"В пламени-лед"
Мне показалось, здоровяк высыпал в огонь горсть серебряного песка. Широкая ладонь замерла над углями, от неё в багровый жар протянулась цепочка из мельчайших звеньев-песчинок, взблескивающих, будто нанизанные на паутину алмазные пылинки.
Человек, сгорбившись, сидел перед очагом и смотрел в пламя.
А я разглядывал его. Было интересно, зачем он снял с шеи и бросил в огонь серебряную нить. Не совсем бросил, а как рыболов, что зимой выпускает в прорубь почти всю лесу, но кончик оставляет себе.
Угли жаркие, крупные, как камни для крепостной стены, округлые, кажется, в очаге лежат ленивые черепахи с раскалёнными панцирями, тончайшая цепочка должна мгновенно растаять, вот-вот у здоровяка в лапище останется лишь куцая волосинка, но время шло, а искорки-звенышки сверкали всё так же ярко. Угли щёлкали, будто раскалывались камни, а пламя гудело уверенно и мощно.
В зале, кроме нас двоих, никого не было, и я, теша любопытство, как можно медленнее тянул пиво, тёплое и гадкое. Кончилось тем, что я задремал, и понял, пора идти спать. Человек всё так же сидел у очага, но я не решился с ним заговорить.
На следующий день я разузнал о нём. Моё любопытство никого не удивило — стояла глубокая осень, время дождей, купцы в это время предпочитали выгоде сухость шатров, а охотники перебрались вслед откочевавшему на юг зверью. На постоялом дворе всего пять человек — хозяин, кузнец, мальчишка-прислуга, я и этот здоровяк. Почему бы не удивиться вслух, что делает одинокий воин в этом захолустье, Восточном Краю?
Что воин, я сразу понял, потому как сам пробирался в Гарнизон, что у подножия Длинного Гребня. В куртке было зашито письмо от дяди к тысячнику, его приятелю. Они с дядей славно повоевали, но сейчас у дяди нет одной руки и всех нижних зубов, хотя я уверен, все девки нашей деревни с радостью побросали бы своих парней, стоило бы дяде посмотреть требовательно тяжёлым чёрным взглядом матерущего волка на любую.
Я сопля в сравнении с ним. Но я с детства грезил о тяжёлой куртке из кожи лесного василиска, с серебряной бляхой против сердца. В таких куртках в нашу деревню иногда входили суровые немногословные люди, и они были самые главные — даже старейшины слушали их, раскрыв рты. Девки смотрели на них томно, бывалые охотники — уважительно, а остальные — восхищённо или завистливо. Выше их власть была лишь у правителя и его сотни. Но правитель далеко — в столице, и из наших его никто даже не видел. Кроме моего дяди.
А они, всегда холодноватые и загадочные воины, могли приказывать, вершить суд и расправу, и сколько угодно пировать на постоялых дворах. А иногда — об этом рассказывали шёпотом — могли забрать кого-нибудь с собой, и увести в таинственный Гарнизон, где счастливчика обучат всему-всему, а через несколько лет он получит право на два меча и арбалет, и встанет на службу правителю.
Половину из каждого года он будет отдавать ему. Лишь в случае войны или смуты правителю будет принадлежать всё его время.
Воины странствовали по миру, и делали его лучше. Когда же напасть была велика, чтобы преодолеть в одиночку, они своей властью призывали на помощь людей, или сами сбивались в отряды. Говорят, они всегда знают, когда рядом есть кто-то из них, и умеют общаться друг с другом на расстоянии — с помощью птиц и особых знаков.
Так что, с дядей мне повезло. Забрать меня с собой он не мог, да и не собирался никуда, но однажды написал письмо, похлопал меня по плечу, и я с радостью покинул нашу деревню, думая только о том, как скоро вернусь, могучим и суровым, пережившим чудные испытания, а может даже со свежими шрамами. И сперва заеду Кадри в челюсть, да так, что уши отвалятся. Ягодку, ясное дело, — на сеновал утащу. Так, чтоб Кадри видел. Будет знать... А потом сяду за стол в доме старосты, и буду пить сваренное его женой пиво, наставляя старейшин, как им тут всем быть.
Мальчишка, когда я спросил, часто ли у них бывают такие люди, ответил, что нет.
Кузнец оттёр лицо от копоти и сказал, что на починку оружия гостя ему понадобиться три дня.
Хозяин сказал, что не знает, откуда и куда направляется этот человек.
Сам я заговорить с ним не решался, хотя сердце моё трепыхалось — совсем скоро я стану равным ему. Я тоже буду носить тяжёлую куртку с бляшкой на сердце, и широкие, длинные мечи, если, конечно, дядино письмо поможет. Должно помочь...
Вечером история с цепочкой повторилась. Я загодя засел в зале, ещё до того, как мальчишка растопил очаг, сперва поел каши и приготовился пить пиво, которое оказалось невкусным и горьким, но пора было привыкать к этому напитку.
Спешить было некуда, ещё вчера я выяснил, что ближайший торговый обоз через десять дней, а одному пускаться в путь по осеннему лесу мне не хотелось. Сюда-то и то чудом добрался, никто по дороге не напал, не сгрыз.
Может, думал я, воин заговорит со мной.
Не может же человек молчать целый вечер, глядишь, спросит о чём, тут-то я и скажу, что держу путь в Гарнизон. Тогда мы наверняка разговоримся, да как? — на равных, как свои, как друзья... Мальчишка-прислуга сразу начнёт поглядывать уважительнее. Сказал бы я ему, куда направляюсь, да дядя не велел, всякому постороннему про Гарнизон лучше не знать. Так что для простых людей я тоже простой и пробираюсь к родственникам-рудокопам, которые будто бы добывают огненный камень в шахтах Длинного Гребня.
Ожидание не обмануло меня. Громадный человечище вошёл в помещение и сел за стол, в дальнем от двери углу. Я сидел в середине зала, как раз недалеко от очага, который сейчас раздувал мальчишка. Он же варил мне кашу и наливал пиво. Хозяин прихворнул, хотя я видел, как он крался из подвала к себе на второй этаж, прижимая к груди несколько пузатых бутылок. Я подумал, старик всегда норовит отдохнуть в это время года, когда запустение, благо, помощник есть.
Мальчишка, наконец, раздул огонь, оставил рядом с очагом несколько огромных поленьев, чтоб мы могли подложить, если понадобится, и ушёл.
Осторожно, стараясь не морщиться, я глотал горькую гадость и изо всех сил сжимал губы, удерживая злые судороги. Когда мне оставалось допить ещё треть кружки, в углу вздохнул стул. Здоровяк протопал мимо, мельком взглянув на меня.
Мне, почему-то, стало неловко. Сижу тут, напуская вид, хотя понятно, я жалкий юнец, нескладный и смешной, и мне давно пора топать наверх, а не сидеть тут над кружкой.
Но, разозлился я, почему нет? Может, мне до утра не спится? Хочу вот посидеть у жаркого огня, в тишине и покое, обдумывая нечто важное, а не лежать на прелой соломе, и слушать, как дождь стучит по тонкой крыше.
Незнакомец горбился у очага. Я видел, как в пламя скользнула серебряная змейка, и решил, что сегодня покину зал последним. Хоть даже это случиться утром.
Сидел я очень долго. Глаза слипались. Едва сдерживая судороги, я допил пиво. Стены начали раскачиваться, а в груди разлилось блаженное чувство. Настолько блаженное, что я понял, что не прочь бы выпить ещё. Я больше не казался себе глуповатым мальчишкой, я ощущал себя сметливым и ловким малым, преодолевшим полный опасностей путь до Восточного края, и заслужившим краткий отдых в этом чудном месте. Пожалуй, я бы решился заговорить с незнакомцем, если бы не уснул. А я уснул, глупо и позорно, а когда открыл глаза, в зале было темно, и очаг уже не горел, угли едва розовели сквозь толстый налёт серого пепла.
Я едва не сгорел со стыда, представив, как здоровяк, выходя, видел меня таким — голова на кружке, длинные худые ноги в истёртых сапогах елозят по полу...
Проклятье!
Деревенский дурачок.
Я поспешил наверх.
На третий вечер всё повторилось. Но я стыдился вчерашнего, и потому ушёл сразу, как незнакомец швырнул в огонь горсть серебряного песка.
На утро я проснулся с ощущением потери. Сегодня кузнец доделает свою работу, и здоровяк уйдёт в одни ему ведомые края.
Может, по пути он встретит друзей, могучих, как сам, бывавших в переделках, покрытых старыми шрамами... и свежими тоже. Там, в обитаемых местах, он небрежно зайдёт в трактир, где шумно и весело, сядет за стол... На него устремятся взгляды, а всякие местные дуры будут рядом юбками вертеть. Или, может, он тоже в Гарнизон добирается?
Я вскочил и хлопнул себя по лбу.
Конечно! Сразу надо было спросить. Может, нам по пути! Вдвоём не страшно, уж мне так точно! И он бы смотрел на меня по-другому, со сдержанным одобрением, мол, свой...
А я-то ещё не знал, как с ним заговорить.
Деревенский остолоп.
Но может, он ещё не ушёл?
Я надел сапоги, и выскочил, хлопнув дверью. Сверху сорвались крупные капли — потолок прогнил, влагу держит плохо, пора перестилать, — я загрохотал по лестнице.
Выскочив во двор я натолкнулся на шагнувшую на меня стену. От неё пахло кожей и раскалённым железом. Задрав голову совсем рядом я увидел крупное лицо. Я разглядел оспинки, красивые ноздри и тёмные глаза. Мне они показались добрыми и благородными.
— Тихо, тихо... — сказал здоровяк. — Зашибёшь.
Оттолкнув меня, он вошёл внутрь.
Я замер, испуганный и счастливый.
Скрипнуло, рванулись густые клубы, из них на порог кузенки вышагнул прокопчённый кузнец.
— Эй, малец, видел... этого? — спросил он.
— Видел, — сказал я.
Кузнец покачал головой.
— Крепко я промахнулся... обещал в три дня всё оружие отладить, а с железом таким раньше не работал, дурья башка. Оно и не капризное, вроде, но жёсткое...
Кузнец сжал кулак.
— Не управился я. Он сильно злой?
— Да нет, вроде... — сказал я.
— Да злой он, злой... от меня смурной, как туча вышел. Я такого железа и не знал прежде, у меня-то посырее будет, править тяжело... надо на двунадесят раз перековать, выпарить, сжать, а я ж один, помощника месяц, как с разрывами нашли, к рудокопам увезли... э-эх... значит, не злой, говоришь?
Я кивнул.
— Ну, дай-то Небесный отец...
Кузнец скрылся.
Я постоял, затем справил нужду за кузенкой и пошёл в дом. Почти весь день я просидел в зале, но незнакомца не видел. Я представлял, как он горбится у себя в комнате, злясь на кузнеца, и прислушивался к звонким ударам молота.
Если кузнец сегодн
Человек, сгорбившись, сидел перед очагом и смотрел в пламя.
А я разглядывал его. Было интересно, зачем он снял с шеи и бросил в огонь серебряную нить. Не совсем бросил, а как рыболов, что зимой выпускает в прорубь почти всю лесу, но кончик оставляет себе.
Угли жаркие, крупные, как камни для крепостной стены, округлые, кажется, в очаге лежат ленивые черепахи с раскалёнными панцирями, тончайшая цепочка должна мгновенно растаять, вот-вот у здоровяка в лапище останется лишь куцая волосинка, но время шло, а искорки-звенышки сверкали всё так же ярко. Угли щёлкали, будто раскалывались камни, а пламя гудело уверенно и мощно.
В зале, кроме нас двоих, никого не было, и я, теша любопытство, как можно медленнее тянул пиво, тёплое и гадкое. Кончилось тем, что я задремал, и понял, пора идти спать. Человек всё так же сидел у очага, но я не решился с ним заговорить.
На следующий день я разузнал о нём. Моё любопытство никого не удивило — стояла глубокая осень, время дождей, купцы в это время предпочитали выгоде сухость шатров, а охотники перебрались вслед откочевавшему на юг зверью. На постоялом дворе всего пять человек — хозяин, кузнец, мальчишка-прислуга, я и этот здоровяк. Почему бы не удивиться вслух, что делает одинокий воин в этом захолустье, Восточном Краю?
Что воин, я сразу понял, потому как сам пробирался в Гарнизон, что у подножия Длинного Гребня. В куртке было зашито письмо от дяди к тысячнику, его приятелю. Они с дядей славно повоевали, но сейчас у дяди нет одной руки и всех нижних зубов, хотя я уверен, все девки нашей деревни с радостью побросали бы своих парней, стоило бы дяде посмотреть требовательно тяжёлым чёрным взглядом матерущего волка на любую.
Я сопля в сравнении с ним. Но я с детства грезил о тяжёлой куртке из кожи лесного василиска, с серебряной бляхой против сердца. В таких куртках в нашу деревню иногда входили суровые немногословные люди, и они были самые главные — даже старейшины слушали их, раскрыв рты. Девки смотрели на них томно, бывалые охотники — уважительно, а остальные — восхищённо или завистливо. Выше их власть была лишь у правителя и его сотни. Но правитель далеко — в столице, и из наших его никто даже не видел. Кроме моего дяди.
А они, всегда холодноватые и загадочные воины, могли приказывать, вершить суд и расправу, и сколько угодно пировать на постоялых дворах. А иногда — об этом рассказывали шёпотом — могли забрать кого-нибудь с собой, и увести в таинственный Гарнизон, где счастливчика обучат всему-всему, а через несколько лет он получит право на два меча и арбалет, и встанет на службу правителю.
Половину из каждого года он будет отдавать ему. Лишь в случае войны или смуты правителю будет принадлежать всё его время.
Воины странствовали по миру, и делали его лучше. Когда же напасть была велика, чтобы преодолеть в одиночку, они своей властью призывали на помощь людей, или сами сбивались в отряды. Говорят, они всегда знают, когда рядом есть кто-то из них, и умеют общаться друг с другом на расстоянии — с помощью птиц и особых знаков.
Так что, с дядей мне повезло. Забрать меня с собой он не мог, да и не собирался никуда, но однажды написал письмо, похлопал меня по плечу, и я с радостью покинул нашу деревню, думая только о том, как скоро вернусь, могучим и суровым, пережившим чудные испытания, а может даже со свежими шрамами. И сперва заеду Кадри в челюсть, да так, что уши отвалятся. Ягодку, ясное дело, — на сеновал утащу. Так, чтоб Кадри видел. Будет знать... А потом сяду за стол в доме старосты, и буду пить сваренное его женой пиво, наставляя старейшин, как им тут всем быть.
Мальчишка, когда я спросил, часто ли у них бывают такие люди, ответил, что нет.
Кузнец оттёр лицо от копоти и сказал, что на починку оружия гостя ему понадобиться три дня.
Хозяин сказал, что не знает, откуда и куда направляется этот человек.
Сам я заговорить с ним не решался, хотя сердце моё трепыхалось — совсем скоро я стану равным ему. Я тоже буду носить тяжёлую куртку с бляшкой на сердце, и широкие, длинные мечи, если, конечно, дядино письмо поможет. Должно помочь...
Вечером история с цепочкой повторилась. Я загодя засел в зале, ещё до того, как мальчишка растопил очаг, сперва поел каши и приготовился пить пиво, которое оказалось невкусным и горьким, но пора было привыкать к этому напитку.
Спешить было некуда, ещё вчера я выяснил, что ближайший торговый обоз через десять дней, а одному пускаться в путь по осеннему лесу мне не хотелось. Сюда-то и то чудом добрался, никто по дороге не напал, не сгрыз.
Может, думал я, воин заговорит со мной.
Не может же человек молчать целый вечер, глядишь, спросит о чём, тут-то я и скажу, что держу путь в Гарнизон. Тогда мы наверняка разговоримся, да как? — на равных, как свои, как друзья... Мальчишка-прислуга сразу начнёт поглядывать уважительнее. Сказал бы я ему, куда направляюсь, да дядя не велел, всякому постороннему про Гарнизон лучше не знать. Так что для простых людей я тоже простой и пробираюсь к родственникам-рудокопам, которые будто бы добывают огненный камень в шахтах Длинного Гребня.
Ожидание не обмануло меня. Громадный человечище вошёл в помещение и сел за стол, в дальнем от двери углу. Я сидел в середине зала, как раз недалеко от очага, который сейчас раздувал мальчишка. Он же варил мне кашу и наливал пиво. Хозяин прихворнул, хотя я видел, как он крался из подвала к себе на второй этаж, прижимая к груди несколько пузатых бутылок. Я подумал, старик всегда норовит отдохнуть в это время года, когда запустение, благо, помощник есть.
Мальчишка, наконец, раздул огонь, оставил рядом с очагом несколько огромных поленьев, чтоб мы могли подложить, если понадобится, и ушёл.
Осторожно, стараясь не морщиться, я глотал горькую гадость и изо всех сил сжимал губы, удерживая злые судороги. Когда мне оставалось допить ещё треть кружки, в углу вздохнул стул. Здоровяк протопал мимо, мельком взглянув на меня.
Мне, почему-то, стало неловко. Сижу тут, напуская вид, хотя понятно, я жалкий юнец, нескладный и смешной, и мне давно пора топать наверх, а не сидеть тут над кружкой.
Но, разозлился я, почему нет? Может, мне до утра не спится? Хочу вот посидеть у жаркого огня, в тишине и покое, обдумывая нечто важное, а не лежать на прелой соломе, и слушать, как дождь стучит по тонкой крыше.
Незнакомец горбился у очага. Я видел, как в пламя скользнула серебряная змейка, и решил, что сегодня покину зал последним. Хоть даже это случиться утром.
Сидел я очень долго. Глаза слипались. Едва сдерживая судороги, я допил пиво. Стены начали раскачиваться, а в груди разлилось блаженное чувство. Настолько блаженное, что я понял, что не прочь бы выпить ещё. Я больше не казался себе глуповатым мальчишкой, я ощущал себя сметливым и ловким малым, преодолевшим полный опасностей путь до Восточного края, и заслужившим краткий отдых в этом чудном месте. Пожалуй, я бы решился заговорить с незнакомцем, если бы не уснул. А я уснул, глупо и позорно, а когда открыл глаза, в зале было темно, и очаг уже не горел, угли едва розовели сквозь толстый налёт серого пепла.
Я едва не сгорел со стыда, представив, как здоровяк, выходя, видел меня таким — голова на кружке, длинные худые ноги в истёртых сапогах елозят по полу...
Проклятье!
Деревенский дурачок.
Я поспешил наверх.
На третий вечер всё повторилось. Но я стыдился вчерашнего, и потому ушёл сразу, как незнакомец швырнул в огонь горсть серебряного песка.
На утро я проснулся с ощущением потери. Сегодня кузнец доделает свою работу, и здоровяк уйдёт в одни ему ведомые края.
Может, по пути он встретит друзей, могучих, как сам, бывавших в переделках, покрытых старыми шрамами... и свежими тоже. Там, в обитаемых местах, он небрежно зайдёт в трактир, где шумно и весело, сядет за стол... На него устремятся взгляды, а всякие местные дуры будут рядом юбками вертеть. Или, может, он тоже в Гарнизон добирается?
Я вскочил и хлопнул себя по лбу.
Конечно! Сразу надо было спросить. Может, нам по пути! Вдвоём не страшно, уж мне так точно! И он бы смотрел на меня по-другому, со сдержанным одобрением, мол, свой...
А я-то ещё не знал, как с ним заговорить.
Деревенский остолоп.
Но может, он ещё не ушёл?
Я надел сапоги, и выскочил, хлопнув дверью. Сверху сорвались крупные капли — потолок прогнил, влагу держит плохо, пора перестилать, — я загрохотал по лестнице.
Выскочив во двор я натолкнулся на шагнувшую на меня стену. От неё пахло кожей и раскалённым железом. Задрав голову совсем рядом я увидел крупное лицо. Я разглядел оспинки, красивые ноздри и тёмные глаза. Мне они показались добрыми и благородными.
— Тихо, тихо... — сказал здоровяк. — Зашибёшь.
Оттолкнув меня, он вошёл внутрь.
Я замер, испуганный и счастливый.
Скрипнуло, рванулись густые клубы, из них на порог кузенки вышагнул прокопчённый кузнец.
— Эй, малец, видел... этого? — спросил он.
— Видел, — сказал я.
Кузнец покачал головой.
— Крепко я промахнулся... обещал в три дня всё оружие отладить, а с железом таким раньше не работал, дурья башка. Оно и не капризное, вроде, но жёсткое...
Кузнец сжал кулак.
— Не управился я. Он сильно злой?
— Да нет, вроде... — сказал я.
— Да злой он, злой... от меня смурной, как туча вышел. Я такого железа и не знал прежде, у меня-то посырее будет, править тяжело... надо на двунадесят раз перековать, выпарить, сжать, а я ж один, помощника месяц, как с разрывами нашли, к рудокопам увезли... э-эх... значит, не злой, говоришь?
Я кивнул.
— Ну, дай-то Небесный отец...
Кузнец скрылся.
Я постоял, затем справил нужду за кузенкой и пошёл в дом. Почти весь день я просидел в зале, но незнакомца не видел. Я представлял, как он горбится у себя в комнате, злясь на кузнеца, и прислушивался к звонким ударам молота.
Если кузнец сегодн