ГОВАРД Ф. ЛАВКРАФТ. ХРАМ
Я вот очередного Лавкрафта начитал - наслаждайтесь.... ну или страдайте, это, в конце концов тоже вполне в лавкрафтовском духе...
На Акниге - тут
Я вот очередного Лавкрафта начитал - наслаждайтесь.... ну или страдайте, это, в конце концов тоже вполне в лавкрафтовском духе...
На Акниге - тут
Восставший может погрузиться в бездну,
а погрузившийся в бездну может вновь восстать.
(Говард Филлипс Лавкрафт, «Зов Ктулху»)
Видение будущего оказалось настолько ужасно, что я, сидя на полу, не выдержал наплыва образов и эмоций – и заорал во весь голос. Это, конечно же, не первый случай, когда прозреваю время, но никогда ещё оно не набрасывалось с такой агрессивной безысходностью. Наверное, сошёл бы с ума – если бы уже не был сумасшедшим.
Как и любой шизофреник, застыл на месте, поражённый открывшимися мне картинами. А после принялся раскачиваться на месте, с одной и той же амплитудой, будто маятник, презревший законы пространства-времени. Туда-сюда, туда-сюда… бесконечно, безостановочно.
То, что видел, не просто пугало – приводило в трепет. Прекратив кричать, чуть не надорвав связки, всматривался и всматривался в проплывающие мимо рисунки собственного будущего, которые выглядели столь жуткими, что хотелось зажмурить глаза. Так и сделал; это ничего не изменило. Фильм в голове продолжал разматываться с привычной безразличностью к эмоциям и с невиданной ранее жестокостью, коварством. Я знал, что если не вынырну на поверхность реальности, то навсегда останусь внутри кошмара наяву. И заорал снова.
Кричал, кричал, кричал… звал на помощь бессвязными междометиями. Хотел оборвать вопль ужаса – и не мог. Неподъёмный страх мешал дышать, душил, намереваясь прикончить, а крик продолжал рваться наружу на огромных децибелах…
Вначале почудилось, что кто-то робко скребётся поблизости. Постепенно звук приближался, становясь всё громче и громче. Превратился в несильное постукивание, затем в громкий стук, а потом – в оглушительную канонаду, которая и вывела меня, к счастью, из трансового оцепенения.
Стучали во входную дверь.
Не сразу отозвался на желанный, раздавшийся как раз вовремя зов. Пару минут раскачивался с закрытыми глазами, приходя в себя, восстанавливая дыхание, воскрешаясь для мира, возвращаясь к нему, в него. Наконец почувствовал, что могу встать. Открыл глаза, с трудом поднялся с пола, прошлёпал к двери. Видеофон был по-прежнему сломан – а мастер-шизоид из починки ещё не приехал, - поэтому я спросил:
- Кто там?
- Слышь, ты, урод ненормальный! – раздался из коридора грубый, недовольный голос; его обладатель тоже кричал, только не так громко, как я совсем недавно. – Прекрати верещать, словно тебя режут! А даже если режут, не мои проблемы! Ночь на дворе – дай людям поспать!..
Сразу узнал человека за дверью – сосед. Как же его зовут?.. Не помню. Он один из этих… атипичных. Тех, кого по недоразумению когда-то давно считали цветом человечества. Вовсе не безумец, подобно мне, а нормальный… Дрожь пробирает при мысли о людях вроде него. А уж когда встречаешься с ними лицом к лицу, хочется сбежать куда подальше. И почему некоторые из атипичных до сих пор ходят на свободе?
Я откашлялся и честно сказал:
- У меня привилегированное положение. Я работающий шизофреник, полноценный член общества. – Решил уповать на логику. – В отличие от вас, поскольку вы – атипичный. Будьте добры, отойдите от двери и перестаньте меня беспокоить, иначе…
- Ну ты, жопа с ручками! Да я тебя!..
Он кричал ещё что-то – я не слышал что. Мозг, как обычно в стрессовых ситуациях, на неопределённое время отключился, заставив меня стоять на месте, немого, с пустым взглядом. Пришлось потрудиться, чтобы превозмочь это состояние.
Мотнул головой, приводя мысли в порядок, и вежливо повторил беснующемуся мужчине, что он неправ и поплатится за безрассудное, оскорбительное поведение, если сейчас же не уйдёт. Однако безымянный сосед продолжал исходить ненавистью и сыпать бранью, не понимая: причиняет душевные муки привилегированному «собрату». А там, где муки душевные, у нас, шизов, возникают и раны физические: психосоматика.
Не стал больше терпеть. Сунул руку в карман, нажал на миниатюрном пульте, который постоянно ношу с собой, самую большую кнопку.
Стараясь не слушать, что вещают из-за двери, всех этих ругательств и угроз, сел в угол, забился туда поглубже, точно мышка в норку, прижал колени к груди, положил на них голову, обнял ноги руками и задрожал. Принялся причитать: негромко, вполголоса, без остановки. Ощущение вневременности и внепространственности, знакомое с рождения, опять обострилось…
…Защитники пришли, скорее всего, каких-нибудь пять-десять минут спустя, но мне показалось, минуло несколько вечностей. Садисты на доступном языке объясняли развопившемуся соседу, что тот ведёт себя плохо. Убеждали как маленького. Обо всём этом мне, застывшему в стрессовом отрешении, рассказали мои множественные сознания. Я пребывал в таком состоянии, что ощущал и видел вещи, творящиеся за пределами квартиры.
А мужик всё не желал успокаиваться. Тогда у защитников в ход пошли кулаки и дубинки. Затем хулигана насильно накормили нейролептиками, заломили ему руки за спину. Считали сканером информацию с идентификационного бейджика, который был при себе у всех атипичных, и узнали, где забияка живёт. Привели, распахнули незапертую дверь, с размаху бросили в квартиру и, плюнув и пригрозив напоследок, удалились.
Минула ещё вечность, прежде чем отпустило. Картинки «невидимого» настоящего исчезли, градус чувств снизился, опять сделавшись терпимым, мысли потекли привычным чередом – в основном хаотично и бессистемно.
Я подумал о том, как страшно и неприятно жить, будучи нетипичным, нормальным. Упал на кровать, зажмурил глаза, свернулся калачиком и провалился в привычный беспокойный сон с мрачными, кровавыми сновидениями…
…На следующий день отправился на работу. Хотя офис, где трудился, находился на первом этаже моего дома, пришлось проявить недюжинную отвагу, чтобы добраться туда. В конечном счёте, пересилив себя, нынешние и прошлые страхи, по возможности выбросив из головы событиями прошедшей ночи, пришёл в знакомый, просторный кабинет с удобным дизайном и милым оформлением. Сделалось чуть легче.
С самого утра, как водится, ко мне толпой повалили типичные самых разных мастей, желавшие узнать будущее. Среди ненормальных были обсессивно-компульсивные, невротики, психотики, люди с биполярным расстройством, с раздвоением личности, половые извращенцы и многие, многие другие. Каждому помогал, не делая никаких исключений, ведь все мы братья, все – обладатели натренированных, полезных в обществе надсил. Платили прилично. Какую-то часть денег, по закону, отдавал работодателю, поскольку трудился официально.
Где-то к середине рабочего дня жутко разболелась голова, настолько, что не мог входить в состояние транса, чтобы увидеть грядущее. Попытался было трудиться через силу, однако быстро понял: так лишь сделаю себе хуже. А посетители всё же очень нуждаются в моих услугах.
Отпустив очередного клиента, отпросился у шефа-параноика домой. Шеф сразу заподозрил неладное, впрочем благодаря развитым природным данным понял, что не обманываю. Разобравшись в ситуации, начальник пошёл мне навстречу.
- Всего хорошего. До завтра, - произнёс он, слегка дрожа: типичное поведение для параноика, который везде видит причины, и следствия, и возможные подвохи.
Вернувшись домой, первое, что сделал – вытащил из ящика на кухне таблетку от головной боли и налил стакан фильтрованной воды. Однако выпить не успел: смерчем, ураганом налетел приступ невероятно сильной мигрени: наверняка следствие вчерашних событий. Боль атаковала мозг, разъярённо, будто берсерк – ненавистного врага! Такое невозможно вытерпеть! Везёт же этим атипичным: глупые и ограниченные, они, тем не менее не испытывают невыносимых мук, верных спутников гениальных безумцев…
Заорал во всю мощь лёгких, срывая голос. Ощутил в горле характерный, металлический привкус крови. Захлёбываясь криком, упал на пол. Вроде бы ударился головой обо что-то, но не мог быть в этом уверенным. В любом случае, ещё несколько секунд нестерпимых, адских мучений (а может, гораздо дольше), и меня накрыла тьма. Отключился, провалился в беспамятство…
…Когда пришёл в себя – резко, болезненно, будто вынырнул из-подо льда, - первое, что ощутил, - озноб. Пронизывающий, скрежещущий, сдирающий кожу холод. Ощупал себя, пытаясь согреться, - и с изумлением обнаружил: на мне нет одежды!
Распахнул глаза; свет больно ударил по зрачкам. Захлопал ресницами, смаргивая болевые ощущения и расфокусированность. Глаза заслезились; вытер. Посмотрел на своё голое тело, не в силах понять, что случилось. Лежал обнажённый посреди улицы в совершенно незнакомом месте. Люди в непривычной одежде проходили мимо, бросая на меня косые взгляды – любопытные, недовольные, злые…
Был слишком взволнован, чтобы обратиться к своим надспособностям шизофреника. Вскочил на ноги, чем напугал идущего мимо молодого мужчину. Он взирал на меня с таким видом, словно я не привилегированный житель страны, а жалкое ничтожество вроде этих, атипичных. Бросился к прохожему, попутно объясняя случившееся, моля о помощи. Мужчина, источая чуть ли не смертельный ужас, отвращение и ненависть, ринулся прочь. Я остался стоять на месте, обескураженный, ничего не понимающий.
Тогда вдохнул поглубже, гася нарастающий страх; огляделся. Повсюду высились дома, но отнюдь не такие, как в моём мире…
«В моём мире»?! Лишь теперь понял, на что всё это было похоже – на одно из видений, которые являлись ко мне в трансе. На картину будущего. Вот только будущее всегда выглядело гораздо красивее и привлекательнее. И ещё оно было… не таким. Я как будто оказался одновременно в грядущем и – прошлом!
Мороз пробирал до костей. Паника одолевала разум. Почему-то окружающий нелепый мир казался до боли знакомым…
Стоило мысли о прошлом проникнуть в сознание, как немедленно понял, на что похожа реальность, где очутился. Именно её видел вчера ночью в приступе транса! Именно туда непроизвольно попал умом и чуть не умер от страха перед тем, что узрел! Этот мир – кошмарный, беспощадный, ирреальный – теперь вырастал передо мной, по крайней мере внешне. Надо бежать отсюда, пока есть время, возможность. Пока не поздно – ведь то, что я видел, собиралось схватить меня, пленить!
Пробрал новый приступ озноба – на сей раз от ужасной перспективы остаться здесь навсегда. Начал концентрироваться, готовясь к переходу. Но сделать ничего не успел: кто-то подбежал, схватил за руки. Я попытался вырваться, однако хватка была железной. Закричал, что не виноват, что я здесь случайный гость и хочу вернуться домой. Просил о помощи истово, громогласно.
Краем глаза заметил незнакомую женщину, держащую в руке мобильный телефон старой модели – такие выпускали, когда ещё не ввели в обиход слово «фон». Видимо, эта дама и вызвала людей, которые меня схватили. Затем в поле зрения попали сами пленители: двухметровые бугаи в синей униформе. «Полиция», припомнил давно забытое слово.
Продолжал кричать и вырываться. Укусил одного из полицейских. Второй отпустил меня, и я подумал было: вот шанс, сейчас удеру. Ничего подобного: полицейский отнял руку лишь для того, чтобы достать чёрную дубинку и хорошенько огреть меня по голове, сопроводив это потоком отборных ругательств. Глаза закатились, всё помутилось, подёрнулось туманом, завертелось…
Упал и ещё раз потерял сознание…
…На сей раз из беспамятства вынырнул в неизвестном помещении, находящемся чёрт знает где. Как туда добирались, что происходило, почему попал сюда… ничего не помнил, не понимал…
В теле ощущалась неожиданная расслабленность, но внутренне был напряжён до предела. Голова болела, мешая думать. Сознание точно бы барахталось в патоке. Что со мной творилось?!
Преодолевая неведомо откуда обрушившуюся заторможенность и цепкую лень, попытался пошевелиться. Не смог. Опустил взгляд: привязан толстыми, прочными верёвками за руки – за ноги к металлической койке. Дёрнулся, в надежде освободиться. Бесполезно!
Мои множественные сознания, пробуждённые стрессом, видели то, чего не рассмотреть глазами. По помещению бродили медленные, полные обречённости и скорби фигуры в потрёпанной безликой одежде – в точно такой же, которую, догадался, надели и на меня. Сквозь зарешечённые окна лился тусклый свет. Несмотря на проникающие через мутные стёкла солнечные лучи, под потолком – так высоко, что не достать, даже если бы у меня была возможность – горели лампы в плафонах. Рядом висела небольшая видеокамера. Стояла концентрированная вонь немытых тел, едкий запах хлорки, ядовитое амбре медикаментов. Вокруг царила атмосфера полной безнадёжности.
Пришёл к несомненному выводу, что меня доставили в одно из этих древних заведений для сумасшедших. В больницу, где тебя держат, словно опасного зверя, тигра в клетке. Мучают, унижают, исследуют, испытывают… Где ставят на тебе опыты, точно на кролике. Хотя к кроликам разные экспериментаторы относятся куда человечнее.
Все эти знания почерпнул в библиотеке своего мира, куда любил захаживать. Открыл однажды виртуальный исторический справочник, наткнулся на заметку об упразднённых века назад психиатрических лечебницах – и волосы, помню, встали дыбом от прочитанного.
Нужно было немедленно выбираться отсюда. Тем более что сознание моё плыло, язык не слушался (поэтому я не мог рассказать на камеру, что случилось, да и бессмысленно пытаться, судя по всему), а внимание концентрировалось с великим трудом. Неужели меня, свободного безумца, накормили нейролептиками для атипичных?!..
Ко мне приблизилось одно из «существ», которое прежде было талантливым и почётным представителем человечества. Но не в этом мире. Пустые, безразличные глаза уставились на меня. Существо некоторое время пялилось, бесцельно, тупо; потом отвернулось, подошло к незанятой, прикрученной к полу койке и легло. Абсолютно недвижимое, оно остановившимся взглядом смотрело в потолок.
Потянулся множественными сознаниями к существу, чтобы рассказать, кто я, попросить о помощи… Ничего не получалось. То ли существо утратило способность читать мысли, то ли не умело общаться при помощи надсил, то ли ему поставили блок. А возможно, в своём нынешнем состоянии просто не желало «разговаривать» - хотело только лежать и созерцать серый потолок.
Тут к существу подошёл другой мужчина в вонючей одёжке и без предупреждения сбросил неразговорчивого на пол. Существо ударилось о соседнюю койку; заныло, захныкало. Тот, кто спихнул несчастного, мельком глянул на меня налитыми кровью глазами и неторопливо отошёл к окну.
Щёлкнул, отпираемый, замок в двери, и она со скрипом открылась внутрь помещения. Ввалились два дюжих молодца, но не те, что поймали меня голышом на улице, а другие, носящие белого цвета форму. Один, покачиваясь на ходу, подошёл к валяющемуся на полу, ноющему безумцу, схватил за шкирку и бросил на свободную койку.
«Человек» с красными глазами заметил это. Вновь приблизился к койке, попытался опять столкнуть с неё лежащего человека. «Санитар» (вспомнил я древнее слово) пресёк его попытки, да ещё закатил мощную затрещину, так что драчун сам повалился на пол.
- А будешь упорствовать, на вязки пойдёшь, - прогремел здоровяк-медработник.
Это подействовало. Красноглазый смерил санитара ненавидящим взглядом, встал, возвратился к окну. Бугай довольно лыбился: получал удовольствие от работы.
Пока разворачивалась эта сцена, в «палату» успел зайти ещё один человек. «Врач». Второй санитар закрыл дверь, отпихнул чересчур близко подошедшего «больного». Тот приземлился на пятую точку, однако пустой, безразличный взгляд его ничуть не изменился. Загипнотизированные, зомби, псевдолюди, недоживотные… можно как угодно называть бедняг в провонявшей потом, мочой и калом, безликой одежде.
Врач стоял возле моей койки и что-то говорил: я увидел и услышал его множественными сознаниями. Перевёл болезненно расфокусированный взгляд на приятное молодое лицо. И опешил: внешне врач в точности походил на моего соседа по подъезду! Того самого грубияна, которого утихомирили защитники!..
Врач замолчал, смерил меня взором, в котором ничего определённого прочитать было нельзя. Я заговорил, пытаясь связно описать произошедшее со мной. Получалось кошмарно: язык заплетался, слова путались и забывались…
Врач не стал ждать, пока я договорю. Сказал что-то непонятное – может быть, насчёт нейролептиков – и отошёл к соседней койке. Там всё повторилось. Он не задерживался возле больного дольше, чем на полминуты. С некоторыми вообще предпочёл не говорить. «Осмотр», всплыло в памяти очередное слово, закончился очень быстро; на всё про всё врач потратил не больше трёх минут. Я со смесью ужаса и благоговения осознал, что способен, по крайней мере в какой-то степени, правильно ощущать время!..
Когда врач и санитары удалились, не стал терять время даром. Просканировал множественными сознаниями ауру присутствующих, и хотя не сразу, но распознал их виды. Однако интересовал один, конкретный – шизофреники.
Шизом в палате оказался один-единственный «пациент» - тихий, молчаливый, сидевший на койке у противоположной стены. Концентрируясь изо всех сил, послал ему ментальное сообщение. Шиз даже не дёрнулся. Я повторно бросил мысль в его разум – сгущённую, полную чувств, переживаний и просьб. Ничего… Или?.. Ещё одна попытка. Вот шиз вздрогнул, будто от толчка, и медленно-медленно повернулся в мою сторону. Я тоже смотрел на него, стараясь не поддаваться гипнозу чёртовых нейролептиков. Ещё ментальное послание! И ещё!..
Наконец шиз всё понял. Встал, поплёлся ко мне. Невзирая на обретённую способность ощущать время, представлялось, что это продолжается даже дольше, чем вечность. Шаркая, шиз приближался.
Больной с покрасневшими глазами обернулся, раздражённо взглянул на него и смачно сплюнул на пол. Кто-то захныкал – возможно, тип, которого недавно уронили с койки. Остальные продолжали молча стоять или лежать где были.
- Чего тебе? – поравнявшись с моим спальным местом, зло буркнул шиз.
Я сконцентрировался и бросил в его разум предельно плотное и объёмное послание. «Собеседник» замер, потом, по-прежнему до ужаса неторопливо, прошаркал к моей койке. Он нависал надо мной и смотрел пускай озлобленно и недоверчиво, но с сомнением. И… не почудилось ли в его взгляде надежды?
Я не спеша, один за одним, кидал в голову шиза мыслеобразы. Сначала рассказал, кто я, затем – как здесь оказался. Поведал о своём мире и о том, что туда можно вернуться, но только если мне помогут. Наши силы замедлились и заметно ослабли, однако вдвоём мы сможем переместиться в безграничном, для нас, шизофреников, времени…
Шиза терзали сомнения, поэтому я не отступал.
Пациент у окна взирал на нас с неподдельным интересом, подозрительностью и ненавистью в налитых красным глазах.
Закончив рассказывать, я послал вопрос, чтобы узнать, согласен ли шиз помочь? Он не уверен, но склонен попробовать. Да, точно: я чувствовал его эмоции, сканировал мысли.
Внезапно красноглазый сорвался со своего «поста» у зарешечённого окошка, подлетел к двери и забарабанил в неё кулаками, попутно крича, что его убивают. Я просканировал этого типа несколько минут назад и знал: он параноик, а значит, способен догадаться о нашем плане. Красноглазый же не просто догадался – он всё понял, увидел в деталях и красках. И собирался помешать нам.
Надо спешить! – мысленно сказал я шизу.
Тот не отреагировал. Я хотел было повторить фразу, когда шиз вдруг еле-еле, будто двигаясь сквозь клейкую массу, кивнул. Я попросил прикоснуться к моей руке, чтобы усилить контакт. Всё это рассказывал ему раньше, но пришлось повторить, поскольку нейролептики не у одного меня нивелировали или, во всяком случае, приглушили природные способности.
Красноглазый ломился в дверь уже не только кулаками – телом. Отходил и напрыгивал; потом снова отходил и вновь набрасывался на прямоугольный кусок металла.
Нужно начинать перемещение, и как можно скорее!
Я открыл сознание для шиза. Разум моего помощника толкнулся внутрь. Я схватил дружественное эго и крепко сжал, соединяя со своим.
Исходя матом, красноглазый царапал металлическую дверь ногтями, срывая их в кровь: множественные сознания наблюдали за событиями, разворачивающимися поблизости. Благодаря надсиле шизофрении я услышал в коридоре шаги: кто-то приближался к двери в палату.
Активировав все внутренние силы, какие смог собрать, я продрался сквозь туманную завесу нейролептиков и сконцентрировался на наших с шизом объединённых сознаниях. С некоторым запозданием он сделал то же самое.
Шаги замерли возле двери. Тот, кто стоял там, достал связку ключей. Она загремела. Ключ вошёл в замочную скважину…
А я проник в воспоминания, в образы родного мира, которые, как любой шизофреник, помнил превосходно.
Ключ повернулся. Дверь дёрнулась… и осталась на месте: её блокировал красноглазый.
Я охватил мыслевзором наши с шизом спаянные сознания. Партнёр по перемещению, всё ещё с задержкой, повторил мои действия. Немного неслаженно, мы мысленно размахнулись. Затем ещё раз – уже сильнее и почти синхронно. В третий раз!..
Дверь толкнули изо всех сил. Красноглазый, матерясь, отлетел назад, повалился и ударился о койку, которую так яростно оберегал. Лежащий на койке пациент со стеклянным взором исступлённо, механически расхохотался. Дверь открылась…
…Дорога в мой мир отворилась, явившись в образе ментального туннеля. И мы зашвырнули сжатые во что-то наподобие незримого шара сознания прямо туда, в проём, связавший две поразительно не похожие друг на друга реальности!
В палату вбежали какие-то фигуры в белых халатах…
…но тотчас поблёкли, растеклись и растворились. Исчезли…
…К моему дому нас доставил проезжавший мимо типичный, невротик. Наиболее восприимчивые, люди вроде него не могли бросить в беде сумасшедших, которым требовалась помощь и поддержка. И хотя мы – сбежавшие от воздействия нейролептиков, неизмеримо счастливые – стояли посреди наземной автодороги, бешено озираясь, а по обе стороны сновали мобили, невр не стал задавать лишних вопросов. В нашем, более логичном, правильном и счастливом мире, важны не вопросы, но люди. Личности.
Не поинтересовался невр и тем, почему один из нас – я – в одежде, а второй, шиз, - абсолютно наг. Вместо этого просто отдал моему другу куртку. Усадил нас в своё авто и по воздуху домчал к дому, где я жил. Убедившись, что с нами всё будет в порядке, невр вежливо попрощался и улетел, оставив куртку дрожащему от холода шизу…
На следующий день, рассказав на работе, как всё было, я получил отгул, и мы вдвоём с шизом – выяснилось, что он прекрасный парень – сходили к психосканеру. Обследование не выявило никаких отклонений ни у меня, ни у друга.
Уже на следующее утро я вернулся к предсказаниям будущего. Теперь мы с шизом – который тоже устроился работать провидцем – трудимся посменно; денег платят столько же, а времени тратим меньше, да и устаём не так сильно.
На этом всё и закончилось. И если вам кажется, что я рассказал нечто примечательное, своеобразное, необычное… уникальное… то только кажется.
Поверьте.
Автор - Павел Волченко
Вот оно спасение! Всё позади,всё самое страшное осталось там снизу,на глубине,в ТЬМЕ... Но как же ошибся Дмитрий, когда узнал что самое ужасное только впереди.
Автор - Павел Волченко
Бездна Челленджера, глубины Марианской впадины. Международная подводная станция для изучения новой, неизведанной жизни в самой глубокой точке океана. Прожектора на экзоскафах глубоководников, что прорезают беспросветную тьму черных вод, мертвенная слизь на грунте - то, во что превращает любую органику страшное давление глубин, и что там, что там в свете этом размытом прожекторном? Что они, исследователи, увидели? Что там... во тьме...
Старые баржи в затоне стоят здесь, сколько я себя помню. Десять минут ходу от шумного Вишнякового рынка, и окажешься у поймы Кубани. Их ржавые борта гниют, пустые черные люки слепо пялятся на водную гладь, непонятные надписи вроде «ДК-450» и «КП» соседствуют с граффити — признаниями в любви, матерными словами, иероглифами тегов. Друг с другом и с берегом их сцепляют толстые железные тросы, такие же старые и ржавые как сами баржи. Палубы завалены какими-то трубами, контейнерами и прочим металлическим ломом. Иногда на краю можно заметить одинокого рыбака, полощущего удочку в мутной заводи. Нередко днем можно увидеть подростков, пробирающихся через завалы — пофотографироваться, подурачиться. Глядя на них, я вспоминаю себя. Не так давно, какие-то три года назад я был таким же — глупым, беспечным и счастливым. Еще свежа белая краска там, где я на синей трубе вывел баллончиком корявое «Мы всегда будем вместе». Обычно я наблюдаю за баржами с крыши ЖК «Радонеж», куда устроился на подработку в коммунальную службу. Смотрю, как эти счастливые, несведущие идиоты, похожие сверху на муравьев, ползают по мертвым железным гигантам и молюсь, чтобы те ни в коем случае не попытались попасть внутрь. Соваться на баржи было делом рискованным: в лучшем случае переломаешь ноги, а в худшем — упадешь в узкое, заросшее водорослями и тиной пространство между бортами, и найдут тебя уже водолазы. Если найдут.
Обычно я хожу туда в обеденный перерыв, когда улыбчивые таджички-дворничихи усаживаются пить крепкий как любовь чай на скамейках. Я сижу, курю, смотрю на воду. И стараюсь следить, чтобы никто не заметил аккуратно уложенный лист железа, скрывающий узкий лючок, запертый на навесной замок. Ключ лежит во внутреннем кармане куртки, и я надеюсь, что никто не додумается притащить на баржу болторез.
Три года назад мне было семнадцать. Янка — оторва с шилом в заднице, уж не знаю, чего она во мне нашла — грезила этим «забросом» с тех пор, как мы завели свой канал на Тиктоке. Янка — моя девушка. Мы познакомились в каком-то квеструме, одном из многих, открывшихся в последние годы. Мой друг — Мишка Боков — праздновал день рождения; позвал кучу народу, и среди них была она. Взгляд сразу цеплялся за острые ключицы, высокие скулы и блестящее колечко в носу. Ростом мне едва по плечо. Меж ее торчащих лопаток над желтым топиком скалило зубы вытатуированное страшилище, а на тонких запястьях красовались даты, цитаты, штрих-коды и эмблемы музыкальных групп. Когда на нас в темных коридорах квеструма принялись кидаться актеры, загримированные под мутантов и мертвецов, вся компания отшатывалась и возбужденно визжала от всплеска адреналина, и только Янка громко хохотала, обескураживая тем самым немногочисленную труппу. И в этот смех, в этот звенящий во тьме колокольчик я влюбился сразу и на месте, так, что пробирало до кишок, накапливалось и выливалось наружу необдуманными словами и признаниями.
Когда Мишкин день рождения закончился, и гости разошлись, мы остались вдвоем. Долго гуляли по ночному Краснодару; она рассказывала о себе, о своих планах, о мечте открыть собственный квеструм, «который будет по-настоящему страшным», о семье, а я смотрел на нее сверху вниз большими восхищенными глазами и внимал ей, «пил» ее без остатка, впитывая каждое слово, каждый жест, каждую черточку ее внешности. Потом мы долго, до боли в припухших губах, целовались в подъезде. Она привставала на цыпочки, чтобы дотянуться до моего лица, а я перебирал пальцами ее светлые волосы… Яна оказалась девушкой не только смелой, но еще и невероятно целеустремленной, планировавшей все наперед. Ее жизнь была расписана едва ли не по годам:
— В двадцатом заканчиваю универ, год-два работаю в квеструмах, набираюсь опыта. Не позже двадцать третьего уговорю папулю взять кредит на малый бизнес, арендую подвал на Фестивальном — и к центру близко, и аренда невысокая. Нанимаю своих пацанов из Тюза, открываю зашибенный хоррор-парк с авторскими спецэффектами, делаем рекламу в сети, забабахаем крутой сайт, а уже к двадцать пятом я выдавлю нахер из Краснодара «Мир квестов» и замахиваюсь на Москву… И, слушая ее разложенные по полочкам планы, видя ее лихорадочный блеск в глазах — мне верилось: закончит, уговорит, откроет, выдавит…
Когда в России стал популярен Тикток, она сразу же ухватилась за эту возможность:
— Ты пойми, Сереж, Ютуб уже давно отправлен на свалку истории. Ну вот сколько времени человек сегодня готов потратить на видео? Десять-пятнадцать секунд? Кто будет смотреть даже двадцатиминутные ролики? А снимать их — день-два, потом еще и монтировать. Мы все — жертвы вечного цейтнота и клипового мышления. Не захватил внимание в первые пять секунд — в топку. А тут и пяти секунд не надо!
Планы в ее голове рождались мгновенно, на лету:
— Смотри, сейчас делаем Тикток-канал, вирусимся — это влегкую: с внешкой мне повезло, а за футажами далеко ходить не надо — кругом сплошные забросы. Легенд — выше крыши: казаки — народ суеверный, а город стоит на настоящем многослойном тортике из кладбищ. Представь, я типа вся такая девочка-нимфеточка, тут декольте, тут чулочки, хожу, рассказываю городские легенды про Краснодар. И, в итоге, к моменту открытия квеструма у меня уже — пару сотен тысяч подписчиков, а это — пару сотен тысяч будущих клиентов, готовых нести мне свои кровные… А назовемся мы…
Канал назвали «ЯнаКубани». Она объясняла, что «пиарить нужно не канал, а имя, тогда запомнят именно тебя». Я стал оператором. На прошлый день рождения родители как раз подарили мне дорогущую «кэноновскую» зеркалку, и видео можно было делать в 4К.
— На качестве нельзя экономить. Большая часть каналов гонит поганый ширпотреб, а я буду предоставлять реально крутой и качественный контент. Купим софтбоксы и отражатели. Для тебя с твоими габаритами они как пушинки, а так — у нас везде будет зашибенный свет.
Вместе с Яной я обошел все злачные места родного города, открывая для себя Краснодар заново. Например, услышал историю о Слюнявой Пелагее, когда мы делали видео на Всесвятском кладбище. На заросшей могиле , одетая в полосатые гетры и черное платьице, едва прикрывающее ноги, она вещала загробным голосом:
— Слюнявая Пелагея была похоронена здесь больше пятидесяти лет назад. Это была могущественная, известная в Краснодаре ведьма — могла наслать порчу, а могла и исцелить. Пелагея всегда шептала защитные заклинание, не позволявшие подчиненным ею демонам взбунтоваться. Ее уважали и боялись. Но перед смертью чекисты выдрали ей нижнюю челюсть, и черти-таки добрались до ведьмы, разодрав ее тело в лоскуты, а душу бросили здесь. Считается, что Слюнявая Пелагея до сих пор способна сглазить, поэтому ей и расцарапали глаза, — я приблизил камеру к овальному фото на надгробии, с которого кто-то содрал краску в районе глаз, — Но Пелагея все видит, и все еще способна мстить. В две тысяча седьмом году трое ублюдков изнасиловали девочку на этом самом месте. Она звала на помощь, кричала, но никто не откликнулся. И тогда она позвала Пелагею. Взрезав себе вены, Полина призвала ее дух, и тот покарал всех троих. Один попал под автобус, другой сварился заживо в душе, а третий захлебнулся собственными слюнями. Все трое перед смертью видели голую старуху с оторванной челюстью…
— Ты же знаешь, что это сказка, да? — спросил я, закончив съемку, — На могиле даже имя другое. «Марфа Турищева», никакая не Пелагея.
— Ну, с Полиной Зяблицкой-то ситуация правдивая, — тряхнула Яна уложенными локонами, — Главное — заставить людей поверить в легенду, и тогда она станет реальной.
***
Съемок было много, и в центре, и на окраине. Приходилось шерстить исторические справочники, часами сидеть на сайтах Краснодарских краеведов, но больше всего, конечно же, приходилось выдумывать. Особенно мы гордились историей про Железную Бабу.
— Прикинь, Катьку-то казаки ведь и правда куда-то задевали. Бронзовая дура в пару десятков тонн — и как испарилась! — восхищенно шептала Яна, прыгая курсором по вкладкам. Действительно, когда советские власти пришли в Екатеринодар укрощать казаков, они наткнулись на яростное сопротивление. Чубатые рубаки не желали снимать кресты, предавать царя-батюшку и переходить под красные знамена, но по численности и военной мощи проигрывали Советам. Тогда они воспользовались подземными ходами, которые прорыл еще Суворов для обороны от черкесов. Казаки расширили проходы, разветвили сеть и увели ее куда-то далеко за пределы города, чтобы вывезти из взятого красными Екатеринодара все добро. И, помимо колоколов, церковной утвари и прочего добра казаки неизвестно как прихватили с собой огромную бронзовую статую Екатерины Второй, стоявшую раньше напротив Александро-Невского Собора. Расплавили ли статую на пушки или та затерялась в обрушившихся тоннелях — неизвестно.
— Но, — заговорщески шептала Яна в микрофон, смахивая со лба челку, — среди солдат красной армии поползли жуткие слухи, и те напрочь отказывались даже под страхом расстрела идти в патруль в Екатерининский сквер. По ночам там слышали страшный скрип и грохот, а наутро патрульных нередко обнаруживали убитыми. И не просто убитыми — их кости были раздроблены, а черепа расплющены. Такое мог сделать либо каток, либо — ожившая бронзовая статуя.
И после этого видео нам писали местные диггеры и краеведы, требуя поделиться источниками и координатами спусков в казачьи тоннели; даже вышла парочка разоблачений на Ютубе, что «все это неправда», но легенда, как говорила Яна, оказалась более живучей, и вскоре уже другие блогеры снимали свои Тиктоки, где утверждали, что видели вдавленные в асфальт гигантские следы; что в девяностые одного из членов КПРФ тоже нашли «раздавленным», и даже пошло в народ размытое фото, где якобы «Катька с хахалями» — памятник-новодел — изменил свое положение.
Немало попыток у нас заняли съемки видео о черной «Татре Т3» — трамвае-призраке, что по легендам курсировал между Индустриальной и Комсомольским микрорайоном в конце восьмидесятых: то контролеры приходили в ярость при виде камеры и грозились вызвать полицию, то пассажиры лезли в кадр, шумели и начинали огрызаться в ответ на просьбы не мешать. Разок мне даже пришлось утихомирить парочку носатых южан, проникшихся к Яне избыточным интересом. Благо, оценив габариты противника, в рукопашную они лезть не рискнули. Кое-как мы выгадали, нашли ночной воскресный рейс, по которому шла точно такая же «Татра», только красная.
— Обычно черный трамвай появлялся в темное время суток, когда на остановке оставался последний, опоздавший на все рейсы пассажир. Ни водителя, ни контролера внутри не было. Двери распахивались, и жертва пропадала навсегда. Можно подумать, что трамвай — просто личина какой-то хищной сущности, что охотится на людей, но все гораздо сложнее. Черную «Татру» всегда видели перед какими-то катастрофами. Первый раз — двадцать пятого апреля, за день до Чернобыльской катастрофы, второй — шестнадцатого августа перед путчем девяносто первого, а в последний — одиннадцатого сентября две тысяча первого года. Похоже, припозднившиеся пассажиры — это плата за знания, что привозит нам трамвай с той стороны…
Перед камерой Яна была предельно собранна и рассказывала все это со скорбной, проникновенной серьезностью, а я за кадром не мог сдержать смешка, ведь это мы буквально неделю назад гуглили более-менее подходящие по масштабу и датам катастрофы. А потом через неделю на «Юга.ру» вышла статья про Краснодарские легенды с этими самыми датами.
Сложнее всего оказалось снять видео о пропаже блогера в коллекторах. Погружаться в эти дерьмяные владения желания не было ни у меня, ни у Яны, а вездесущие предупреждения Ростехнадзора о возможном нарушении двести восемьдесят третьей статьи ничуть мотивации не прибавляли. На счастье, в Хилтоне на Красной затопило подземную парковку; по бетону катились грязные потеки, и это вполне могло сойти за декорацию. Отдав за номер почти восемь тысяч — иначе на парковку не пускали — мы с лихвой отбили эти деньги, едва не сломав им кровать и упившись на завтраке халявного шампанского. Во время съемки от хихикания едва сдерживалась уже Яна, рассказывая про грязные коллекторы по соседству с чьим-то Гелендвагеном, который я старательно не пускал в кадр:
— Краснодар был построен на не самом дружелюбном для людей месте. Кругом — болота и озера; настоящая хтоническая дичь. Люди выходили из дома за валежником и проваливались в топь. А иногда и топь сама приходила к порогу. Так было с речкой Карасун — ее черные воды проистекали из таких подземных глубин, что иногда бабы, стирая белье, обнаруживали в своих корзинах кости. И они не всегда были человеческими. От этой воды болели, ее черное зыбкое зеркало неумолимо тянуло в себя пьяниц, детей и молодых девушек, страдавших от несчастной любви; а над поверхностью каждое лето жужжала туча крупного и голодного комарья. В тысяча девятьсот десятом году Карасун наконец загнали под землю, прорыв канал, который находится сейчас прямо здесь, под улицей Суворова. Когда летние дожди затапливают город из ливневок показываются на свет черные воды Карасуна, чтобы собрать свою дань. Так, например, в прошлом году в канализации пропал краснодарский блогер «Курбаноид». Единственное, что известно о его исчезновении — твит, оставленный незадолго до смерти: «Если сегодня все пройдет удачно, скоро на канале выйдет ролик, рассказывающий, почему Краснодар затапливает каждый год». Тело так и не было обнаружено…
А потом нам прилетела повестка и штраф от Ростехнадзора за «Незаконное получение сведений, составляющих государственную тайну». Пришлось показывать счета из Хилтона и доказывать, что все видео снималось у них на парковке. Все это воспринималось не как неприятности, а, наоборот, как некое «признание» наших усилий — нам верили, наши истории шли в народ, становились настоящими городскими легендами.
Это было лучшее лето в моей жизни. Но потом наступил сентябрь, и в плане съемок появился пункт «баржи».
***
Ролик о баржах не должен был стать чем-то особенным. Очередная заброшка, очередная выдуманная легенда и — кульминация вечера — очередная страстная ночь вместе. Таков был план. В тот вечер у меня не было никакого особенного предчувствия, никаких сомнений. Я, как обычно, собрал в рюкзак штатив, рефлектор,, микрофон, переносной софтбокс; повесил на шею свой уже порядком потасканный за лето «Кэнон».
Мы встретились у ворот пароходства на закате — облака походили на розовые языки, лижущее стремительно темнеющее небо. Яна выглядела в тот вечер особенно сногсшибательно — длинные волосы собраны в две косички, короткая юбка-шотландка открывает стройные ножки, упакованные в белые гольфы, а на белоснежной блузке в районе сердца — кроваво-красное пятно с темной сердцевиной, как от выстрела. Черные губы, густо подведенные глаза, болезненная бледность — образ «мертвая школьница».
— Ну что, ты уже знаешь, что будешь рассказывать сегодня? — поинтересовался я.
— Честно? Без понятия. Я погуглила за эти баржи: там все так тоскливо, что хоть Звягинцеву историю продавай. Как обычно — разгильдяйство, коррупция… Никакой мистики.
— И про что будем снимать?
— Не знаю, — Яна пожала плечами, — Буду импровизировать. Придумаем какие-нибудь шаги в темноте, следы на стенах, еще какой-нибудь мистики накручу… Не терять же крутую локацию из-за того, что там никто не умер, верно?
Мы прошмыгнули мимо дремлющего в бытовке сторожа; многочисленные дворняги, находящиеся у него на довольствии, лениво проводили нас взглядом. Путь был свободен. Кустарники у берега предостерегающе шумели.
— Ян… может, не стоит туда лезть? Снимем сейчас пару видосов снаружи, а завтра придем днем и спокойно доделаем…
— Зассал? — озорно ухмыльнулась она. — Ноги попереломаем к чертовой матери.
— Да ты посмотри, какой вайб! Нет, Сереж, никакого завтра уже… Снимать надо сейчас. Пошли вон на ту, дальнюю!
Она указала пальцем на крайнюю в длинном ряду баржу, уткнувшуюся тупым носом в берег. Я кивнул — отказывать Яне, глядя в ее лихорадочно блестящие глаза было выше моих сил. Кое-как я с тяжелым рюкзаком, набитым фотооборудованием, перебрался на бражу. Следом запрыгнула Яна — легко, точно белка или лань. Принялась деловито перелазить через трубы, ища место для кадра. Судно тяжело дышало скрипучим металлом, остывала после дневной жары. В ушах звенело от вездесущего комариного писка, вода тихо плескалась под ржавыми бортами; скользили по черной глади водомерки. Казалось, весь мир вымер и мы — двое последних выживших, исследуем обломки цивилизации, изнывая от любопытства и чувства опасности.
— Эй, смотри! Помоги-ка! В свете налобного фонарика Яна корячилась над какой-то железной пластиной, пытаясь оттащить ее в сторону. Я уцепился за край и тут же порезался — как бы не было столбняка. С кряхтением и сопением пополам нам все же удалось ее перевернуть и отбросить в сторону. По нижней стороны прыснули врассыпную мокрицы и сороконожки.
— Я знала, знала! — воскликнула она радостно, указывая на открывшийся в полу узкий черный лючок. После пояснила: — Мне один недосталкер подсказал, что здесь пробраться можно. Бывал когда-нибудь внутри?
— Неа… Да и нахрена? — я с недоверием заглянул в дыру. Внутри клубилась тьма, голодная, выжидающая. Свет фонарика мазнул по торчащим из стенки скобам. Меня замутило, подкатило к горлу. — Все что можно, там уже разворовали. Да и воды, небось, по колено.
— О Господи, Сереж, ну нельзя ж быть таким ссыкуном. Ну хочешь, я первая пойду?
— Нет уж, — взыграла моя попранная мужская гордость, — Сначала я. Надо убедиться, что там безопасно. Не спускайся, пока не позову. Рюкзак я оставил наверху — и без него я еле пролез, царапая локти чешуйками облупившейся краски. Спуск занял немного времени, скобы вскоре закончились. Помедлив, я спрыгнул и тут же оказался в воде по щиколотку. Кеды мгновенно промокли.
— Твою мать!
— Ну что там? — раздалось сверху, гулко, искаженно, точно через вату, — Я спускаюсь?
— Подожди! — крикнул я, и едва не оглох от навалившегося со всех сторон эха. Подняв голову, я удивленно присвистнул — луч мощного светодиодного фонарика терялся во тьме, то и дело утыкаясь в какие-то переборки. По всему выходило, что внутри баржа гораздо шире, чем снаружи. Но разве такое возможно? Или это темнота обманывает зрение, морочит, искажает?
— Эй, я спускаюсь!
— Стой!
Но Яна не слушала. Сначала из люка сверзился рюкзак, который я едва успел поймать, прежде чем тот приземлился бы в воду, а следом над головой нависла круглая задница Янки. Белые трусики, видневшиеся под юбкой, завораживали. Накатила вязкая волна возбуждения, затуманивая рассудок. Я судорожно сглотнул — Янку я хотел всегда и везде, в любой момент времени, в любом месте.
— Ты чего пялишься? Фу, блин, здесь мокро! Мог предупредить?
— Я пытался, — пожал плечами я.
— Твою-то мать, я у сестры специально туфли для образа одолжила… Ого! Да здесь в футбол играть можно…
— Ага. Если стены не помешают.
— Или в прятки.
— Даже не вздумай!
— Ссыклишка! Ладно, пошли поищем место для кадра. И, освещая себе путь телефоном, Яна двинулась во тьму. Я, кое-как нацепив рюкзак, поплелся следом.
— Как думаешь, почему их здесь бросили? — спросила она.
— Ну, ты ж сама сказала — коррупция, разгильдяйство…
— Да это-то понятно. Но ты представь, что я тебе не говорила. Представь, что здесь произошло что-то страшное. Событие, ужасное настолько, что кто-то забил на все, бросил эти баржи догнивать на берегу, лишь бы никогда больше на них не ступала нога человека…
— Блин, откуда я знаю, я тебе что, Матюхин что ли?
— Это кто?
— Хоррор-писатель такой. Он отсюда, из Красного. Про ведьм пишет и маньяков…
— Нет, маньяки — это неинтересно, — тряхнула косичками Яна. В белом свете налобного фонарика она еще больше походила на настоящую мертвую школьницу, сбежавшую из японского фильма ужасов, — Маньяк он либо непойманный, а, значит, его может вообще не быть, либо его уже поймали, а, значит, опасности он больше не представляет. Ведьмы — уже лучше, но что делать ведьмам на барже?
— Ян, ты чего загрузилась, я вообще о другом!
— А почему ты о другом? — обернулась она, в темных глазах клубилась ярость. К съемкам она относилась предельно серьезно. Пожалуй, даже слишком, — Я тут голову ломаю над контентом, а от тебя всего-то и требуется, что ровно поставить камеру и не отсвечивать в кадре. Один-единственный раз я обратилась к тебе за помощью, а у тебя в башке что угодно, но не моя просьба!
— Ян, да я просто…
— Нет. Не могу так больше. У тебя вообще все очень просто. Мне — и хлебальник намалюй, и в чулках через Красный вечером прогуляйся. Знаешь, сколько раз мне сигналили? А тебе даже не пришло в голову меня встретить, рыцарь херов! Господи, Яковлев, какой же ты бесхребетный! Ни шагу без меня ступить не можешь. Пустое место! Господи, как же мне это надоело… — ярилась она. И это не походило на обычные бабские капризы, казалось, в Яну что-то вселилось. Что-то бесконечно злобное, жестокое, что старалось клюнуть меня каждым словом, поцарапать каждым взглядом. Ее лицо, выбеленное светодиодным фонарем казалось чужим, нацепленным, словно маска. Черты заострились, в них проклевывалось что-то звериное, нечеловеческое. На секунду показалось, что меж выкрашенных черной помадой губ мелькнул змеиный язык. Я не сдержал гримасы омерзения. — Хер ли ты корчишься? Не нравится? Правда глаза колет? Хочешь еще правды?
— Не надо… — я отшатнулся. Это место действовало на меня странно. Эхо ее голоса множилось, вдавливалось в размякший мозг кирзовым сапогом. В глазах заплясали красные круги. — Перестань.
— Что такое? У тебя очередной припадок? Перестань уже прикидываться! Это просто смешно! — Ее голос ввинчивался в череп, будто изнутри. Он звучал со всех сторон, раздваиваясь, резонируя от стен и уже не совпадал с движениями ее накрашенных черной помадой губ, — Давай, выпей свои таблеточки, может, отпустит, а?
Я действительно достал из рюкзака гремящую пластиковую таблетницу и собирался уже вытряхнуть в ладонь капсулу, а лучше две, как вдруг Яна выбила у меня контейнер из рук, и тот с тихим «бульк» канул в воду под ногами. За глазными яблоками что-то грузно ворочалось.
— Ты чего?
— Ну и что будет дальше? Устроишь пенную вечеринку? Давай, я хочу посмотреть…
— Янчик, перестань, пожалуйста… — теперь по мозгам топтался не один, а несколько сапог. Они отдавались эхом шагов, плеском воды, скрежетом, будто кто-то скребет когтями по железным переборкам снаружи баржи… или по черепной коробке изнутри.
— Ты даже трахаешься как баба! Это не ты меня, это я тебя трахаю! — она вдруг осеклась, после чего ехидно добавила, — Кстати, Миша делает это лучше…
— Что? — смысл не всех слов доходил до меня. Всем своим существом я осязал чье-то присутствие, нахождение рядом чего-то бесконечно злого, темного, разрушительного. Оно было совсем рядом, стояло у меня за спиной, и я почти физически ощущал его холодное дыхание у себя за спиной. Вдоль позвоночника выступил холодный пот. Я понимал, что это слепое неживое создание пришло на звук голосов, на голос Яны, и та прямо сейчас орала мне в лицо, провоцируя его. Я сдавленно просипел, — Янчик, пожалуйста, перестань…
— Нет уж, не надо затыкать меня! Никакой я тебе больше не Янчик. Этот разговор назревал давно. Я не могу так больше. Это последняя съемка, Сереж. Ты просто не вписываешься в мой дальнейший план. Это конец, понимаешь? Мы расстаемся.
И в этот момент тварь из темных глубин трюма отшвырнула меня в сторону, бросила наземь, как бросает ребенок надоевшую куклу и накинулась на Яну. Девушка лишь коротко вскрикнула, когда бурлящий мрак соприкоснулся с ней, окутал ее, зажав рот. Раздался удар о металл, голова Яны безвольно мотнулась, а я не мог пошевелиться, не мог даже кричать, будто одно лишь присутствие жуткого создания парализовало меня, выдавило воздух из легких, так что я мог лишь смотреть через темную пелену как нечто бесформенное, взбухшее, яростно колотит мою девушку затылком об острый угол какой-то железки. Все становилось медленным и прерывистым, будто я наблюдал происходящее в свете стробоскопа. Вспышка — ее голова вздымается над куском арматуры. Вспышка — капли крови повисают в воздухе. Вспышка — ее тело с плеском падает в серую грязную воду. Вспышка — ее голова волочится по полу, а исполинская тень тащит ее в чернильную тьму, за пределы светового круга. Вспышка — и нет никого, лишь на потревоженной поверхности воды колышутся, растворяясь, багровые прожилки.
***
Я пытался ее вернуть, честно. Я обошел всю баржу вдоль и поперек, пока не сели батарейки в фонарике. Заблудившись, я плутал меж переборок и брошенного мусора до самого утра. Я звал Яну, говорил ей ласковые слова, молил о прощении, а потом просто рычал и выл как дикий зверь. Если бы кто-то в ту ночь оказался у барж, по Краснодару начала бы хождение новая легенда. Но я был один на один с мраком. Вернувшись домой, я свалился в постель и вырубился, проспал болезненным, беспокойным сном почти сутки. Я то и дело просыпался, начинал скулить, зубы стучали, из глотки через болезненный ком рвался стон, по щекам текли слезы. Перед глазами то и дело вставала клубящаяся тень чудовища, что лишил меня Яны.
Приезжала полиция, задавали вопросы, но я не мог отвечать, лишь твердил ее имя. От волнения меня сразил очередной приступ, и мое судорожно дергающееся тело прямо с допроса увезли в СКПБ № 1. Слоновьи дозы транквилизаторов и нейролептиков сделали свое дело — я успокоился, в голове стало чисто-чисто. Целыми днями я просиживал в комнате отдыха напротив телевизора и пытался не думать о хищной тени, запертой под листом железа на крайней барже. Там я подружился с женщиной по имени Полина — она попала на стационар после неудачной попытки самоубийства, да так и осталась там, неспособная вновь вернуться к нормальной жизни. Она давала мне послушать свой старенький МП3-плейер, а я рассказывал ей истории, придуманные с Яной. Оказывается, она всего-ничего успела прожить в Краснодаре вне клиники, и с удовольствием внимала моим рассказам о подземных тоннелях казаков, черном трамвае и проклятой речке. А вот легенду о Слюнявой Пелагее она почему-то на дух не переносила, и, заслышав о Ведьминой Могиле на Всесвятском, начинала плакать.
Через год терапия дала свои плоды — я подуспокоился, хотя мышление стало каким-то медлительным, вязким, появилась болезненная обстоятельность: если случайно брошу взгляд на страницу в книге, то не успокоюсь, пока не дочитаю; увидев по телевизору рекламу, буду вынужден досмотреть до конца, хотя при этом ничего не запомню. Но, в целом, лечащий врач уверял, что «кризис миновал, и Сережу можно считать вполне здоровым человеком». Следствие по делу о пропаже Яны к тому моменту забуксовало, и дело отправилось в долгий ящик. По выписке я отметился в отделении, отнес справку от психиатра в военкомат и, собственно, стал совершенно свободным человеком. Даже слишком свободным — вступительные в КубГУ я провалил, мозг банально не мог сконцентрироваться на учебе. Врачи говорили, что это нормально — таковы побочные эффекты нейролептиков. А если перестать принимать — приступы вернутся вновь. Приступов я больше не хотел; не желал я еще хоть раз в жизни пережить это гадкое ощущение — когда тень из-за глазных яблок вдруг вытекает на зрачки и заполняет собой все, оживает и… Впрочем, пережить мне это пришлось еще дважды.
Один раз — когда я год спустя вернулся на баржу. Сам не знаю, зачем. Наверное, надеялся, что Яна все еще там. Но вместо Яны я встретил двоих парней в камуфляже и с камерами. Они как насекомые ползали по самой дальней барже, той самой, что-то фотографировали, заглядывали в щели, вынюхивали. Я пришел лишь, чтобы их предостеречь, остановить, чтобы они не попались в лапы чудовищной тени, обитающей в трюме, но не успел. Она выплеснулась из-за глазных яблок и набросилась на невысокого пацана с рыжими вихрами, вгрызлась черными пальцами тому в шею и мгновенно вдавила кадык; переключила с панического крика на сиплый хрип. Переключила с жизни на смерть. Второй попытался сбежать, но тень настигла и его. Уже на берегу схватила за волосы, опрокинула навзничь и потащила в воду, а там держала, навалившись всем весом, пока пузыри на поверхности не иссякли. Я рыдал, просил, умолял, пытался остановить тварь, но все было тщетно…
Второй раз тень пришла за Мишкой Боковым. Не знаю, как она вырвалась из-под замка, на который я закрыл ее в трюме, но я навсегда запомню удивленные глаза моего друга, когда хищная тьма выкручивала бедняге голову, пока не хрустнули шейные позвонки. А после она оттащила тело в свое сырое логово в трюме баржи.
Я часто прихожу сюда, сижу на краю борта, свесив ноги над водой. Вспоминаю наше с Яной лето. Вспоминаю ее светлые волосы, ее темные бездонные глаза, ее озорную улыбку. Кручу в голове последние сказанные ей слова: «Извини, Сереж, но я так не могу. Не хочу тебе больше изменять. Не сердись, просто… пойми. Ты — ведомый, а мне нужен ведущий. Как Миша...» Или она говорила что-то другое? Из-за лекарств слова часто путаются в голове. А если перестать принимать — тень за глазными яблоками начинает просыпаться. Раньше я сидел, пока не выкурю всю пачку — исступленно, сигарету за сигаретой, до дерущей глотку горечи. Недавно купил себе удочку — самую дешевую. На крючке нет наживки — просто человеку с удочкой никто не удивится.
Иногда кто-то подходит, просит огоньку, интересуется вежливо — клюет ли? И тогда я рассказываю ему эту легенду. О голодной твари, что сидит где-то глубоко в трюме, и дремлет, пока кто-то не окажется поблизости. О любви, которую я потерял. О боли, которой никогда не будет конца. О замке, на который я запер это чудовище, и о том, что никакие запоры не удержат тварь, когда она действительно проголодается. И я надеюсь, что однажды люди поверят в эти легенды, начнут их рассказывать друг другу, писать о них в интернете, снимать про нее ролики и Тиктоки, и тогда, может быть, голосок из подсознания замолчит, а я тоже смогу, наконец, в нее поверить и простить себя…
***
Автор — German Shenderov
#БЕЗДНА@6EZDHA
Своим телесным горем Алла упивалась недолго. Вдоволь потрепав, будто в отместку, свое рыхлое тело, она, наконец, отправилась к холодильнику — зависимый от постоянного потребления калорий организм требовал новую порцию углеводов и жиров. С чмоканьем открылась дверь, звякнула крышка кастрюли, и Жердяева с несвойственной для своей комплекции прытью отшатнулась от холодильника — в кастрюле вместо обещанных котлет и пюре в изобилии копошились жирные белые опарыши. Заглянув вновь в кастрюлю, Алка убедилась — это не галлюцинация. Действительно, полная емкость блестящих крупных личинок. Сдерживая тошноту, Алка взяла кастрюлю и торопливо ссыпала содержимое в унитаз, нажала на кнопку смыва. Опарыши устремились в трубу — навстречу неведомым водным приключениям, а вот Жердяева оставалась без обеда. Движимая инстинктом, доступным даже простейшим существам, она лихо выдернула за хвостик палку колбасы и с чувством надкусила. Мясо оказалось мягким и каким-то сладковатым. Запах Алка заметила чуть позже. Скривившись, выплюнула все на салфетку. Колбаса явно пропала — в пережеванном куске зеленели шматы плесени. Движимая яростным голодом, Жердяева наплевала на предостерегающую записку и потянулась к торту, но и тут ее ждал облом — черствый до хруста, вместо крема он был покрыт какой-то прогорклой дрянью, по виду напоминающей гной.
За что бы Алка ни бралась в доме — все оказывалось испорченным: яблоки — червивыми, молоко — прокисшим, даже варенье в банке поселилось что-то омерзительное, похожее на чайный гриб. Алка выскребла все запасы из кошелька, посчитала — должно было хватить на большую картошку и бургер. Золотая буква «М» светилась вдалеке как маяк надежды, и Жердяева целеустремленно шагала к цели, распихивая прохожих. Желудок выводил голодные рулады, кишки скручивало, организм негодовал — где его положенная порция калорий?
Едва дождавшись своей очереди на кассу, Алка скороговоркой выпалила заказ. Шкворчащее масло, густые коктейли, запах жареного мяса — все это кружило ей голову, но стоило ей дойти с подносом до свободного столика, как лицо Жердяевой вытянулось: ей всучили какой-то мусор. Картошка была не просто холодная — она смерзлась в твердый ледяной ком, да такой студеный, что язык прилипал, будто к качели зимой — Алка проверила. Вместо бургера из вощеной бумаги на свет и вовсе показались какие-то объедки, что лишь, благодаря хитрой иллюзии, формой напоминали сэндвич.
На кассу Алка пришла разъяренной, швырнула поднос едва ли не в лицо молоденькой узбечке. Та принялась суматошно извиняться и отправилась за менеджером. Через перегородку, отделяющую кухню от зала, Алка видела, как жопастая тетка в белой рубашке кивала, выслушивая кассиршу и недоуменно глядела на поднос. Жердяева задохнулась от возмущения, когда менеджериха бесцеремонно цапнула с подноса картошку и нагло поглотила. Обе жали плечами и косились на Алку.
— А чем же теперь питаться? — философски кто-то вопросил за спиной. Обернувшись, Алка увидела Болтуна, подбиравшего своими укороченными пальцами объедки с неубранного подноса. Хрустя, пускай и чужими, но такими аппетитными наггетсами, он рассуждал. — На приютском—то пайке не поправишься, да. Ну и что, что воровали? Она-то тут причем? Не любите так не любите. Издеваться-то зачем?
Алка каким-то шестым чувством поняла, что с кем бы ни разговаривал Болтун, речь шла именно о ней. Двинувшись на него всей своей тяжелой тушей, Жердяева толкнула инвалида, да так, что тот едва не перекувыркнулся через стол, спросила:
— Ты что-то знаешь? Это твои проделки? Твои?
Не сразу-не сразу Москва строилась. Я-то вон, хлебные корки в рукава прятал, вам носил… — завел свою обычную бессмысленную шарманку Болтун.
— Владик, — истерично позвала менеджериха из-за стойки, — разберись!
Со стороны туалетов к Алке двинулся дюжий шкаф в неуместно-праздничной желто-красной форме. Раскрыл недружелюбные объятия:
— Так, девушка, давайте не будем начинать…
— А ты не трогай меня, педофил херов! Мне еще шестнадцати нет! — выкрикнула Алка волшебную фразу, которая на раз отпугивала взрослых, но все же ретировалась.
На улице вновь гадко накрапывало. У мусорки две дворняги хрипло порыкивали друг на друга, выясняя, кому же достанется связка зеленоватых сосисок. К горлу Жердяевой подкатил кислый ком тошноты, когда она осознала, что готова вступить в схватку третьей — лишь бы уже наконец поесть.
***
Кое-как Ромка вытащил Майло на прогулку. Тот прошел буквально десяток метров, но как-то умудрился поранить лапу. Сапрыкин и не успел увидеть, как песик пошел нюхать какую-то дрянь у помойки, где всегда валялись разбитые бутылки — отвлекся на Болтуна, что сидел на скамейке и скрипуче тянул «Дружба крепкая — не сломается». Принеся Майло домой, Ромка показал лапу отцу. Стекло — достаточно крупное для маленькой лапки терьера — засело глубоко, разломилось надвое и просто так пальцами не вынималось. Песик жалобно визжал и поскуливал при попытке помочь. Отец в очередной раз завел речь об усыплении, но, когда Ромка разнылся, все же сжалился и выдал сыну деньги на мазь Вишневского, Левомеколь и антисептик. Когда Сапрыкин-младший вернулся из аптеки, отец разложил тюбики и пинцет на столе, наказал:
— Держи его крепко!
Ромка было песика на руки, но тот вдруг взвизгнул от неведомой боли, извернулся и с силой, до крови, укусил хозяина в сочленение большого и указательного пальца. Ромка зашипел от боли, но друга не выпустил, прижал к себе, позволяя отцу заняться больной лапой. Майло же присмирел и, будто бы в качестве извинения, принялся остервенело вылизывать нанесенную им же рану. На секунду Ромке даже показалось, что песик впился в нее каким-то новым, выросшим во рту органом, и теперь высасывал кровь. Когда отец закончил, и Сапрыкин-младший, наконец, оторвал Майло от ладони, тот довольно облизывался и вилял хвостом, что пропеллером. Оказавшись на полу, он впервые за несколько месяцев сам добежал до миски и принялся с аппетитом уплетать сухой корм, то и дело оглядываясь на хозяина. В глазах-вишенках блестела искренняя собачья благодарность. Шокированный, Ромка еле-еле оторвал взгляд от песика и осмотрел руку. Крови не было, но в месте укуса кожа сморщилась и посерела. В пальцах ощущалось легкое онемение.
— Так вот, значит, как… — догадался Ромка. Теперь он знал, как спасти друга.
***
Маринку из параллельного Сизов знал не очень хорошо — больше через Сорокину, ее лучшую подругу. Сизова Маринка явно позвала не то из вежливости, не то «для массы». Это понимал и сам Олег, когда Маринка открыла ему калитку, приняла бутылку и просто махнула себе за спину, не говоря ни слова. Почти всех на вечеринке Олег знал, почти ни с кем не общался. Он намешал себе коктейль из колы и дешевого вискаря, и уже собирался усесться в какое-нибудь кресло, чтобы в одиночестве грустно накидаться, когда увидел их. На дальнем диванчике в окружении уже знакомых спортсменов сидел Юргин, а на его коленях, ерзая причинным местом, весело щебетала Сорокина. Она фальшиво и пискляво смеялась, расплескивала вино из бокала и смотрела на своего спутника глазами недоенной коровы. Плюнув, Сизов демонстративно достал сигарету, но слух резанул недовольный окрик хозяйки:
— В доме не курить! Иди на участок, там банка стоит.
Поморщившись, Сизов быстрым шагом вышел за дверь. Дрожащими руками кое-как подкурил и тяжело выдохнул, проклиная предательницу-Сорокину, Юргина и самого себя. Остро захотелось умереть. За забором участка кто-то часто шаркая, будто передразнивал его мысли:
— Так что ж она парню голову морочила? Нет уж, долг платежом красен. Каша в палате и месть — блюда, которые подают холодными. Вот и я говорю — заслужили, да, да!
От этих странных речей Сизову сделалось не по себе. Затушив сигарету в банк из-под коктейля, он вернулся в дом. Внутри царило пьяное подростковое веселье — гремела музыка; в ванной, судя по звукам, кто-то блевал; спортсмены оккупировали стол и теперь мерялись силами в армрестлинге. Ни Юргина, ни Сорокиной видно не было. Гордость отошла на задний план, уступив место ревнивому любопытству. Сизов отловил хозяйку, спросил:
А где… эти?
— Тебе-то какая разница, Сизов? Ну наверх они пошли, и чего? Так и знала, что не надо тебя звать…
Дальше Олег не слушал. Велик был соблазн взбежать вверх по лестнице, ворваться в спальню и, как в фильмах, когда священник спрашивал: «Если кто-то против этого союза — пусть скажет сейчас или замолчит навечно» — выбить дверь ногой, вскричать: «Я протестую!» и… Сизов и сам понял, какая глупость вертелась в его голове. Скорее всего, Юргин — улыбчивый футболист — все с той же добродушной лыбой сунет ему в морду, вытолкает взашей, а после — вернется к Сорокиной, а та и глазом не моргнет, ведь, на самом деле, ей было на него, Олега, всегда плевать.
Сизов уселся в уже облюбованное им кресло, взял в руку стакан и предался сладостному самобичеванию, мучительно вслушиваясь в звуки со второго этажа. Когда раздался первый крик, он сморщился, будто от зубной боли — кажется, Сорокину лишали девственности. Даже удивился — неужели его бывшая муза столь басовита в постели? А, когда, крики стали ритмичными, он зажал уши, сжал зубы и пожелал провалиться сквозь землю, умереть здесь и сейчас, чтобы не терпеть этого позора. Лишь, спустя пару секунд, когда он увидел побледневшие лица тусовщиков и их напуганные взгляды, Сизов позволил себе прислушаться к происходящему наверху. Кто-то выключил музыку, и теперь было четко слышно, как Юргин в неистовой ярости рычит:
— Сдохни! Сдохни! Сдохни!
В темп его слов раздавались глухие удары чем-то тяжелым об пол.
***
Жердяева умирала с голоду. Так, по крайней мере, ей казалось перед глазами мельтешили черные круги, конечности тяжелели, желудок будто прилип к позвоночнику и из последних сил посылал в мозг тошнотворные импульсы. Кишечник крутило пустопорожними спазмами. Алка шла, куда глаза глядят, пока мерзкая морось сменялась липкой слякотью. Проходя мимо чьей-то девятки, Жердяева бросила взгляд на капот – тот был, будто глазурью, покрыт девственно-чистым снегом. В желудке вновь призывно заурчало. Не отдавая себе отчета, она щедро сгребла ладонью мокрый комок и запихнула в рот. Когда первоначальный холод отступил, и онемевшие вкусовые сосочки вернулись в строй, Алка не сдержалась выплюнула едкую, с привкусом аммиака дрянь. Во рту сохранился вкус ссанины, и Жердяеву натужно вывернуло едкой желчью прямо на капот. Наконец, детальки паззла в голове сошлись, пазы вошли один в другой, и Алка резко развернулась на месте и направилась в сторону пустыря. Теперь она знала, что надо делать.
***
После недолгой ремиссии Майло вновь стало плохо. Еще вчера песик начал было оживать – неловко бегал за мячиком, лизал Ромке лицо, даже поел с аппетитом. Но вот, уже на следующее утро бедняга вновь захандрил, а лимфоузлы набухли пуще прежнего. Песик вновь обгадился — на этот раз понос оказался кроваво-бурого цвета. Отчаяние Сапрыкина было слишком велико, чтобы он мог выкинуть из головы странное совпадение. Когда отец уехал на работу, Ромка уселся перед лежанкой Майло и со вздохом констатировал:
— Так ты теперь вампир, да?
Песик вяло дернул ухом, как бы давая понять, что слышит хозяина, но человеческую речь он, конечно, не понимал.
— Вампир, да? Скажи? Это тебе надо?
Ромка полоснул себя по запястью канцелярским ножом, на половицы закапала кровь. Майло оживился, вытянул неправдоподобно длинный язык и в мгновение все слизал. В мутных глазенках блеснула неистовая жажда жизни.
— Ничего, малыш, ничего, нам на двоих хватит, — прошептал Ромка, протягивая руку к собачьей морде. Майло плотоядно облизнулся.
***
Когда все, кто был на вписке во главе с хозяйкой вбежали на второй этаж, Сизову достались места «на галерке». Впрочем, очень скоро и ему удалось подойти к двери – сразу две девчонки синхронно отшатнулись, согнутые приступом рвоты. Еще не видя произошедшего, Олег испытал дрянное предчувствие – носа коснулись сырой и железистый смрад бойни. Когда Маринка с визгом осела на пол, освободив дверной проем, картина открылась и ему.
Юргин сидел в углу, голый, прижав колени к груди и ничуть не стесняясь кожаных мешочков, покрытых густым волосом. Все его руки, грудь и лицо были покрыты кровью. Кровь здесь была повсюду – на постельном белье, на стене, на полу и даже немного на скошенном потолке мансарды. Сорокину Олег разглядел не сразу – та, какая-то маленькая, искореженная, совсем затерялась в сваленных грудой одеяле и подушках. Опознать ее помогли только безвольно растекшиеся крупные груди, которые так мечтал увидеть Олег, но при других обстоятельствах. Лицо Сорокиной представляло собой сплошную кашу, глубоко вмятую внутрь черепа. Взглянув на деревянный набалдашник кровати со следами крови и застрявшим в ней зубом, Сизов быстро догадался, чем именно нанесли повреждение. Желудок выписал пируэт, Олега затошнило.
— Она… стала уродцем. Мумией. Я на ней, а она… Костлявая, жуткая… Сука, как из ночных кошмаров… Это была не она! Это была не она! — завывал Юргин, размазывая по лицу слезы и перемешивая их с кровью той, в которую был влюблен Олег.
— Вызовите кто-нибудь полицию! — сдавленно простонала Маринка. Сизов с злорадной улыбкой извлек из кармана мобильник.
***
Жердяева еле-еле влезла на край приютского балкона, ободрав выбившийся из-под джинсов живот. Не отряхиваясь, принялась блуждать в темных коридорах в поисках лестницы. Найдя, наконец, осторожно забралась на третий этаж, прижимаясь всем телом к – а вдруг и правда обвалится? Включив фонарик на мобильнике не без труда отыскала чертов вигвам – еще более зловещий в сумерках – а в центре: проклятого ангела.
Сначала она пыталась достать записку ногтем, но ничего не выходило. Потом принялась ковырять пластиковый кулачок ножницами, но те не цепляли ничего и почти не встречали сопротивления – будто пупс держал в руке не скрученные в трубочку бумажки, а саму бездну. Наконец, Жердяева вытащила его из вигвама и начала колотить об пол и стены, сопровождая удары криками:
— Я хочу жрать! Хочу жрать! Жрать!
Но на этот раз ангел был глух к молитвам. Купленный специально для эксперимента батончик «Сникерса», будучи распакованным, оказался куском засохшего собачьего дерьма. Алка каталась по битому стеклу и щебню, вопила без слов, дрыгала ногами, разбросала в стороны каркасы кроватей, подушки, матрасы и еще каких-то кукол, бессильно выла в окна, пока, наконец, истощенная истерикой не уснула прямо на полу заброшенного интерната. Нашли ее с полицией уже под утро – там же, на бетоне, с полой башкой пупса в руках. Алка не говорила, только сипела злобно сорванным горлом и наотрез отказывалась что-либо есть. Когда девочка упала в голодный обморок, пришлось ввести физраствор с глюкозой. Жердяева таяла на глазах.
Сапрыкин-старший сильно задержался на работе – начальник, увлеченный новой секретаршей, без лишних расшаркиваний скинул всю отчетность на него. Пришлось засидеться до поздней ночи. Сапрыкин за сына не переживал – тот парень взрослый, если что – и яичницу сам сварганит и пельмени сварит. Но в последнее время у Сапрыкина-старшего сердце было не на месте, когда сын оставался один. Вернее, не один, а с Майло. Да, в последнее время ситуация наладилась и пес вроде бы шел на поправку, но сам-то он четко знал – счет идет даже не на недели, а на дни. И хорошо, если Майло сам спокойно заползет под диван и отдаст концы. А если беднягу начнут мучить боли, и тот примется выть, а Ромка присоединится к этому скорбному хору? Меньше всего отцу Ромки хотелось, чтобы тот переживал потерю в одиночестве. Иногда Сапрыкин-старший малодушно подумывал – а не вывезти ли Майло в лес и не закончить его мучения – но каждый раз останавливал себя. Если Ромка узнает – не простит.
С такими невеселыми мыслями, наляпав ошибок в отчетах, Сапрыкин-старший кое-как закончил работу и поехал домой. У входной двери его пронзило нехорошее предчувствие – не было слышно ни звука телевизора, ни грохота компьютерных стрелялок. Тихо, слишком тихо. С чмоканьем отворилась дерматиновая дверь и… чмоканье никуда не пропало. Чмоканье, чавканье, жадное плотоядное дыхание, будто кто-то смертельно оголодавший неистово поглощал гороховую похлебку или томатный суп. Что-то густое.
Первым, что увидел отец Сапрыкина – был торчащий из-за дверного косяка хвост Майло, виляющий как взбесившийся метроном. Определить источник звука не составляло труда – песик что-то упорно и методично вылизывал. Но что? Ведь там нет его миски?
Ромка? — позвал осторожно отец, идя по вдруг ставшему бесконечно-длинным коридору. — Ромка, я дома!
Неснятый с улицы ботинок вдруг на чем-то заскользил — Сапрыкин-старший не разглядел в темноте.
Ромка? Майло, где Ромка?
Песик послушно повернулся на зов второго хозяина, завилял хвостом еще усерднее – перед Сапрыкиным-старшим стояла вполне здоровая для своего возраста собака. Никаких проплешин, никаких опухших лимфоузлов. Только морда покрыта чем-то бурым или багровым.
— В чем ты извазюкался? А это у тебя что… Твою мать! Ромка! Сыночек! Ромка! Что с тобой… Сука, тварь, чтоб ты сдох! Ненавижу!
Песик испуганно отпрыгнул от разъяренного Сапрыкина-старшего, но тот оказался слишком быстр. Схватив Майло за шкирку, Сапрыкин принялся долбить несчастное животное об углы и стены, колошматить о мебель и пол, бросил под ноги и принялся топтать, после чего пнул истерзанную тушку прочь от себя. После чего его ноги подкосились, и взрослый мужчина уселся на пол и разрыдался как младенец, прижимая руки к лицу. Время от времени он отрывал их, оборачивался на обгрызенное Ромкино лицо и вновь заходился в надрывных рыданиях.
***
Жердяева отказывалась от еды, швырялась подносами и тарелками, кричала истошно:
— Дайте мне нормальной еды!
Истерики перемежались голодными обмороками, пришлось перейти на седативные. Алкино лицо обвисло, обрюзгло, кожа пошла растяжками. Внушительное брюхо сдулось, повисло, напоминая фартук. Вскоре врачи диагностировали мышечную атрофию. Попытки насильного кормления тоже ничего не давали — Алкин желудок все выдавал обратно. Были тесты на онкологию, биопсия, Алку заставляли глотать гастроскопический шланг, но ни язвы, ни каких-либо других отклонений не нашли, а она валялась на кушетке, будто выброшенная на берег белуга и натужно рыгала.
Наконец, было принято решение поместить ее на лечение в специализированную клинику. Ходить самостоятельно Алка уже не могла — ее возили на инвалидной коляске. Врачи проводили какие-то дурацкие тесты, показывали картинки с едой и разводили руками — с аппетитом все в порядке, Жердяева просто отказывалась есть. Шли месяцы, от раздобревшей пышки осталась лишь высохшая корка в мешке из лишней кожи. Мышечная атрофия набирала обороты, мозг от недостатка глюкозы тоже начинал сдавать. Незадолго до гипогликемической комы последним, что сказала Жердяева, было сухое, шуршащее, как губка:
— Красивая…
***
В больнице Ленка Бархатова провела не меньше двух месяцев. Удар об бордюр раздробил два шейных позвонка и напрочь парализовал девушку. Из-за нарушенного кровообращения случились один за другим два инсульта, и взгляд бывшей виолончелистки, заводилы, отличницы, первой красавицы школы стал пустым и стеклянным. Навечно распахнутый рот раздувал слюнявые пузыри и кривился, будто от презрения. После долгих недель терапии девушку выписали, честно предупредив — она почти что овощ. Прикованная к постели, с пожизненным шейным корсетом, она теперь выглядела жалко и беспомощно. Казалось, даже огненно-рыжие волосы потускнели и стали какими-то грязно-ржавыми.
Родители Бархатовых были раздавлены. Отец с головой нырнул в работу, мать же — занялась «саморазвитием»: моталась по курсам мотивации и психологического роста, перемежая их походами в церковь. Сиделка для Лены приходила каждый день — обмывала ее, делала с ней зарядку, вводила препараты, кормила. Пожилая таджичка то и дело удивлялась: девушка как будто вовсе не потела и не пачкалась — всегда чистая и вкусно пахнущая гелем для душа, неподвижная, она была похожа на куколку.
— Как есть, ангел! — приговаривала тетка, отирая Ленку губкой.
Если бы Ленка могла говорить, она бы многое рассказала. Сообщила бы номер машины сволочей, что сбили ее, несясь по двору. Описала бы гориллоподобного уродца, что заставил ее выбежать под колеса. И обязательно попросила бы вынуть ту чертову бумажку из кулачка изуродованного пупса, на которой младший братец написал свое заветное желание. Но печать молчания сковала ее губы навеки, а сам Юрка был очень аккуратен, пользовался презервативами и никогда не оставлял следов.
***
Болтун, спотыкаясь о собственные ноги, медленно брел к дому. Да, сейчас он обитал в выданной государством комнате общежития, но настоящий дом оставался все там же — в заброшенном здании с лопнувшими трубами.
Забравшись на третий этаж, он принялся со вздохом собирать мудреную конструкцию из кроватей, матрасов и подушек. Истерзанный полиомиелитом, он то и дело ронял тяжелые каркасы себе на ноги, но продолжал упрямо строить вигвам. Наконец, закончив, расставил игрушки внутри — тощего тряпичного зайца — в самый дальний угол. Ржавый экскаватор без гусениц — в другой. Приладил голову пупсу обратно на место и посадил его по центру у самого входа — как индейского шамана. После чего и сам залез в вигвам.
Когда-то у Болтуна было другое имя, но он его не помнил. Болтун, в отличие от своих друзей, «прирожденным» сиротой не был. Глубоко-глубоко, где-то на самых дальних задворках памяти заливисто смеялась мама, а папа почему-то выносил из дома телевизор. Неизвестно как, но родители, занятые собой и друг другом, проглядели его полиомиелит, а когда Болтун загремел в больницу, выписали его уже в специализированный интернат. Все остальные были отказники: Ира-Скелетик — бледная светловолосая девочка с врожденной мышечной атрофией; Миша-Экскаватор — свои искалеченные пороком развития нижние конечности он компенсировал мощными и натруженными верхними. Когда Миша-экскаватор добирался до песочницы, то за считанные минуты докапывался до почвы, но не останавливался и на этом. Лопатоподобные ладони вырывали комья земли вместе с корнями, и вокруг песочницы интерната всегда образовывались неровные холмики, точно могилы. Что Миша-Экскаватор искал, он никому и никогда не говорил, лишь заговорщицки шептал:
— Там ждут, зовут!
И, конечно, был Леша-Башка. Его почти игрушечное хилое тельце было отягощено огромной, совершенно чудовищно раздувшейся головой. В доме малютки ему давали максимум три-четыре месяца, но Леша-Башка всех удивил — мало того, что уже в полтора года самостоятельно научился разговаривать, так еще и вскоре на удивление медсестер и воспитательниц, начал громко по слогам читать плакаты на стенах:
— Мой ру-ки пе-ред е-дой!
В громадном, неправильной формы черепе кипел и рвался на волю совершенно незаурядный ум. Неспособный даже самостоятельно подняться, Леша жадно набрасывался на любые доступные знания. Скосив глаза на подушке, он перечитал всю интернатовскую библиотеку, пока Миша-Экскаватор переворачивал страницы своими лапищами. В глубоко запавших глазах Леши всегда читалась какая-то тайна, будто ему из его убогого ложа открыто гораздо больше, чем другим, словно все тайны вселенной он мог прочесть с крошащейся штукатурки потолка. Может быть, поэтому Леша всегда немного грустил.
На третьем этаже дышащего на ладан интерната их было всего четверо — три отказника и Болтун, который не переставал надеяться, что однажды появится мама и заберет его домой.
— Не появится, — с уверенностью как-то сказал Башка.
— Это еще почему?
— Знаю. За нами никто уже не придет.
И от этих слов Болтуну стало грустно и жутко, и он расплакался. Шла зима восемьдесят шестого года.
Проснувшись посреди ночи, Болтун не сразу понял, что его разбудило. Единственный по-настоящему ходячий в палате, он подошел к окну и выглянул сквозь решетки наружу. Там искрилась в свете фонаря снежная глазурь, отражая в негативе чернильно-беспросветную ночь. Вдруг фонарь мигнул и погас. Болтуну стало не по себе, по спине его пробежала дрожь, и вдруг он осознал, как ему холодно. По краям окна уже ползли инеевые вихри; вздох обернулся облачком пара. За спиной раздалось:
— Здание умерло. Оно больше не перекачивает кровь.
Говорил Леша-Башка. Неспособный приподняться на кровати, он лишь вывернул голову, чтобы краем глаза увидеть Болтуна.
— Потрогай батареи. Слышишь? Они мертвы.
Болтун послушно прикоснулся к железу и отдернул руку — казалось, та могла в любой момент примерзнуть.
— Холодно! Мне холодно! — проснувшись, захныкала Ирка-Скелетик.
— Эй! Откройте! Мы тут щас замерзнем! — колотил Миша-Экскаватор своими пудовыми кулаками в обшарпанную дверь. Там никто не отвечал. Он повернулся к Башке. — Мы здесь сдохнем, да?
— Не хочу умирать! Не хочу! — капризничала Скелетик.
— Цыц! — скомандовал Леша, и все притихли. — Болтун, Экскаватор, снимайте матрасы и одеяла, будем строить крепость. Давайте, все в кучу.
— И кровати? — уточнил Миша.
— И кровати.
Несколько минут спустя по центру палаты возвышалось неказистое сооружение с узким, едва ли для ребенка, входом. Болтун аккуратно внес Лешу внутрь, Миша втащил Скелетика на простыне. Прижавшись друг к другу сироты силились сохранить те крохи тепла, что вырабатывали их тщедушные тела.
Мороз подбирался, кусал за пальцы ног, щипал за щеки, превращал любой выдох в видимое паровое облачко. Первой из «круга» выпала Скелетик — она всегда была самая слабая из них. По-животному, предчувствуя свою судьбу, дрожал Миша. Болтун стучал зубами, старался что-то вымолвить, но слова больно скребли ледяными иголочками по небу. Лишь Леша сохранял спокойствие.
— Мы умрем здесь, — сказал он походя, точно утверждал, что небо — синее, а вода — мокрая.
— Я не хочу. Не хочу! — залепетал Болтун. — Леша, ты же Башка! Придумай что-нибудь.
— Уже придумал. Ты из нас один ходячий. Мы все — отказники, а у тебя есть мама. Я договорюсь. Нас троих — за тебя.
— Нет, Лешка, ты чего? — от этой жуткой кощунственной мысли Болтуна аж перекосило.
— Да. Ирка уже согласилась. Мишка тоже согласен. Да, Миш?
Кивнула шишковатая башка. — Тепла хватит на одного, но не на четверых.
— Не надо так, Лешка, ты что? Мы выберемся…
— Нет. Мы все умрем, как и это здание. Но ты можешь выжить.
— Я не хочу без вас… Вы… Мы же семья.
— Мы останемся с тобой, — ободрительно громыхнул Мишка. — Будем и дальше играть вместе. Ты только помни нас, ладно?
— Ребят, вы чего? Ребят?
— Все хорошо, Болтун. Мы с тобой. Навсегда.
Гидроцефал поднял свою разбухшую голову и поглядел куда-то вдаль. Левый глаз, будто колодец, провалился внутрь, раскрылся, не то выпуская в наш мир что-то зловещее, голодное, не то открывая черную бездну, позволяя чему-то из нашего мира перетечь в иной, нижний. Тонкая шейка надломилась, и в ту секунду Лешка выдохнул как-то по-особенному и уронил свою тяжелую голову. Вместе с ним обрушился на пол и Мишка — просто расслабил руки и упал лицом вперед. По телу Болтуна разлился какой-то лихорадочный, страшный жар. Хотелось сбросить одежду, разломать вигвам, чтобы вдохнуть хоть каплю спасительной прохлады, но Болтун терпел. Знал, какую цену пришлось заплатить.
Нашли Болтуна утром. Оказывается, из-за аномальных холодов вода в трубах замерзла, и те лопнули. Куда подевались дежурные санитары неизвестно. Они явились наутро — во хмелю и с виноватым видом. Оба, вместе с заведующей интернатом пошли под суд, а Болтун потерял не только друзей, но еще уши и несколько фаланг на пальцах — отморозил, пришлось ампутировать. Здание интерната не подлежало ремонту, и его покинули, как и должно происходить с мертвыми зданиями. Но для Болтуна это оставалось домом, где его всегда ждала семья.
— А знаете, мне иногда кажется, мы могли бы и правда помогать им, — вздохнул Болтун, усаживаясь посреди вигвама.
— Зачем? — ответил из темноты Мишка. — Чем они это заслужили? У них есть руки-ноги-голова-дом. Родители даже есть. Чего им не хватало?
— Не знаю. Неправильно это как-то.
— Неправильно-неправильно, — гнусаво передразнила Ирка-Скелетик. — А то, что кто-то жрет в три горла, а потом хочет, чтобы раз — и как по волшебству похудеть — это правильно?
— Ну а девочка та несчастная? Ее-то за что? Она-то вообще ни при чем.
— Красивая… — мечтательно пробасил Мишка. — Нам такие не грозят.
— Если мы так и дальше будем, они перестанут приходить…
— Собачку жалко… — протянула Ирка.
— Болтун прав, — согласился Лешка, молчавший до поры. — Нельзя обижать всех подряд, иначе играть с нами будет некому. Они перестанут верить в ангелов, как мы. Мы их видели, Болтун. Они такие же как мы.
Холодная колючая тьма сгустилась, в черноте вигвама качнулась непропорционально-огромная голова, блеснули слезливой пеленой мелкие глазки. Тьма спросила:
— Ты ведь приведешь еще, да?
И Болтун кивнул. Он был обязан им слишком многим и никогда не мог отказать.
***
#6EZDHA
На ветровках оседала гадкая морось. По-октябрьски серое небо нехотя поплевывало вниз, попадая то на тощих дворняг, то на раскисшие мусорные кучи, то на головы пятерых подростков, что пробирались через пустырь. Последний день четверти расстроил одних и удовлетворил других, но в каждом разгоралось сладостное предвкушение целой недели осенних каникул.
На самом деле, конечно, никто не верил в Приютского Ангела. Ленка Бархатова и вовсе шла за компанию — поржать над малолетками, ну и, может, покурить в укромном местечке, а то, кажется, весь микрорайон мечтал настучать родителям, что их отличница-виолончелистка не такая уж пай-девочка. Юрка Бархатов, Ленкин брат — младше на год — несмотря на обильные подростковые прыщи наоборот сохранил ту малюсенькую дольку детской веры, что, может быть, не Бог, и не Дед Мороз, но какая-то сила, хоть бы и сама Вселенная, услышит его, Юркины мольбы, сжалится и отсыпет щедрою рукой.
С ними увязалась Алка с так неудачно подходившей ей фамилией Жердяева, отчего к ней не прилипло даже никакой обидной клички. Фамилии своей Алка не соответствовала ровно одной буквой — круглая, сдобная как булочка в столовой, с тяжелыми слоновьими ногами и пеликаньим зобом, она никак не напоминала «жердь». Мама говорила, что у Алки пищевое расстройство и она заедает стресс. Алка всегда соглашалась с этим утверждением, хотя в глубине души осознавала: она просто любит пожрать. Вот и сейчас незаметно от всех достала запасенный из дома батончик и, поотстав, воровато употребила лакомство.
Ромка с невзрачной фамилией Сапрыкин шел поодаль от всех, смурной и загруженный, с печатью смутной надежды на лице — вдруг сработает? Внимательный наблюдатель по белым шерстинкам на одежде и запаху собачьего корма из карманов мог бы узнать в Ромке ярого собачника.
Впереди шагал, гордо выпятив подбородок и яростно сверкая очами, Олег Сизов — инициатор вылазки. Рука нервно теребила карман с телефоном, пальцы то и дело вздрагивали — не вибрирует ли? Но мобильник молчал, и Олега это угнетало. В его голове вертелись только что сочиненные строчки: «Безмолвен и тих сигнал Эсемески, тревогою темной я источен. Голос любимой в бездушной железке...»
Дальше не сочинялось. На поэзию настроения не было, вместо нормальной рифмы ко второй строчке мозг подсовывал быдляцкое «И чо?» От мук творчества отвлекла сестра Бархатова:
— Слышь, Сизов, а кто тебе рассказал про этого идола?
— Ангела, а не идола! — поправил тот.
— Да насрать! С чего ты решил, что оно работает?
— А с того! Помнишь Бердникова?
— Заика чтоль? Из восьмого «В»? Это который ко мне клеился?
— Он и ко мне успел, — не без гордости доложила Жердяева, борясь с одышкой.
— Ну,и? — нетерпеливо спросила Ленка.
— А ты видела, с кем он сейчас мутит? С Анжелкой из одиннадцатого!
— Да ладно, а чего сразу не с Анджелиной Джоли? Хорош заливать!
— Да не заливаю я! Ромыч, подтверди!
— А? — Сапрыкин вынырнул из своих явно тягостных мыслей, кивнул безучастно, пробормотал: — Да не, я их реально вместе видел. И после школы потом, в «Круге».
— Ты-то что там делал? Полотером устраивался? — подстебнул его Бархатов, расплывшись щербатой улыбкой.
— Пошел на хер!
— Ну и че этот Бердников? — нетерпеливо поторопила Ленка.
— А то! — продолжил Сизов. — Об него ноги вытирали, а теперь королем ходит. Я и спросил…
— И он тебе так и ответил!
— Да, ответил. Я ему сетку настраивать помогал. Короче, он мне и рассказал про ангела, который желания исполняет.
— Если это погоняло местного бомжа — я сразу пас! — хохотнула Жердяева.
— Да идите вы в жопу! Я с собой никого не тащу. Не хотите — не надо. Я и один схожу.
— Слышь, Сизов, а ты что загадывать-то будешь? Небось про Сорокину свою…
— Завали, а? Не твое дело…
— Тихо! Болтун идет!
От заброшенного интерната навстречу компании действительно шел человек. Шаткая его походка то и дело переходила в строевой шаг, руки хаотично вращались, будто лопасти мельницы, а все элементы его лица, казалось, жили своей жизнью. Болтун, не обращая внимания ни на кого и ни на что, самозабвенно болтал:
— Да, а нынче уж осень, не погуляешь! Вам-то хорошо, а я-то мерзну. Нет уж, благодарю покорно. Не хочу я сапоги! Я гулять хочу, как все дети. Что вы мне теперь про колодец рассказываете?
Настоящее имя Болтуна, инвалида первой группы и местного сумасшедшего, знали, наверное, только в городской администрации и психоневрологическом диспансере, где тот должен был обязан отмечаться ежемесячно. Весь искривленный и перекошенный, полиомиелитный уродец без ушей и половины пальцев на руках прославился на весь район умением часами вести диалоги с невидимым собеседником. Врачи объясняли такое поведение повреждением ЦНС, что часто случается при тяжелой форме заболевания.
— Мож обойдем? — предложил Юрка Бархатов.
Несмотря на дружное «Че, зассал Болтуна, Бархатыч? Зассал, да?» компания последовала его совету. Болтун же, не замечающий ничего вокруг себя, ожесточенно с кем-то спорил, отчаянно жестикулируя:
— Где я вам возьму робота? Я что — миллионер?
— Жалко мужика, — Ромка печально проводил Болтуна взглядом.
Бархатов тут же нацелился на реванш:
— А че, возьми его к себе домой! Будет у тебя вместо Майло. Ему-то недолго осталось…
— Ты че сказал? — взъярился обычно спокойный Ромка и с силой толкнул Юрку в грудь, да так, что тот не удержался на ногах и уселся в какую-то канаву, откуда возмущенно промычал: — Слы-ы-ышь!
— Спокойно, бля! — накинувшегося было на Юрку Сапрыкина остановила Ленка, перехватив его за запястье и шею. — Хорош!
Сапрыкин тут же присмирел — Ленка ему нравилась. Впрочем, Ленка — высокая, стройная с шикарной гривой огненно-рыжих волос — нравилась всем. Ну или почти всем — Сизов был глубоко и безутешно влюблен в Аню Сорокину, а Юрка Бархатов приходился Ленке братом и в уравнении не учитывался.
— Ладно. Будет с тебя, — Ромка сплюнул через зуб и примирительно поднял руки. Поодаль стоял Сизов и театрально закатывал глаза: — Мы уже дойдем когда-нибудь или нет?
Наконец, показались обшарпанные руины интерната. От здания осталась голая бетонная коробка, окруженная посыпкой из щебня, точно серым газоном. Окна неприветливо скалились клыками выбитых стекол. У входа компания остановилась.
— Там, небось, бомжи или нарики какие тусуются, — с тревогой предположил Бархатов.
— Ссышь? Ну и оставайся, — отрезал Сизов. В его горящем взгляде читалась суровая целеустремленность. — Еще кто зассал?
— Да не зассал я, — оправдался Бархатов, но все же пропустил Ленку вперед.
Ребята по очереди подлезли под провалившийся пол одного из балконов — двери были намертво завалены хламом, а до окон не дотянулся бы и долговязый Сизов. Жердяевой пришлось помогать, подталкивая ее под пухлый зад. Бархатов после брезгливо отряхнул руки.
— Так и че, где этот твой исполнитель желаний?
— На третьем этаже. Должен быть в правом корпусе, — ответил Сизов.
— Слушай, а он ну… реально… м-м-м… исполняет? — спросила Алка, выуживая языком застрявший в зубах арахис.
— Исполняет — дай боже! — заверил Бархатов. — Помнишь, в апреле Тищенко в класс с айфоном пришел? А еще хвастался, что у него новый комп Кризис на максималках тянет? Так вот — все отсюда.
— Нашел, кого слушать! — фыркнула Алка. — Тищенко твой в дурку уехал, и по ходу с концами.
— Слышь, Жердяева, а ты-то что теряешь? — со странной злобой вдруг спросил Сизов. — Мне по барабану, но ты… Как ты вообще так живешь? Неужели ты каждое утро встаешь, подходишь к зеркалу, смотришь и думаешь — я такой останусь навсегда. Неужели тебе не хочется хоть немного верить в чудо? Даже самое несбыточное… Будь я тобой и знай я, что останусь вот таким, — Олег изобразил руками нечто похожее на огромный шар, — честно, я бы выпилился.
— Иди в жопу, мудак! — обиделась Алка.
Дальше шли молча. Взобрались по лестнице без перил. Когда бетонная крошка начала осыпаться, принялись вопить, потом, чтобы сбросить напряжение, нелестно пошутили в адрес Жердяевой, та огрызнулась. Наконец, через несколько минут блужданий по унылым одинаковым коридорам, Сизов торжественно провозгласил:
— Вот оно!
«Оно» стояло посреди широкой палаты, бывшей, видимо, когда-то спальней, и представляло из себя несколько панцирных кроватей, поставленных в форме вигвама. Под ними сворачивался рулет из зассанных и ободранных матрасов, из щелей торчали желтые, с дырками, подушки. Под сенью вигвама в самом центре этой «крепости» восседал громадный одноглазый пупс. Он в несколько раз превышал размеры даже самого крупного младенца, пластик «телесного» цвета облупился и теперь отшелушивался крупной перхотью. Единственный глаз смотрел на мир с неуместным, дебильным радушием. Второй, почерневший, был вплавлен внутрь вогнутой головы, точно кто-то регулярно и методично тушил об него бычки. Вся спина и ноги пупса были густо покрыты грязно-серыми перьями. Но самой заметной деталью была голова — совершенно чудовищного размера, явно от другой игрушки, она тяжело набрякла над тонкой шеей и, казалось, в любой момент отвалится как чужеродный элемент. За его спино й валялись еще какие-то игрушки — тряпичный заяц, инвалидизированный, без гусениц, экскаватор, какие-то мячики и пирамидки.
— Крипота-а-а… — протянула Ленка в странной смеси испуга и восторга.
Стены, бетон пола и матрасы покрывала хаотичная вязь «наскальной живописи». Присутствовали здесь вездесущие фаллосы, отборная матерная ругань переплеталась с признаниями в любви, но главенствовали все же посылы следующего содержания:
«Ищущий да обрящет», «Нажми на кнопку — получишь результат», «Загадай желание, положи записку» и даже «Попроси — потом соси!»
— Я первый! — сказал Сизов после небольшой паузы, после чего выудил из рюкзака обычную школьную тетрадь.
— Достаем двойные листочки! — схохмила Алка. Никто ее не поддержал.
Олег оторвал полоску бумаги, отошел к стене и быстро на ней что-то начеркал — явно продумал текст заранее. После чего приблизился к «вигваму» и, ненадолго замешкавшись, сунул записку пупсу в сжатый кулачок.
— Следующий!
Ромка Сапрыкин тоже думал недолго, достал из кармана какой-то чек, прямо на весу вывел что-то карандашом и, вновь скрутив его в аккуратную трубочку, запихал пупсу в кулачок. Записка провалилась внутрь полностью, не встретив сопротивления, точно в кулачке у пупса находился бездонный колодец. Вздрогнул, когда Ленка щелкнула крышечкой, открывая коктейль.
Алка, прикрывшись от всех локтем, отошла от компании подальше, чтобы доверить бумаге сокровенное, но вновь стала объектом насмешек Бархатова:
— А что же могла пожелать наша Жердяева, дети? Может быть, вертолет? Или пони?
Жердяева промолчала, лишь, проходя мимо, ткнула Юрку локтем под ребра, да так, что тот согнулся пополам. С кряхтеньем нагнулась и всучила записку безразличному пластиковому божку.
— Юрец, а ты чего ничего не пишешь? — вдруг спросил Сизов.
— Да я уже вот…
Юрка попытался проскользнуть мимо ребят, но старшая сестра ловко поймала его за локоть, вывернула руку и развернула записку на розовом стикере. Корявые буквы скакали, стараясь угнаться друг за другом. Не удержавшись, Ленка расхохоталась, прочла вслух:
— «Хочу натрахаться всласть!» Вот это ты дал, братец! Прям секс-гигант. Маленький Юрка большого секса!
— Отдай! — вырвал стикер Бархатов, густо покраснев. — Сучка долбаная!
Наконец, и его порочно-розовая записка с желанием улеглась в руке пупса.
— Лен, ты будешь? — деловито спросил Сизов, точно жрец странного божества.
— Нет уж, спасибо! — тряхнула Бархатова рыжей шевелюрой. — Я все сама как-нибудь.
— Ну, тогда — все.
— И что теперь? — нетерпеливо спросил Юрка.
— А теперь, братец, ходи везде в презервативе, а то вдруг тебе как начнут давать, а ты не готов! — веселилась его сестра — сказывался в спешке выпитый коктейль.
— Пусть лучше жопу вазелином смажет! — отыгрывалась Жердяева. — Ты, Бархатов, желания в следующий раз точнее формулируй, а то завтра придешь в школу, а физрук тебе: «Бархатов! Ко мне в кабинет! И дверь за собой прикрой!»
— Пошли вы! — беззлобно отвечал Юрка, сдерживая улыбку.
— Теперь ждать… И надеяться, что все сбудется, — подытожил Сизов, с какой-то плотоядной мечтательностью глядя вдаль через выбитое окно.
***
Домой Бархатов пришел с пьяным ощущением предстоящего чуда. Верил ли он и в самом деле в силу уродливого ангела, живущего в крепости из заплесневелых подушек и ржавых каркасов? Наверное, нет. Подобный ЖЭК-арт могли сотворить и солевые наркоманы, и пьяные подростки, и даже бомжи — кто знает, каким богам молятся эти потерянные души? Ничуть не менее потерянным ощущал себя и Юрка, несмотря на расписанную, как по нотам жизнь — доучиться до одиннадцатого класса, пойти в выбранный родителями универ — обязательно с военной кафедрой — по специальности юриста, а потом устроиться в отцовскую контору и пахать там до седых мудей. Все это Бархатов видел ярко, будто наяву. И, кажется, в этой предуготовленной для него жизни не было места тому, чего он по-настоящему страстно желал — телок. Шлюх, девок, сучек, которых бы он драл одну за другой, перелезая с тела на тело, как по песчаным барханам. Бесконечные кружки, подготовительные курсы в универе, дополнительные языковые занятия не оставляли времени даже на попытки хоть с кем-то «замутить», а если таковые и случались, в дело вступали крупные вздувшиеся угри, что, подобно противотанковым ежам и бетонным надолбам держали личные границы Юрки на замке. Самой «бодливой» корове в классе вместо рогов достались гнойные фурункулы. Была, однако, у Юрки одна отдушина — час между шестнадцатью-тридцатью и половиной шестого, его собственное святое время, когда родители еще не вернулись с работы, а Ленка уходила на свой кружок виолончели с не по-девчачьи тяжелым футляром, в котором возлегал инструмент с издевательски-соблазнительной талией. Когда этот час наставал, Бархатов честно выжидал пять-семь минут — не вернется ли сестра за забытым мобильником или шарфом, после чего брал ноутбук и мчал со всех ног в ванную. Там, закрывшись, он открывал страницу Ленки в социальной сети и кликал на фотоальбом «Лето 2012». С фотографий на него, улыбаясь, глядела рыжая красотка — тогда еще его ровесница — загорелая, в красном купальнике, инстинктивно позирующая так, чтобы подчеркнуть наиболее соблазнительные изгибы юного тела. Из корзины с грязным бельем Юрка извлекал тонкую кружевную полоску ткани — трусики сестры — прижимал их лицу и жадно вдыхал, слегка затхлый, но еще вполне опознаваемый терпкий женский запах. Спустя минуту манипуляций, Бархатов судорожно извергался на игривый бантик, пришитый к передней стороне стрингов. После чего он старательно застирывал трусики вручную и высушивал их феном — чтобы никто и никогда даже не заподозрил его в этой порочной инцестуальной страсти. Он был очень аккуратен и никогда не оставлял следов.
***
Сизов после «ритуала» домой не спешил — он петлял дворами, пинал комья грязи и банки из-под пива. Уши были заткнуты безмолвствующими наушниками.
Олег стал инициатором похода не просто так. Когда вся твоя жизнь терпит крах, а самые близкие люди вдруг вонзают нож в спину, остается уповать лишь на высшую справедливость, которую и можно выпросить лишь у ангелов.
Сизова бросила девушка. Вернее, как «бросила». Они с Сорокиной никогда по-настоящему не встречались, лишь ходили несколько раз на свидания, где Олег громко и с выражением декламировал ей стихи собственного сочинения, украдкой бросая взгляд на внушительную грудь и миловидное личико со слегка вздернутым носиком. Сорокина откровенно позевывала и глазела по сторонам, а Олег продолжал делать ставку на силу поэзии и писал все более откровенные и даже интимные вещи.
Все решил один неудачный поход в парк. Обычно Сизов для свиданий избирал места пустынные и безлюдные — чтобы никто не мешал декламациям, но Сорокина заартачилась, сказала, что «заикало гулять по ебеням». Пришлось тащиться в горпарк — скопище вялых сосен и орущей мелюзги — и даже раскошелиться на сладкую вату. Тут-то Олег и проворонил — или, как он, посмеиваясь, говорил про себя «просорочил» — свое счастье. Рассчитавшись с носатой бабулькой, которая добрые минуты три отсчитывала ему сдачу, а потом еле-еле наскребла по сусекам на палочку хиленькое облако сахара, Сизов повернулся к скамейке и увидел их. Крупные, на голову выше него, ребята из районной спортивной школы окружили скамейку, и один — Юргин — легендарный вратарь, знакомый Олегу по товарищеским матчам — своей мощной лапищей откровенно лапал Сорокину за талию и пониже. Олег тогда пошел пятнами, лицо исказило гримасой злобы, и к скамейке он подошел, похожий на устрашающего африканского идола, изображающего божество смерти и разрушений. Сквозь зубы он выдавил:
— Извините, здесь занято.
— Да ничего, потеснишься! — совершенно добродушно, без тени угрозы или давления заверил Юргин. Так мог разговаривать взрослый с насупившимся малышом, и разница в габаритах только усиливала это сходство. Остальные спортсмены тоже радушно улыбались, будто и не было никакого намека на конфликт.
— Ань, давай уйдем, — предложил Сизов, из последних сил стараясь сохранить лицо.
— Да зачем уходить? Ты погляди, погода какая! Последние теплые деньки! Гулять надо! — делился Юргин своим нарочитым восторгом. — Моложе мы уже не будем, верно говорю?
Лопатообразная ладонь вдруг метнулась и легонько ущипнула Сорокину за грудь. Та, вопреки ожиданиям Сизова, вместо задыхающегося возмущения, залилась каким-то шлюшьим хихиканьем.
— Ань, ты идешь?
Та лишь тряхнула пергидрольным каре, не сочтя нужным ответить. Сахарная вата отправилась в ближайшую урну вместе с пережеванным и разбитым Сизовским сердцем.
На полоске тетрадного листа в руке одноглазого пупса красовалась по-писательски каллиграфическая строчка: «Желаю возмездия для Сорокиной и Юргина».
***
Майло умирал. Если еще две недели назад казалось, что все можно исправить, все можно вылечить, то после визита к ветеринару надежды не осталось: лимфолейкоз в тяжелой форме. Ромка заливался слезами и прижимал песика к груди, пока безразличная мужеподобная тетка объясняла, что в таком возрасте собака наверняка не переживет лечение.
— Деньги на ветер. Если хотите — можем прямо сейчас усыпить.
Ромка тогда выбежал на улицу и спрятался где-то в окрестных дворах, а отец колесил по округе на своем «Фольксвагене», ища сына добрые часа полтора — Сапрыкин тогда испугался, что родители настоят на усыплении в тот же день.
Майло стал Ромке другом едва ли не с первого дня, как тот себя помнил. Казалось, так было всегда — молчаливый, насупленный мальчик и неугомонный джек-рассел терьер, сбежавший из фильма «Маска», всегда способный развеселить смурного Ромку. Тот сторонился людей, рос скрытным, нелюдимым, к общению с окружающими не стремился, и они отвечали ему тем же. Ромка жил в странной индифферентной гармонии с социумом, а всю свою жажду общения, всю любовь и дружбу вкладывал в белого песика с коричневым пятном на боку. Подолгу гулял с ним, по-настоящему увлеченно играл с Майло в нехитрые собачьи игры. Они на пару с удовольствием исследовали местность и даже спали в одной постели. Все мысли, идеи и секреты Ромки оседали в умильно-наклоненной башке Майло. И вот, Майло умирал.
Сначала пёсик перестал переваривать пищу — выдавал обратно коричневые разбухшие от жидкости катышки собачьего корма. Родители ругались на Ромку, мол, не уследил, и собака съела что-то не то. Потом, когда под лапами и на шее вспухли крупные лимфоузлы — забеспокоились и они. Майло из неугомонного электровеника превратился в жалкий скулящий коврик в углу комнаты, в тень самого себя. Когда однажды утром Майло обнаружили в луже его собственной мочи, стыдливо поджимающего ушки, до Сапрыкиных, наконец, дошло — собака смертельно больна.
И, вернувшись домой из заброшенного интерната, Ромка, конечно же, первым делом бросился к Майло, лежащему на утепленной подстилке. Поставленные рядом миски с водой и едой оставались нетронуты. Песик тяжело, с трудом дышал. В помутневших темных глазках угнездились страдание и усталость. Ромка, сдерживая слезы, почесал Майло между ушек — пальцы нащупали проплешину.
— Как ты, мальчик?
Песик с явным усилием приподнялся на подстилке и еле-еле мотнул хвостом из последних сил приветствуя друга и хозяина.
На чеке за одноразовые пеленки — Майло все чаще гадил под себя — в руке облепленного перьями пупса синели чернила отчаянной мольбы: «Пусть Майло живет!»
***
— Эй, Жирдяева, там за супером вчерашние салаты выкинули, будешь? — крикнули с детской площадки. Алка даже не повернулась на дежурную шутку своих обидчиц — зачем лишний раз давать им повод поглумиться? Гордо тряхнув подбородком — так, что колыхнулся отвисший зоб — она проследовала к своему подъезду. Взглянула на лестницу, проигнорировала укол совести — тот завяз в густом подкожном жиру — и нажала на кнопку вызова лифта. Вряд ли эти крохи потраченных калорий повлияют на общую картину.
Дома никого не было, зато на столе ждала записка: «Котлеты и пюре в холодильнике, торт не трогай — в выходные придут гости. Мама». Алка недовольно скривилась — можно подумать, если бы не предупреждение, она бы схомячила целый торт. Впрочем, в глубине души призналась сама себя — схомячила бы, и ухом не повела. В зеркало глянула на себя лишь мельком — оттуда на нее смотрело что-то гротескное, свиноподобное, совсем непохожее на тех инстаграммных принцесс, которых она разглядывала с совершенно иного рода вожделением, нежели другие. В их точеных скулах, стройных бедрах и плоских животах она видела одновременно и обвинение, и личное оскорбление — Жердяевой никогда не грозило стать похожей на них.
Сложно сказать, что именно стало причиной ее пищевого расстройства: развод родителей, переходный возраст или какие-то еще невыясненные доселе причины. Правда была в том, что Алка обожала жрать. Сам процесс поглощения наполнял не только ее желудок, но и душу каким-то странным греховным удовлетворением, точно заполнял некую внутреннюю пустоту — такую же безразмерную и бездонную, под стать ее излишне крупному телу.
Алка ела, когда ей было грустно и когда было хорошо. Она ела, когда смотрела сериалы или делала домашние задания. Ела, когда читала, ела на переменах, втихую шуршала батончиками на уроках и даже по ночам в каком-то сомнамбулическом трансе подходила голая к холодильнику — от пижам и ночнушек появлялись натертости — и принималась мести с полок все подряд, не отличая сырое от готового.
Жердяева не страдала от своего пагубного чревоугодия, но тяготилась более всего брезгливыми взглядами, что провожали в школьных коридорах, на улицах и даже в родном дворе. Но еще хуже было то, что взгляды становились невольными, нечаянными, как человек случайно бросает взгляд на обделавшегося бомжа или дохлую крысу. На самом деле, никто не хотел смотреть на Алку, и вот из-за этого, оставшись наедине с собой она раздевалась до белья, проводила пальцами по мягким складкам и красноватым опрелостям, прощупывала ребра, тщилась отыскать затерянную в жире талию, листала инстаграммы соседок и одноклассниц и мечтала, что однажды и она сможет выставить напоказ свое тело, а все будут смотреть и жаждать ее.
За несколько кварталов от ее дома в заброшенном интернате для инвалидов пластиковый кулачок сжимал бумажку с бесхитростной формулировкой: «Хочу похудеть!»
***
Когда Ленка вышла с занятий, на улице уже порядком стемнело. Алевтина Игоревна опять заставила задержаться — Ленку собирались отправить на областной гала-концерт, и пожилая женщина добрые полчаса сокрушалась, что «у тебя, Леночка, все хорошо, но твои флажолеты — это ж просто ножом по стеклу!» Вместо привычной толпы школьников на выходе из ДК стоял угрюмый ЧОПовец и меланхолично смолил на редкость вонючую сигарету, а на парапете сидел Болтун, ковырял в загнивающем, без раковины, ухе и вел очередной бессмысленный монолог:
— Вольво — хорошая машина, быстрая. Ну и что, что тебе БМВ больше нравится! А я говорю — Вольво! И вообще — может еще ничего не получится. Откуда вы знаете? Голова — дело тонкое, уж я-то знаю. Надежнее надо как-то. Может, лучше с крыши?
Ленка повела плечами, перехватила поудобнее чехол с виолончелью и зацокала каблучками в сторону дома. Сгорбленные фонари окрашивали все в чахоточно-желтые тона, неправдоподобно-черным заштриховали тени. Как назло, дворы вокруг ДК, где проходили занятия, оказались темны и безлюдны — даже собаки не лаяли. Все это навевало жуть. Вспомнились городские сплетни — о маньяках и насильниках, по спине пробежал холодок. Где-то в центре детской площадки глазами хищников мелькали угольки сигарет. Ленка остановилась, подумала и сменила маршрут — свернула в темный узкий проход между домами. Благо, за раз там мог бы уместиться только один прохожий, а уж от одного Ленка-то отобьется. Лавируя между собачьими какашками и вонючими лужами, Ленка уже покинула было злосчастную щель, когда навстречу ей с той стороны прохода качнулась тень.
— Предупреждаю, у меня баллончик! — визгливо соврала она, выставив перед собой чехол. Тот, кто шел навстречу, никак не отреагировал, но продолжал двигаться вперед, да еще как-то странно — упирался руками в землю, как горилла и переносил на них вес своего бочкообразного тела, а тонкие, будто рудиментарные ножки болтались в воздухе. Парализованная этим фантасмагорическим зрелищем, Ленка застыла, пока неведомое создание прерывистыми скачками приближалось к ней. Вскоре глаза выхватили отдельные подробности — разбухший подгузник и торчащие из него кривые кукольные ножки, мощные, перевитые узлами жил руки и лицо того, кому на роду написано упокоиться в банке с формалином. Гулкое мычание вырвалось из впалой груди жуткого инвалида, заметалось в стакане стен. Глубоко запавшие, невидящие глазки выражали болезненную тоску и скучную, навязчивую злобу. Ленка взвизгнула и, подскользнувшись на собачьей кучке, рванула наружу из стакана. Вслед ей раздался рев и тяжелые шлепки — инвалид явно гнался за ней. Один каблук сломался, но Ленка на одной лишь инерции вырвалась из плена сжимающихся стен, успела крикнуть «Помогите» и потонула в ксеноновом ангельском сиянии, поглотившем ее без остатка. Следом был тяжелый удар в бок, и неожиданно проворный бордюр вдруг прыгнул ей в затылок. Синхронно с позвоночником хрустнул гриф виолончели. Погружаясь во тьму собственной черепной коробки, Ленка слышала чью-то перепалку:
— Ваня, мать твою! Ты что натворил?
— Да я тут причем, она выскочила!
— Я, блядь, говорила тебе, не гоняй по двору, не гоняй!
— Тань, да я тебе клянусь, она сама под колеса прыгнула…
***
Все выходные Олег собирался страдать, писать грустные стихи, думать о смерти и вообще всячески переживать разрыв с Сорокиной. Однако, в его планы вмешался щелчок пришедшего сообщения. Писал Коля Шилов.
«Сизый, здорова. На вписку к Маринке идешь?»
«Чет настроения нет» — честно ответил Олег.
«Да лана, не мудись. Там все будут. Сорокина кстати тоже»
«А мне не похуй?» — был ответ, но сердце Сизова уже билось плененной птицей. Перед глазами возникали возможные линии развития событий одна драматичнее другой: как он в по-Бодлеровски мрачном торжестве тяжко напивается в присутствии Ани, вызывая у той нестерпимые муки совести. Или как он, подобно Есенину, окружает себя безымянными и безликими шлюхами, как бы показывая Сорокиной, что любая подойдет ей на замену. Или как Сорокина, напившись сама, бросается ему на шею и шепчет в пьяном бреду слова извинений и любви. Помедлив, Сизов напечатал:
«Ладно, буду»
***
Автор — German Shenderov
#6EZDHA