие в колониальной политике создали антагонизм между Германией и Францией и заставили последнюю, как и все другие государства, обладающие колониями, опасаться за свои владения. Так развилась тенденция, направленная, правда, не на то, чтобы уничтожить внутри Европы таможенные границы и создать таким образом обширную единую хозяйственную территорию, а на то, чтобы сравнительно мелкие, а потому экономически отсталые политические единицы сгруппировать политически вокруг крупнейших единиц.

Но и здесь действуют противоположные тенденции. Чем крупнее хозяйственная территория, чем более сильно государство, тем благоприятнее положение национального капитала

на мировом рынке. Таким образом, финансовый капитал становится носителем идеи усиления государственной власти всеми средствами. Но чем крупнее исторически сложившиеся

различия в мощи различных государств, тем больше различия в условиях конкуренции, тем ожесточеннее, —потому что она сопряжена с большими надеждами на успех, — борьба крупных

хозяйственных областей за подчинение мирового рынка.

Эта борьба становится тем острее, чем более развит финансовый капитал и чем больше он стремится монополизировать части мирового рынка для национального капитала; но чем дальше зашел процесс монополизации, тем ожесточеннее борьба за оставшееся. Если английская система свободной торговли делала это противоречие до некоторой степени терпимым, то переход к протекционизму, который необходимо совершится в непродолжительном времени, должен привести к его чрезвычайному обострению.

Противоречие между развитием германского капитализма и относительной незначительностью его хозяйственной территории вырастет тогда до чрезвычайных размеров. В то время как промышленное развитие Германии стремительно идет вперед, область ее конкуренции внезапно сужается. И это будет тем ощутительнее, что в силу исторических причин, следовательно, причин случайных для современного капитализма, который глубоко равнодушен к прошлому, если только это не есть накопленный «прошлый труд», — у Германии нет заслуживающих внимания колониальных владений. Между тем как не только ее сильнейшие конкуренты — Англия и Соединенные Штаты (для последних весь американский континент экономически носит характер колонии), но и сравнительно небольшие державы, как Франция, Бельгия и Голландия, располагают значительными колониями, а ее будущий конкурент, Россия, тоже владеет колоссально огромной хозяйственной территорией.

Это положение должно чрезвычайно обострить антагонизм между Германией, с одной стороны, и Англией с ее спутниками—с другой, и будет толкать к насильственному разрешению.

Но если политическая мощь государства становится на мировом рынке орудием конкуренции финансового капитала, то это, разумеется, означает полное изменение в отношении буржуазии к государству. В борьбе против экономического меркантилизма и политического абсолютизма буржуазия была носительницей враждебного отношения к государству.

Либерализм действительно был разрушительной силой, действительно означал «ниспровержение» власти государства, расторжение старых пут. Опрокидывалась вся с трудом возведенная система отношений зависимости в деревне и система связанности

товариществами с ее сложной надстройкой привилегий и монополий— в городе. Победа либерализма означала прежде всего огромное уменьшение силы государственной власти.

Экономическая жизнь, по крайней мере, в принципе должна была быть совершенно освобождена от государственного регулирования, а политически государство должно было ограничиться надзором за безопасностью и установлением гражданского равенства.

Таким образом, либерализм действовал чисто отрицательно, в вопиющем противоречии с государством раннего меркантилистского капитализма, который в принципе хотел все регламентировать. Он находится в противоречии и со всеми социалистическими системами, которые не разрушительно, а созидательно выдвигают на место анархии и свободы конкуренции сознательное регулирование, посредством которого общество организует экономическую жизнь, а тем самым и само себя.

Вполне естественно, что принцип либерализма раньше всего осуществлялся в Англии, где носительницей его была фритредерская буржуазия, которую даже антагонизм с пролетариатом лишь на сравнительно короткие периоды вынуждал апеллировать к государственной власти. Но даже в Англии его осуществление натолкнулось на сопротивление не только старой аристократии, которая вела протекционистскую политику, следовательно, противилась принципу либерализма, но и частично торгового и банкового капитала, оперировавшего за границей. Последний требовал прежде всего сохранения господства на морях, требование, которое энергичнейшим образом поддерживалось слоями, заинтересованными в колониях.

На континенте же либеральная концепция государства могла достигнуть господства лишь вследствие того, что она с самого начала подверглась сильному изменению. Континентальный

либерализм, выраженный в классической форме у французов, несравненно более смело и с более неумолимой последовательностью, чем английский либерализм, сделал все теоретические выводы во всех областях политической и духовной жизни вообще. Выступив позже, он был вооружен совершенно иным научным аппаратом, чем либерализм английский. Поэтому его формулирование носило несравненно более универсальный характер, его основой была рационалистическая философия, между тем как английский либерализм опирался, главным образом, на политическую экономию.

Но характерная противоположность между идеологией и действительностью — практическому осуществлению либерализма на континенте с самого начала были поставлены определенные границы. Да и как могла бы осуществить требование либерализма ослабить государственную власть такая буржуазия, которая экономически нуждалась в государстве, как мощном рычаге своего развития? Для нее речь могла идти не об уничтожении государства, а лишь о его преобразовании, превращении из тормоза в опору ее собственного развития. Континентальная буржуазия нуждалась, прежде всего, в преодолении раздробленности на мелкие государства, в том, чтобы бессилие мелкого государства было заменено всесилием единого государства. Потребность в создании национального государства с самого начала должна была сделать буржуазию элементом, охраняющим государство.

На континенте дело шло не о морской, а о сухопутной мощи. Между тем современная армия служит несравненно более удобным средством, чем флот, для того чтобы противопоставить государственную власть обществу. Она с самого начала дает возможность обособления государственной власти и сосредоточения ее в руках тех, кто располагает армией. С другой

стороны, всеобщая воинская повинность, которая вооружает массы, очень скоро должна была убедить буржуазию, что требуется строго иерархическая организация с замкнутым офицерским корпусом, который был бы послушным орудием государства, иначе армия превратится в угрозу для ее господства. Итак, в таких странах, как Германия, Италия или Австрия, либерализм оказался неспособным провести свою государственную программу.

С другой стороны, и во Франции его стремлениям скоро был положен предел, потому что французская буржуазия по причинам торгово-политического свойства не могла обойтись без государства. К тому же победа французской революции по необходимости вовлекла Францию в борьбу на два фронта. С одной стороны, ей приходилось охранять свои революционные завоевания от континентального феодализма; с другой стороны, создание новой империи современного капитализма угрожало прежним позициям Англии на мировом рынке, и потому Франции пришлось вести одновременно борьбу с Англией за господство на мировом рынке.

Поражение Франции усилило в Англии власть землевладения, торгового, банкового и колониального капитала — и тем самым государственной власти — по отношению к промышленному капиталу и, таким образом, замедлило наступление полного господства английского промышленного капитала, равно как и победу свободной торговли. С другой стороны, победа Англии превращала промышленный капитал Европы в приверженца охранительных пошлин и полностью расстроила торжество экономического либерализма; но в то же время она создала условия для ускоренного развития финансового капитала на континенте.

Итак, приспособление буржуазной идеологии и буржуазной концепции государства к потребностям финансового капитала с самого начала встречало на континенте сравнительно слабые препятствия. А то обстоятельство, что объединение Германии совершилось контрреволюционным путем, должно было чрезвычайно укрепить положение государственной власти в народном сознании. Во Франции же военное поражение заставило сосредоточить все силы прежде всего на восстановлении государственной власти. Следовательно, потребности

финансового капитала встречались с такими идеологическими элементами, которые он легко мог использовать, для того чтобы создать из них новую идеологию, приспособленную к его интересам.

Но эта идеология прямо противоположна идеологии либерализма. Финансовый капитал хочет не свободы, а господства. Он не видит смысла в самостоятельности индивидуального капиталиста и требует ограничения последнего. Он с отвращением относится к анархии конкуренции и стремится к организации, конечно, лишь для того, чтобы вести конкурентную борьбу на все более высоком уровне.

Но, чтобы осуществить это, чтобы сохранить и усилить свое преобладание, он нуждается в государстве, которое таможенной и тарифной политикой должно обеспечить за ним внутренний рынок и облегчить завоевание внешних рынков. Он нуждается в политически сильном государстве, которому в своей торговой политике не приходится считаться с противоположными интересами других государств.

Для него необходимо, наконец, сильное государство, которое добьется признания за границей его финансовых интересов, которое применит свою политическую мощь, для того чтобы принудить мелкие государства к благоприятным договорам о заказах и к благоприятным торговым договорам. Ему нужно государство, которое повсюду в мире может осуществлять вмешательство, чтобы весь мир превратить в сферу приложения своего финансового капитала.

Финансовому капиталу необходимо далее государство, достаточно сильное, для того чтобы проводить политику экспансии и присоединять новые колонии. Либерализм был противником государственной политики силы, он хотел обезопасить свое господство от старых сил аристократии и бюрократии, предоставляя им средства государственной власти в минимальном объеме. Напротив, политика неограниченной силы становится требованием финансового капитализма и осталась бы его требованием, если бы даже расходы на милитаризм и маринизм не обеспечивали наиболее мощным капиталистическим слоям важной статьи сбыта, приносящей по большей части монополистические прибыли.

Но требование политики экспансии революционизирует все мировоззрение буржуазии. Она перестает быть миролюбивой и гуманной. Старые фритредеры верили, что свободная торговля не только наиболее правильная система экономической политики, но и начало эпохи мира. Финансовый капитал давным-давно утратил эту веру. Для него нет гармонии капиталистических интересов, он знает, напротив, что конкурентная борьба все более превращается в борьбу политических сил.

Идеал мира поблек, место идеи гуманности занимает идеал величия и силы государства. Но современное государство возникло как осуществление стремления наций к единству.

Национальная идея признавала право всех наций на самостоятельное государственное бытие, и потому границы государства определялись для нее естественными границами нации. Следовательно, эта идея находила свою естественную границу, когда определенная нация конституировалась как основа государства.

Напротив, в настоящее время национальная идея превратилась в идею возвышения собственной нации над всеми остальными.

Напомним, насколько важно было для заключения Германией

последних международных торговых договоров то обстоятельство, что политическая

сила России была ослаблена осложнениями на Дальнем Востоке и

политическое давление сделалось для нее невозможным.

Идеал теперь—обеспечить собственной нации господство над миром, стремление столь же безграничное, как-то стремление капитала к прибыли, из которого оно возникает. Капитал

становится завоевателем мира, но каждый раз, как он завоевывает новую страну, он завоевывает только новую границу, которую необходимо отодвинуть дальше. Это стремление превращается в экономическую необходимость, потому что задержка понижает прибыль финансового капитала, уменьшает его конкурентоспособность и может в конце концов меньшую хозяйственную область превратить в данницу более крупной.

Обосновываемое экономическими соображениями, это стремление идеологически оправдывается при помощи примечательного поворота национальной идеи. Последняя уже не признает права каждой нации на политическое самоопределение и независимость и уже не является выражением в национальном масштабе демократической догмы о равенстве всего, что носит человеческий облик.

Экономическая предпочтительность монополии отражается в том привилегированном положении, которое должно принадлежать собственной нации. Последняя является избранной среди всех остальных. Так как подчинение чужих наций осуществляется насилием, следовательно, вполне естественным способом, то представляется, будто державная нация обязана этим господством своим особенным естественным свойствам, т. е. своим расовым особенностям.

Таким образом, в расовой идеологии стремление финансового капитала к власти приобретает оболочку естественнонаучной обоснованности, его действия получают благодаря этому вид естественнонаучной обусловленности и необходимости. Место идеала демократического равенства занял идеал олигархического господства.

Но если в области внешней политики создается видимость, что этот идеал охватывает всю нацию, то во внутренней политике он преобразуется в подчеркивание позиции господства по отношению к рабочему классу. В то же время рост силы рабочих укрепляет стремление капитала еще больше усилить государственную власть в качестве гарантии против пролетарских требований.

Так возникает идеология империализма, идущая на смену идеалам старого либерализма. Она высмеивает наивность последнего. Какая иллюзия в мире капиталистической борьбы,

где все решается исключительно превосходством оружия, верить в гармонию интересов! Какая иллюзия ожидать царства вечного мира, возвещать о международном праве, когда судьбы народов решаются только силой. Какая глупость стремиться к тому, чтобы регулирование правовых отношений внутри государств перенести за пределы государственных границ. Какое

безответственное нарушение деловой жизни эта сентиментальная гуманность, которая из рабочих делает вопрос, которая изобрела для внутренних отношений социальную реформу и

хочет устранить в колониях контрактовое рабство — единственную возможность рациональной эксплуатации. Вечная справедливость — прекрасный сон, но моралью не построишь железных дорог и внутри собственной страны. Как могли бы мы завоевать мир, если бы стали ждать прозрения конкурентов?

Но империализм заменяет поблекшие идеалы буржуазии этим разрушением всяких иллюзий только затем, чтобы пробудить новые и более грандиозные иллюзии. Взвешивая реальные столкновения групповых капиталистических интересов, он сохраняет свою трезвость; всю политику он воспринимает как гешефт взаимно борющихся, но и взаимно объединяющихся

капиталистических синдикатов. Но он начинает увлекать и ошеломлять, когда ему приходится раскрывать свои собственные идеалы. Империализм ничего не хочет для себя. Он не

принадлежит и к числу тех фантазеров и мечтателей, которые невыразимый хаос рас, стоящих на различных ступенях и обладающих различными возможностями развития, растворяют в

бескровном понятии человечества, вместо того чтобы воспринимать их как сверкающую красками действительность.

Твердым, ясным взором окидывает он смешение народов и над всеми ними видит свою собственную нацию. Она реальна, она живет в мощном, все умножающем свою мощь и величие

государстве, и на ее возвышение направлены все его силы. Этим достигнуто подчинение интересов индивидуума высшим общим интересам, представляющее условие всякой жизнеспособной социальной идеологии.

Чуждое народу государство и сама нация связаны в единое целое, и национальная идея в качестве движущей силы сделалась служанкой политики. Классовые противоречия исчезли и уничтожены, поглощенные службой интересам целого. На место чреватой для собственников неведомыми последствиями опасной борьбы между классами выступили общие действия нации, объединенной единой целью — стремлением к национальному величию. Этот идеал, который кажется способным сплотить новыми узами раздираемое буржуазное общество, должен был найти тем более восторженный прием, что процесс разложения буржуазного общества успел продвинуться дальше.

Экономическая политика финансового капитала. Поворот в торговой политике

Изменения в характере кризисов. Картели и кризисы

Задачей старых охранительных пошлин было наряду с компенсацией за те или иные неблагоприятные природные условия ускорить возникновение промышленности в

охраняемых границах. Развивающуюся отечественную промышленность они должны были охранить от опасности оттеснения или уничтожения превосходящей конкуренцией уже развитой иностранной промышленности.

Поэтому требовался лишь умеренный уровень таможенных пошлин, как раз достаточный для того, чтобы компенсировать превосходство заграничной промышленности. Для этого им незачем было быть запретительными, так как отечественная промышленность еще не могла удовлетворить всего спроса. И прежде всего протекционизм мыслился как временный. Едва лишь он выполнит свою функцию «воспитательного протекционизма», едва лишь отечественная промышленность разовьется настолько, что сможет удовлетворить местные потребности и созреет для экспорта, как охранительные пошлины утратят свой смысл. Они становятся лишь препятствием для экспорта, побуждая и другие нации к аналогичным мерам.

При системе свободной конкуренции их влияние на повышение цен прекращалось с того момента, когда охраняемая промышленность развивалась настолько, что уже покрывала местный спрос и могла перейти к вывозу. В самом деле, при свободной конкуренции цена на охраняемом рынке в этот момент должна была сравняться с ценой на мировом рынке, так как благодаря сбережению издержек транспортировки на сравнительно отдаленный заграничный рынок, сбыт на внутреннем рынке был более выгоден, чем на внешнем, а предложение со стороны промышленности было равно внутреннему спросу или выше его.

Поэтому охранительная пошлина по своему уровню была умеренной, а по своей продолжительности— временной; она просто должна была в юношеский период той или иной отрасли промышленности помочь ей преодолеть трудности первых шагов.

Иначе обстоит дело в эпоху капиталистических монополий. Теперь за высокие охранительные пошлины выступают как раз наиболее мощные экспортные отрасли промышленности.

Их конкурентоспособность на мировом рынке не подлежит никакому сомнению, следовательно, согласно старой теории у них не должно было бы быть никакой заинтересованности в охранительных пошлинах.

Конечно, при господстве свободной конкуренции охранительные пошлины не оказывают никакого действия на повышение цены с того момента, когда отечественная промышленность оказывается способной вполне удовлетворять внутренний спрос. Но промышленный протекционизм был одним из самых действенных средств, ускоряющих картелирование:

во-первых, потому что он затруднял иностранную конкуренцию1, а, во-вторых, потому что картель давал возможность полностью использовать пошлину даже в том случае, когда промышленность развилась уже до способности к экспорту. Картель, концентрируя количество продукции, предназначенной для внутреннего потребления, исключает конкуренцию на внутреннем рынке.

Конечно, фабриканты понимают, что свобода торговли затрудняет образование картелей. В «Таймсе» от 10 октября 1906 г. один английский фабрикант предложил организовать картель английских электротехнических фирм. При этом сам предлагавший соглашался,что «в стране свободной торговли высокие цены и ограничение производства могут привести лишь к тому, что торговля перейдет в руки иностранных конкурентов». Другой фабрикант ответил:

«Если бы у нас были охранительные пошлины, то мы могли бы сделать кое-что в духе предложений этого проекта, но мы знаем по опыту, что всякая попытка организовать комбинацию при существующих условиях с целью удержать цены -на уровне, предлагаемом вашим корреспондентом, безнадежна. Все мы страдем от перепроизводства и будем впредь страдать от него, пока оно не будет устранено тем, что фабриканты или ограничат производство, или совсем прекратят его» (Macrosti/, op. cit., p. 319 и след.).

Сам Макрости говорит: «Слабость всякой формы комбинации в Соединенном Королевстве вытекает из того, что беспрепятственно допускается иностранная конкуренция. Если бы удалось устранить ее, прочность комбинаций необыкновенно возросла бы и все условия проблемы изменились бы»

Устранение конкуренции сохраняет действие таможенных пошлин на повышение цен и на той стадии развития, когда производство намного превышает размеры внутреннего спроса. Таким

образом, картелированная промышленность серьезно заинтересована в том, чтобы превратить охранительные пошлины в постоянное учреждение; они обеспечивают, во-первых, существование картеля и, во-вторых, позволяют продавать картелированный продукт на внутреннем рынке со сверхприбылью. Величина этой сверхприбыли определяется размерами превышения внутренней цены над ценой мирового рынка.

Но разница эта зависит от уровня пошлин. Следовательно, стремление к повышению пошлины становится столь же безграничным, как стремление к прибыли. Таким образом, картелированная промышленность непосредственно в высшей степени заинтересована в количественных размерах охранительной пошлины. Чем выше пошлина, тем больше можно поднять внутреннюю цену над ценой мирового рынка; так из воспитательных пошлин получаются высокие охранительные пошлины. Друг торговых договоров, защитник постепенного понижения пошлин превращается в самого страстного и крайнего протекциониста.

Итак, охранительная пошлина позволяет картелю получать сверхприбыль над той, которая достигается картелированием, и дает ему власть взимать с населения своего рода косвенный налог. Эта сверхприбыль происходит теперь уже не из той прибавочной стоимости, которую производят наемные рабочие картеля; она не представляет также и вычета из прибыли других некартелированных отраслей промышленности. Это — дань, накладываемая на весь класс внутренних потребителей.

Изменения в характере кризисов. Картели и кризисы

Возникает вопрос: не внесли ли качественных изменений в явления конъюнктуры крупные изменения в формах организации промышленности, монополии, сопряженные, как утверждают, с уничтожением регулирующей силы капиталистического механизма, свободной конкуренции?

Мы знаем, что картели могут вызвать сдвиги в уровне цен. Они создают различия в уровне прибыли картелированных и не картелированных отраслей производства. На этом изменившемся базисе разыгрываются потом уже все явления конъюнктуры, которые в свою очередь претерпевают благодаря картелям известные модификации. Но картелям приписывалось, да отчасти и теперь приписывается, совершенно иное действие. Они будто бы знаменуют не только модификацию влияния кризиса, но в состоянии совершенно устранить кризисы, так как они будто бы могут регулировать производство и всегда приспособлять предложение к спросу.

Это воззрение совершенно игнорирует внутреннюю природу кризисов. Только в том случае, если причину кризисов видят просто в перепроизводстве товаров, вытекающем из необозримости рыночных отношений, может показаться само собой разумеющимся, что кризисы могут быть устранены путем ограничения производства картелями.

Что кризисы тождественны с перепроизводством товаров или что последнее является одной из «причин» кризисов, это кажется неопровержимой истиной. Это ведь осязаемый факт, лежащий прямо на поверхности. Цены низки потому, что предложение превышает спрос, следовательно, потому, что товаров оказывается слишком много, и каждый взгляд на рыночные бюллетени показывает, что товарные склады переполнены, что товары остаются непроданными, что,

следовательно, действительно имеется перепроизводство товаров.

Но картели в состоянии предпринять ограничение производства для целой отрасли промышленности. То, к чему раньше приводил слепой закон цен, который понижением цен вызывал приостановку и банкротство целого ряда предприятий, — это благословенное ограничение производства несравненно более быстро и безболезненно осуществляется теперь ассоциированным разумом картелированных руководителей производства. Более того, так как картель может устанавливать цены, всегда «заботиться о согласовании спроса и предложения», так как он устраняет спекуляцию, точно контролирует и направляет торговлю, если только не берет ее непосредственно на себя, почему же нельзя было бы совершенно уничтожить кризисы точным приспособлением производства к потребностям и быстро, без серьезных потрясений устранить небольшие нарушения хозяйственной жизни?

Это было бы слишком хорошо, но этого не может быть. Кто отождествляет кризисы просто с перепроизводством товаров, именно тот и не видит их главную причину: капиталистический характер производства. Продукты суть не только товары, но и продукты капитала, и перепроизводство во время кризиса есть не просто перепроизводство товаров, а перепроизводство капитала. Но это означает лишь одно: капитал вложен в производство в таком количестве, что условия возрастания его стоимости впадают в конфликт с условиями реализации и потому сбыт продуктов уже не доставляет такой прибыли, которая делала бы возможным дальнейшее расширение, дальнейшее накопление. Сбыт товаров останавливается потому, что производство перестает расширяться.

Поэтому, если капиталистический кризис просто отождествляют с перепроизводством товаров, то в анализе его останавливаются в самой начальной стадии. Что дело здесь не в простом перепроизводстве товаров, видно уже из того, что через некоторое время после кризиса рынок оказывается способным поглотить несравненно большее количество товаров. Всякий последующий период подъема значительно превосходит предыдущий, хотя ни прирост населения, ни рост доходов, имеющихся в распоряжении потребления, не в состоянии были бы объяснить такого увеличения поглотительной способности.

И в самом деле, здесь перед нами факторы совершенно иного рода, чем потребительная способность. Те нарушения регулирования цен, которые, в конце концов, приводят к отношениям диспропорциональности, а, следовательно, к противоречию между условиями увеличения

стоимости и условиями ее реализации, не уменьшаются, а обостряются картелями.

Картели приводят, во-первых, к тому, что конкуренция в определенной отрасли производства прекращается, или, лучше сказать, приобретает скрытый характер, к тому, что в этой сфере не обнаруживается понижающее цены действие конкуренции. Во-вторых, картели приводят к тому, что конкуренция картелированных сфер идет на основе более высокой нормы прибыли, чем конкуренция не картелированных отраслей. Но картели ничего не могут изменить в конкуренции капиталов из-за сфер приложения, в действии накопления на ценообразование, а потому не могут помешать и возникновению отношений диспропорциональности.

Мы видели, что в период подъема конкуренция в одной и той же отрасли производства не ведет к понижению цен; ведь спрос превышает предложение, а в таком случае конкурируют покупатели, а не продавцы. Только в том случае, если предложение превышает спрос, наступает конкуренция между продавцами, и цены начинают падать. Но из всего механизма производства следует, что картели следуют за ценообразованием, а не определяют его.

(осторожно, сложный участок, где много производных слова картель!)

Предположим, что в период подъема картели остаются при низких ценах; в таком случае не происходит ни повышения прибыли, ни роста накопления. Если бы цены картелированных отраслей оставались низкими, в то время как в не картелированных они повышались, то капитал отливал бы от картелированной промышленности. Очень скоро наступило бы перепроизводство капиталов в не картелированных, недопроизводство в картелированных отраслях производства, т. е. острейшая диспропорциональность, которая привела бы ко всеобщему кризису, так как кризис возможен и при не изменяющемся и даже при сократившемся производстве.

В действительности уже задолго до этого картель оказался бы взорван, потому что он не удовлетворял бы, а противодействовал стремлению к прибыли, и, следовательно, отпал бы основной мотив его существования. Частичное регулирование, т. е. объединение отдельной отрасли промышленности в одно предприятие, не оказывает никакого влияния на отношения пропорциональности в промышленности в целом.

Анархия производства не уничтожается количественным уменьшением отдельных элементов при одновременном усилении их действенности и интенсивности последней; она вообще не уничтожается постепенно или по частям. Регулируемое и анархическое производство — это не количественные противоположности, при которых, внося по частицам все больше «регулирования», мы от анархии могли бы перейти к сознательной организации. Нет, такой поворот может произойти только сразу, посредством подчинения всего производства сознательному контролю. Кто осуществляет этот контроль и кому принадлежит производство, это — вопрос власти.

Экономически был бы мыслим всеобщий картель, который руководил бы всем производством и тем самым устранил бы кризисы, хотя социально и политически такое положение является делом невозможным, так как антагонизм интересов, который он довел бы до крайних пределов, неизбежно привел бы к крушению. Но ожидать уничтожения кризисов от единичных, отдельных картелей — это свидетельствовать лишь о непонимании как действительных причин кризисов, так и общей взаимосвязи капиталистической системы.

Точно так же, как картели не могут воспрепятствовать возникновению кризисов, они не могут и избежать их действия. Конечно, если отождествить кризис с перепроизводством товаров, то лекарство было бы очень простое. Картель ограничивает производство, следовательно, ускоренным темпом, быть может, даже в большем объеме, делает то же самое, что кризис и так осуществил бы, вызвав ряд банкротств и сокращение производства на предприятиях.

Социальные последствия, а именно безработица и снижение заработной платы, конечно, остались бы те же самые. Но картелированные капиталисты могли бы удерживать цены на высоком уровне, так как предложение было бы сильно ограничено.

Цены сохранились бы высокие, прибыль, правда, уменьшилась бы, потому что сократился бы сбыт, и издержки производства относительно возросли бы. Через некоторое время рынок поглотил бы избыточные продукты, и вновь наступило бы процветание. Однако эта аргументация столь же элементарна, сколь и ошибочна. Предпосылками возрождения подъема являются два условия: во-первых, восстановление пропорциональности, необходимое для того, чтобы прекратилась депрессия, и, во-вторых, расширение производства, ибо только оно и означает подъем. Но описанная картельная политика как раз затруднила бы наступление этих условий.

Ограничение производства означает прекращение всяких новых капиталовложений; удерживание высоких цен обостряет действие кризиса на все не картелированные или не очень

прочно картелированные отрасли промышленности. Здесь прибыль понизится еще сильнее, убытки будут соответственно еще большими, и поэтому здесь придется еще сильнее ограничить производство. Тем самым диспропорциональность еще более усилится.

Сбыт картелированной промышленности пострадает еще больше; окажется, что, несмотря на сильное сокращение производства, «перепроизводство» еще продолжается и даже обострилось. Дальнейшее же ограничение производства означает увеличение бездеятельного капитала при неизменных «общих издержках», следовательно, дальнейшее повышение себестоимости, а потому новое сокращение прибыли даже при сохранении высоких цен.

Уровень их привлекает аутсайдеров; последние могут начинать дело при пониженных затратах на оборудование и рабочую силу, так как цены ведь понизились; поэтому они оказываются конкурентоспособными и начинают теснить картель. Картель уже не может удерживать прежние цены, и крушение их захватывает и картелированную промышленность. Таким образом, в искусственное вмешательство вносится корректив, и ценообразование следует законам, действие которых картели тщетно старались для себя устранить. На основе новых условий ценообразования заново происходит перераспределение капитала между различными сферами производства, и постепенно вновь устанавливаются отношения пропорциональности.

Депрессия осталась позади. Подъем может начаться, если технические нововведения или новые рынки вызовут повышенный спрос, который приведет к новым вложениям производительного капитала, прежде всего основного капитала.

Итак, картели не уничтожают действия кризиса. Картели модифицируют их постольку, поскольку они перекладывают тяготы кризиса на некартелированные отрасли промышленности. Различие в норме прибыли между картелированными и некартелированными отраслями, которое в общем тем больше, чем прочнее картель и чем более обеспечена его монополия, сокращается во время подъема и увеличивается во время депрессии. В первый период кризиса и депрессии картель

может также удерживать прибыль на повышенном уровне дольше, чем свободные отрасли промышленности, и тем самым обострять для них действие кризиса. Это обстоятельство

немаловажно потому, что как раз во время кризиса и в первое время после него положение промышленников наиболее тяжелое, и самостоятельность их подвергается наибольшей опасности. А если именно в это время в результате картельной политики для них не наступает никаких облегчений, например, в виде понижения цен на сырые материалы и т. д., то это обстоятельство имеет значение в том смысле, что оно еще больше ухудшает положение некартелированных отраслей промышленности и приводит к ускорению их концентрации.

Денежный капитал и Производительный капитал во время Депрессии

Возлюбленная

Общие условия кризиса

Почти всем современным теоретикам кризисов свойственно стремление объяснять явления конъюнктуры, исходя из изменений уровня процента, вместо того чтобы, наоборот, явления на денежном рынке объяснять, исходя из условий производства. Причины этого найти нетрудно.

До крайних пределов доведена эта путаница в теории кризисов Туган-Барановского. Она видит только специфически экономические формальные определения капиталистического производства и не замечает при этом естественные условия общие производству как таковому, какова бы ни была его историческая форма. Таким образом, теория эта приходит к странному представлению производства, которое существует только для производства, между тем как потребление представляет собой лишь обременительный придаток. Если это уже «безумие», то в нем, однако, имеется «метод», и притом марксистский:

специфически марксистским является именно этот анализ исторических формальных особенностей капиталистического производства. Это — свихнувшийся марксизм, но все же марксизм, что делает теорию Тугана одновременно и столь странной, и столь возбуждающей мысль. Впрочем, сам Туган чувствует это, хотя и не сознает. Отсюда его столь ожесточенная полемика против «здравого смысла» противников.

Впрочем, не только современным. «Поверхностность политической экономии обнаруживается между прочим в том, что расширение и сокращение кредита, простые симптомы сменяющихся периодов промышленного цикла, она признает их причинами».

(К. Маркс, Капитал, т. I, стр. 639).

Явления денежного рынка лежат на поверхности, они ежедневно обсуждаются в газетах и оказывают определяющее влияние на ход дел на бирже и на спекуляцию. К тому же предложение ссудного капитала в каждый данный момент кажется и должно казаться вполне определенной величиной, ибо иначе оставалось бы необъяснимым, каким образом спрос и предложение могут определять процент.

Обычно не видят, что предложение ссудного капитала зависит от состояния производства: во-первых, от его размеров и, во-вторых, от пропорциональности отраслей производства, которая оказывает определяющее влияние на время обращения товаров, а потому и на быстроту обращения кредитных денег; не видят этого точно так же, как и вообще функционального различия между оборотным кредитом и кредитом для капиталовложений (банковым), тем более что выпуск банкнот ведет к тому, что это различие выступает в замаскированной форме: всякий кредит с развитием банков кажется банковым кредитом.

Но если это отличие не замечено, то развитие явлений на денежном рынке представляется в совершенно ином свете. Отношение зависимости, как представляется теперь, заключается просто в том, что расширение производства требует большего количества капитала. Капитал более или менее неосознанно отождествляется с денежным капиталом. Производство расширяется, спрос на денежный капитал растет, процент идет вверх. В конце концов наступает нехватка денежного капитала, высокий уровень процента приводит к тому, что промышленная прибыль исчезает, новые капиталовложения прекращаются и начинается кризис.

Затем во время депрессии денежный капитал накопляется, вместо того чтобы немедленно превратиться в основной капитал — бессодержательное представление, ибо машины, доки, железные дороги производятся не из золота. Уровень процента падает, денежные капиталисты недовольны низким процентом и вновь начинают вкладывать деньги в производство; снова начинается подъем.

Мы уже не говорим о той варварской мешанине, которая лежит в основе этого представления экономистов. Называя деньги, машины и рабочую силу капиталом, они заставляют один капитал, именно деньги, быстро превращаться в другой капитал, именно в машины и т. д. и в рабочую силу, или, как они иногда выражаются, оборотный капитал — в основной капитал. Но даже если не говорить об этом, остается то, что эта пресловутая «теория» совершенно не замечает, что и чисто арифметически ее утверждение — бессмыслица.

В развитых капиталистических странах уровень процента варьируется самое большое в пределах 5%, если мы будем исходить из колебания официальных дисконтных ставок между 2 и 7%; мы думаем, что и этот размах колебаний выходит за пределы экономически рациональной меры в результате ограничительного банкового законодательства или недостатков дисконтной политики.

К денежному капиталу производительные капиталисты обращаются для того, чтобы расширить производство; занятая ими стоимость, превращенная в производственный капитал, увеличивается, приносит прибыль. Уровень последней caeteris paribus [при прочих равных условиях] зависит от цен. Но колебания товарных цен в ходе конъюнктуры характеризуются

совершенно иным размахом, чем 5%. Первый же взгляд на таблицу цен покажет, что здесь вовсе не редкость колебания в 50—100% и больше.

Прибыли, конечно, не могут повыситься в такой же степени, потому что издержки производства увеличиваются. Но все же прибыль промышленников в период подъема и высокой конъюнктуры повышается несравненно больше, чем на 5%. Значит, уровень процента, равный 7, сам по себе не прекратил бы накопления, если бы прибыли промышленников не понижались по причинам иного порядка.

Если бы, например, Рейнско-Вестфальский угольный синдикат смог продать всю свою добычу по ценам высокой конъюнктуры, он ни на минуту не колебался бы уплачивать за занятый капитал 10%, так как этот капитал составляет ведь только некоторую часть его капитала, и на эту часть, кроме процента, он получил бы еще предпринимательскую прибыль.

О том, что высоким процент еще не порождает кризиса, свидетельствует следующий пример. В 1864 г. у Англии был пассивный платежный баланс.

Вследствие гражданской войны в Америке подвоз хлопка прекратился. Но зато увеличился ввоз хлопка из Ост-Индии и Египта, причем в следующих размерах:

из Ост-Индии— с 15 млн. (1863 г.) до 52 млн. фунтов (1864 г.), из Египта—с 10 млн.почти до 2J млн фунтов. Банк повысил дисконт,чтобы воспрепятствовать отливу металла. На протяжении 1864 г. учет колебался между 6 и 9%.

Несмотря на это, кризис ограничился исключительно денежным рынком: на товарном

рынке обнаружилось лишь незначительное падение товарных цен, но, «несмотря на такую высоту дисконтного процента, какая в прежнее время наблюдалась только во время крайней паники, торговля и промышленность Англии не испытали больших потрясений». «Несмотря на продолжавшийся «хлопковый голод», английская торговля в течение всего этого времени была очень оживлена»

М.Туган Барановский, цит. соч., стр. 123—124)

Странное представление, будто процент мало-помалу пожирает предпринимательскую прибыль, еще более упрочивается вследствие того абсолютного непонимания, до которого доведены теперь такие категории, как прибыль, предпринимательская прибыль, плата за надзор, процент, дивиденд и т. д. С распространением акционерного общества это непонимание еще более увеличилось. Дивиденд представляется процентом, но поразительно колеблющимся процентом по сравнению с ссудным процентом, фиксированным в каждый данный момент. Различие ссудного и производительного капитала теперь уже не представляется более различием капитала, приносящего процент, и капитала, производящего прибыль.

Напротив, тот и другой кажутся капиталом, приносящим процент, с той только разницей, что «текучий» капитал постоянно приносит процент, определенный для каждого данного момента и ежедневно отмечаемый в бюллетенях биржи, между тем как «основной» капитал приносит процент, который узнается лишь по сообщению о величине дивиденда. Различие в надежности дохода сводят далее к различию «текучего», т. е. денежного капитала, и «основного», т. е. промышленного капитала. Раз таким образом смешиваются все качественные различия, нет ничего странного в том, что приходят к удивительнейшим представлениям о количественных различиях и воображают, будто колебания уровня процента дают достаточное объяснение механизма того, как совершается поворот конъюнктуры.

Возлюбленная

Общие условия кризиса

Деньги в их блистающей золотой форме — первая пламенная любовь молодого капитализма. Меркантилистская теория— его любовное послание. Это — сильная и великая страсть, просветленная всем сиянием романтики. Чтобы добиться обладания своей вожделенной возлюбленной, он совершает всевозможные героические деяния, открывает новые части света, ведет все новые и новые войны, создает современное государство и в своем романтическом экстазе уничтожает основу всякой романтики — средневековье.

Он входит в годы и в разум.

Классическая теория учит его презрению к романтической внешности; он старается устроить солидный уют в своем собственном доме, в капиталистической фабрике.

С ужасом взирает он на преисполненные жертв ошибки своей молодости, когда он презирал домашнее счастье. Рикардо раскрывает перед ним весь вред его дорогостоящих ухаживаний за золотом. Вместе с ним он жалуется на непроизводительность «high price of bullion» [высокая цена слитков]. Теперь он пишет возлюбленной свои отказы на бумаге — на банковых билетах и векселях. Правда, он старается удержать за собой известные права, и школа Currency требует от скромной бумаги, чтобы она в своем повелении сообразовалась со своей блестящей предшественницей.

И чем более стареет он, тем утонченнее становятся его потребности. Он насладился своей юностью, расточительная и сильная страсть уже не в его вкусе; мистический трепет охватывает его: только вера дает ему покой. Джон Лоу возвещает новое евангелие: пресыщенный презирает плоть и ищет прибежища в духе. Еще раз он переживает приступ высочайшего блаженства. И вдруг его, хранившего долгое воздержание, потрясает старое желание.

Внезапно исчезает упование на возможность удовлетворения одной только верой. Жадно стремится он удостовериться, сохранилась ли его старая сила. Кредит трещит по всем швам, и,

внезапно покинутый, отчаиваясь, он возвращается к своей первой любви — к золоту. Сотрясаемый лихорадкой кризиса, он не считает никакую жертву слишком большой, для того

чтобы возвратить возлюбленную. Он уже думал, что освободился от ее чар, но, пережив страшнейшее разочарование, потрясенный паникой, он, с содроганием убеждается в своей

зависимости. Однако это — спасительные кризисы.

Мало-помалу он учится постигать характер той, что нагоняет на него ужас, хотя он не может отделаться от своей привязанности к ней. Конечно, он оставляет тщетное стремление отречься

от нее, ревнивее, чем когда-либо раньше, старается удержать ее и в особенности положить конец ее опасной склонности к путешествиям за границу. Однако его власть укрепляется все больше, все меньше позволяет он связать себя золотыми цепями. Некогда столь требовательная возлюбленная приучается к скромности и, наконец, довольствуется ролью резерва на тот случай, если новые разочарования заставят неисправимого искать у нее прибежища. А если иногда ее требовательность и растет, если по временам она отказывает во всякой помощи, то это продолжается недолго, и прежнее положение восстанавливается снова. Единодержавие окончательно утрачено золотом...

Общие условия кризиса

Ценообразование при капиталистических монополиях. Историческая тенденция финансового капитала

Капиталистические монополии и банки. Превращение капитала в финансовый капитал

Эмпирический закон таков, что капиталистическое производство осуждено двигаться в кругооборотах подъема и депрессии. Переход от одной фазы к другой носит критический

характер. В определенный момент подъема в ряде отраслей производства наступает заминка со сбытом, вследствие которой понижаются цены. Заминка сбыта и понижение цен распространяется вширь, производство сокращается. Эта стадия продолжается более или менее продолжительное время.

Цены и прибыли стоят на низком уровне. Но вот производство постепенно начинает расширяться, цены и прибыли повышаются. Объем производства больше, чем когда-либо раньше, пока снова не наступает поворот. Периодический возврат этого явления выдвигает вопрос о его причинах, которые должен раскрыть анализ механизма капиталистического производства.

Общая возможность кризиса дана раздвоением товара на товар и деньги. Тем самым предполагается, что в ходе товарного обращения может наступить перерыв, если деньги не

будут употреблены на обращение товаров, а застынут в качестве сокровища. Процесс T1—Д—Т2 останавливается, потому что те деньги, которыми реализована стоимость товара Т1 не реализуют стоимости товара Т2. Этот товар Т2 остается не проданным, и мы имеем приостановку сбыта.

Но пока деньги функционируют исключительно как средство обращения, пока товар непосредственно сбывается за деньги, а деньги за товар, превращение денег в сокровище

может оставаться чисто единичным изолированным явлением, которое, конечно, означает невозможность продажи товара, но не означает всеобщей приостановки сбыта. Положение

изменяется с развитием функции денег как средства платежа и, дальше, с развитием оборотного кредита. Заминка сбыта означает теперь, что обещанный заранее платеж не удастся

провести. Но, как мы видели раньше, такое обязательство платежа послужило средством обращения или средством платежа для целого ряда других оборотов.

Неплатежеспособность одного делает и других неплатежеспособными. Цепь платежных обязательств, созданная деньгами как средством обращения, оказывается порванной, и приостановка в одном пункте распространяется на все остальные. Она приобретает

всеобщий характер. Таким образом, платежный кредит развивает солидарность между отраслями производства и создает возможность превращения частичного нарушения сбыта

во всеобщее.

Но эта общая возможность кризиса представляет собой лишь самое общее его условие: без обращения денег и без развития их функции как средства платежа был бы невозможен и кризис. Но возможность — еще далеко не действительность. Простому товарному производству, или, лучше сказать, докапиталистическому товарному производству, кризисы вообще неведомы. Нарушения хозяйственной жизни здесь — не экономически закономерные кризисы, а

катастрофы, возникающие из особенных, естественных или исторических причин, следовательно, из причин, случайных с экономической точки зрения, каковы неурожай, засуха, эпидемии, войны.

Общим для них всех является то обстоятельство, что они порождаются не перепроизводством того или иного рода, а дефицитом воспроизводства. Это будет само собой понятно, если мы вспомним, что производство в основном все еще остается производством для удовлетворения собственных потребностей, что производство и потребление связаны здесь как средство и цель, а товарное обращение играет сравнительно скромную роль. Ведь только капиталистическое производство и придает товарному производству всеобщий характер, приводит к тому, чтобы по возможности все продукты принимали форму товара, и превращает — что имеет решающее значение —продажу товара в необходимое предварительное условие возобновления воспроизводства.

Если оставить в стороне рудименты прежнего производства для собственного потребления, сохранившиеся в особенности в крестьянском хозяйстве, то окажется, что производство для собственных потребностей и в капиталистическом обществе играет известную роль, именно в тех случаях, когда продукт предприятия сам становится одним из элементов воспроизводства: например, зерно для посева, уголь для нужд угольной шахты и т. д.

С развитием комбинирования возрастают размеры этого рода производства для собственных нужд. Перед нами действительно производство для удовлетворения собственных потребностей, потому что товар не предназначается здесь для рынка, а применяется на том же предприятии как элемент постоянного капитала. Но это производство в корне отлично от того производства, направленного на удовлетворение собственных потребностей, которое имело место при прежних общественных формациях, так как теперь оно служит уже не потреблению, а товарному производству.

Это же превращение продуктов в товары приводит производителя к зависимости от рынка. В принципе уже при простом товарном производстве существовала неурегулированность производства, вытекавшая из самостоятельности частных хозяйств. Но только теперь эта неурегулированность превращается в ту анархию капиталистического производства,

которая, по мере того как товарное производство принимает всеобщий характер, по мере расширения местных и раздробленных рынков в универсальный мировой рынок становится

вторым общим условием кризисов.

Третье общее условие кризисов капитализм создает отделением производства от потребления. Он прежде всего отделяет производителя от его продукта и оставляет ему лишь ту часть стоимости продукта [Wertprodukt], которая представляет собой эквивалент стоимости его рабочей силы. Таким образом, в лице наемных рабочих капитализм создает класс, потребление, которого не находится в непосредственном отношении к общему объему производства, а, напротив, определяется лишь той его частью, которая равна капиталу, авансированному на заработную плату. Продукт же, произведенный наемными рабочими, не является их собственностью.

Следовательно, их производство не служит целям их потребления. Наоборот, их потребление и его размеры зависят от производства, на которое они не могут оказать никакого влияния. Но и для капиталиста производство служит не для удовлетворения непосредственных потребностей, а для получения прибыли. Реализация и увеличение прибыли — имманентная цель капиталистического производства. Это значит, что для судеб производства, для его размеров, сокращения или расширения, решающее значение имеет не потребление и его рост, а реализация прибыли. Производится для того, чтобы получить определенную прибыль, чтобы в определенной степени увеличить стоимость капитала. Тем самым производство зависит уже не от потребления, а от потребности капитала в возрастании стоимости, и уменьшение возможности возрастания стоимости капитала означает теперь сокращение производства.

Конечно, и при капиталистическом способе производства сохраняется общая связь между производством и потреблением. Это само собой разумеющееся условие, общее всем формациям общества. Но в хозяйстве, производящем для удовлетворения собственных потребностей, расширение производства определяется потреблением, и пределом производства при этих условиях является только достигнутый уровень техники.

При капиталистическом же производстве, наоборот, потребление определяется объемом производства. Но объем производства в данный момент ограничен возможностью и достигнутой ступенью возрастания стоимости капитала, необходимостью в том, чтобы капитал и его приращение приносили определенную норму прибыли. Расширение производства наталкивается здесь на чисто общественные границы, обусловливаемые исключительно определенной структурой общества и только ей свойственные. Конечно, возможность кризисов вытекает уже из неурегулированности производства, следовательно, дана уже товарным производством вообще.

Но возможность превращается в действительность лишь при таком неурегулированном производстве, которое уничтожает непосредственную связь между производством и потреблением, характеризующую другие формации общества, и между производством и потреблением вклинивает такое условие, как увеличение стоимости капитала по какой-то определенной норме.

Само по себе выражение «перепроизводство товаров» также ничего не говорит, как и выражение «недопотребление». Строго говоря, о недопотреблении можно говорить только в физиологическом смысле. Напротив, выражение «перепроизводство» не имеет никакого смысла в [политической] экономии, где оно может означать лишь, что общество меньше потребляет, чем оно произвело. И нельзя понять, как это возможно, если только производится в надлежащей пропорции.

Совокупный продукт равен постоянному капиталу плюс переменный плюс прибавочная стоимость (c + v + m). Так как v потребляется подобно т, а элементы потребленного постоянного капитала должны взаимно возмещаться, то производство может расширяться до бесконечности, не приводя к перепроизводству товаров, т. е. к тому, чтобы товаров (которые в данной связи и данной концепцией рассматриваются исключительно как потребительные стоимости, следовательно, потребительных стоимостей) было произведено больше, чем может быть потреблено1.

1 «Было бы простой тавтологией сказать, что кризисы вытекают из недостатка платежеспособного потребления или платежеспособных потребителей. Капиталистическая система не знает иных видов потребления, кроме потребления оплачиваемого, за исключением потребления sub forma pauperis [потребления нищего] или потребления «мошенника». То, что  товары не могут быть проданы, не означает ничего иного, кроме того, что на них не находится платежеспособных покупателей, т. е. потребителей (раз товары покупаются в последнем счете для производительного или индивидуального потребления). Когда же этой тавтологии пытаются придать вид более глубокого обоснования, утверждая, что рабочий класс получает слишком малую часть своего собственного продукта и что, следовательно, горю можно помочь, если он будет получать более крупную долю продукта, т. е. если его заработная плата возрастет, то в ответ достаточно только заметить, что кризисы каждый раз подготовляются как раз таким периодом, когда происходит общее повышение заработной платы и рабочий класс действительно получает более крупную долю той части годового продукта, которая предназначена для потребления. Такой период—с точки зрения этих рыцарей простого (!) и здравого человеческого смысла—должен бы, напротив, отдалить кризис. Итак, видно, что

капиталистическое производство заключает в себе условия, которые не зависят

от доброй или злой воли и которые допускают относительное благополучие рабочего класса только на время, да и то лишь в качестве буревестника по отношению к кризису». Здесь Энгельс в примечании подчеркивает:

«Ad notam [к сведению] возможных приверженцев теории кризисов Родбертуса». (К. Маркс, Капитал, т. II, стр. 411).

При всем том ясно одно: раз кризисы в своей периодической последовательности суть продукты капиталистического общества, то причина их должна лежать в характере капитала. Следовательно, перед нами нарушение, вытекающее из специфического характера общества. Тот узкий базис, который представляют для капиталистического производства условия потребления, становится общим условием кризиса, потому что невозможность расширения этого базиса является общей предпосылкой заминок в сбыте. Если бы потребление можно было расширять произвольно, то перепроизводство стало бы невозможным.

Но при капиталистических отношениях расширение потребления равносильно уменьшению нормы прибыли. В самом деле, увеличение потребления широких масс связано с повышением заработной платы. Но последнее означает уменьшение нормы прибавочной стоимости, а, следовательно, и уменьшение нормы прибыли.

Поэтому, если спрос на рабочих вследствие накопления вырастает настолько сильно, что наступает уменьшение нормы прибыли, и (берем крайний предел) возросший капитал приносит прибыли не больше, чем прежний, то накопление должно прекратиться, так как не достигается цель накопления — увеличение прибыли. Здесь одна необходимая предпосылка накопления, расширение потребления, прямо вступает в противоречие с другим условием, с реализацией прибыли. Условия возрастания стоимости капитала восстают против расширения потребления, и так как они являются решающими, то противоречие разрастается в кризис. Но именно поэтому узкий базис потребления является всего лишь общим условием кризиса, и констатация «недопотребления» отнюдь не объясняет его. Еще меньше можно объяснить этим методом периодический характер кризисов, ведь периодичность вообще невозможно объяснить, исходя из постоянного явления. А потому нет никакого противоречия с ранее приведенным местом, если Маркс говорит:

«Вся товарная масса, весь продукт, — как та его часть, которая возмещает постоянный и переменный капитал, так и часть, представляющая прибавочную стоимость, — должна быть продана. Если этого не происходит, или если это происходит только отчасти, или если товар продается лишь по ценам, которые ниже цен производства, то хотя рабочего и эксплуатировали, но эта эксплуатация не реализуется как таковая для капиталиста, что может быть связано с полным отсутствием реализации выжатой прибавочной стоимости или лишь с частичной ее реализацией, даже с частичной или полной потерей капитала. Условия непосредственной эксплуатации и условия реализации ее не тождественны. Они не только не совпадают по времени и месту, но и по существу различны.

Первые ограничиваются лишь производительной силой общества, вторые ограничиваются пропорциональностью различных отраслей производства и потребительной силой общества. Но эта последняя определяется не абсолютной производительной силой и не абсолютной потребительной силой, а потребительной силой на основе антагонистических отношений распределения, которые сводят потребление огромной массы общества к минимуму, изменяющемуся лишь в более или менее узких границах. Она ограничена далее стремлением к накоплению, стремлением к увеличению капитала и к производству прибавочной стоимости в расширенном масштабе.

Таков закон капиталистического производства, диктуемый постоянными революциями в самих методах производства, обесценением имеющегося капитала, постоянно сопровождающим такие перевороты, всеобщей конкурентной борьбой, необходимостью совершенствовать производство и расширять его масштаб ради одного только сохранения и под угрозою гибели. Поэтому рынок должен постоянно расширяться, так что рыночные связи и определяющие их условия все более принимают характер независимого от производителей естественного закона, все более ускользают от контроля.

Внутреннее противоречие стремится найти себе разрешение в расширении внешнего поля производства. Но чем больше развивается производительная сила, тем более приходит она в противоречие с узким основанием, на котором покоятся отношения потребления. На этой основе, полной противоречий, отнюдь не является противоречием, что избыток капитала связан с возрастающим избытком населения, потому что хотя при соединении избытка капитала с избытком населения масса производимой прибавочной стоимости возросла бы, но именно потому возросло бы и противоречие между теми условиями, при которых эта прибавочная стоимость производится, и теми условиями, при которых она реализуется»

Периодические кризисы характерны для капитализма, и, следовательно, их можно вывести из конкретных особенностей капитализма. В наиболее общей форме кризис есть нарушение

обращения. Он проявляется в том, что масса товара остается не проданной, в невозможности реализовать товарную стоимость (или соответственно цену производства) в деньгах. Поэтому

объяснить его можно, лишь исходя из специфически капиталистических условий товарного обращения, а не из условий простого товарного обращения.

Но специфически капиталистическая черта товарного обращения заключается в том, что товары суть продукт капитала, что они произведены как товарный капитал и как таковой должны быть реализованы. Следовательно, эта реализация предполагает такие условия, которые свойственны только капиталу как таковому, и условия эти суть условия возрастания стоимости капитала.

Ценообразование при капиталистических монополиях. Историческая тенденция финансового капитала

Капиталистические монополии и банки. Превращение капитала в финансовый капитал

Капиталистические монополии и торговля