Рассказы переводчика 19
19. ПОСЛАНИЯ.
Я слышу мертвых.
Я вижу живых
Шевчук
Монитор компьютера чуть светился в полутемной комнате. Люстра была выключена, и лишь у стола у дальней стены, скромно, себе под нос светила настольная лампа. Ее рассеянный свет немного разгонял уютный сумрак длинной, зимней сибирской ночи. Продуваемый всеми ветрами, как взлетная полоса, Иркутский тракт был засыпан снегом, и мы, забравшись в теплую квартиру на самой верхотуре одной из его девятиэтажек, чувствовали себя хорошо и уютно. Мы кутались в ароматный дым карамельных сигар, пили хорошее вино и закусывали. С момента нашего дембеля прошел год.
Один из нас, Валера, тот который все никак не мог оторваться от монитора, был томичем, здесь же и жил. Он загремел в армию с третьего курса экономического, и он объяснял этот факт своей биографии коротко:
- Дофилонил.
Я окончательно перебрался в Томск уже почти год назад, здесь, наконец, должна была осуществиться моя мечта, стать профессиональным переводчиком. Примчавшийся на вечернем автобусе из Новосибирска Петька, которого за огромные габариты мы, с моей подачки обзывали в армии «кёдай», устроился в кресле, и шумно, с прихлебыванием, пил из пивной кружки терпкий рислинг. Прозвище «кёдай» ему подходило, и нравилось и ему, и всем нашим сослуживцам, по лейтенанта включительно, который постоянно его подкалывал «кёдай, фуражку подай!». Слово переводилось как «гигант», и писалось двумя иероглифами, в результате чего расшифровывалось как «много всего», а Петьки действительно было много. Он доучивался на «турбинщика» в Новосибирске, причины, по которым он попал в армию, были во многом схожи с Валеркиными.
Мое же происхождение, на протяжении всех двух лет службы, было в полку легендой. Перед дембелем я усердно рисовал в дембельских альбомах товарищей надписи на японском, в которых желал им всего наилучшего в жизни, и удачи во всем. Прилагаемый внизу мелкими буквами по-русски перевод, приводил их в самый настоящий восторг. Мой альбом был не менее пестрым, хотя, иероглифов в нем было поменьше. Зато иероглифы «ками» и «кадзе» теперь красовались на шлеме командира нашего борта, которому почему-то очень захотелось заиметь такую надпись, и я, перед самой отправкой из-под Владикавказа на место постоянной дислокации полка, старательно вывел их красной краской на белом пластике шлема.
Теперь, мы, спустя год после службы, выглядели уже совершенно иначе. Если до этого мы знали друг друга исключительно в военной форме, то сейчас нам было смешно друг на друга смотреть, потому что оказывалось, что мы еще совсем молодые – форма старила нас. Юношеская бороденка, которую изо всех сил пытался отпустить Петька, была совершенно неубедительной. В брюках и рубашках мы выглядели совершенно иначе, и за последний год, наконец-то обзавелись нормальными, цивильными прическами.
Петька жаловался на то, что вино уж больно терпкое, Валерка говорил, что еще совсем чуть-чуть, и он, наконец, оторвется от своих курсов валют, а же, тем временем, потягивая вино, задумался о предстоящей первой сессии. Наконец, я обратил внимание на Петькины стенания, и сказал:
- Да ты что! Рислинг – это лучшее белое вино! Выпьешь стакан, как ранетку зеленую съел. Аж зубы скрипят. Терпкое, на все случаи жизни. Сейчас курочка подоспеет, тогда ты его оценишь.
- Мы люди простые, марципанов не едим! – засмеялся Петька – Я же предлагал пивка! А вы, аристократы, видите ли, вина возжелали! Антоха, сколько ты отдал за каждую бутылку? – спросил он с ехидцей.
- Что-то около трехсот рублей. Я просто увидел бургенландский рислинг, и сгреб его с полки в винном бутике.
- Почти три штуки на выпивку убить… я с ума сойду! Вы – мажоры! Буржуи!
- Петя, не беспокойся! Специально для тебя есть несколько бутылок крюгеровского портера. Ты же хотел томского пива попробовать, вот, я заготовил специально для тебя. – подал голос Валера, не отрываясь от монитора.
- Нет уж! Раз уж выпала такая возможность, вашего господского напитка надуться вволю, так я своего не упущу. Но все равно логики я не понял. Сколько можно было пива-то набрать… - Петька сокрушенно покачал головой, и снова приложился к кружке.
- Пиво в нашем благородном гусарском обществе – это моветон. Не может же благородная гвардейская воздушная кавалерия пить напиток презренных маркитантов! – дурачась, сказал я.
- Да, месье, пейте, и не жалуйтесь. Вы находитесь в обществе достойных дембелей Российских Военно-Воздушных сил, которым не престало размениваться по мелочам! – поддержал меня Валера.
- Культурки! – хохотнув, ответил Петька.
Валера наконец-то оторвался от монитора, и убежал на кухню, откуда почти незамедлительно раздался его торжествующий рев:
- Господа! Курочка получилась на славу! Тусняк, слушай мою команду! К усиленному слюноотделению… товсь!
Из кухни действительно шли просто сказочные ароматы. Валерка был лучшим кулинаром в нашей компании. В дверь позвонили.
- Откройте там! Это Колик приперся! – крикнул с кухни Валера.
Мы с Петькой побежали открывать. Это действительно был Коля Никонов, четвертый наш бывший сослуживец, который с порога заявил:
- Ага! Значит, все уже в сборе! Здорово всем!
- Не «здорово всем», а «добрый вечер, господа» - поправил его Петька – уважаемый месье Николя, не желаете ли отведать господского пойла? – и протянул Коле свою пивную кружку с вином.
Коля взял кружку, и неуверенно понюхал содержимое.
- Это что такое? – спросил он.
- Рислинг, Коля. – сказал я – Раздевайся, давай. Машину где оставил?
- Перед домом. Ничего с ней не случится. – ответил Коля, и снял пальто.
Валера уже выложил печеных куриц на блюдо, и утащил его в зал. Коля, которому последние два часа пришлось провести за рулем, сразу сказал, что он не прочь как следует «порадовать желудок».
Вообще, придя служить в наш славный авиаполк, мы с удивлением обнаружили, что подавляющее большинство служивших в нем, были сибиряками. Большинство из нас были из Новосибирской, Томской, Кемеровской областей, с Алтая, с Омска, несколько парней из Тывы. Так что собраться вместе не было серьезной проблемой. После сегодняшней планируемой «пьянки в тесном кругу», нам предстояла поездка в Красноярск к Славику, в обширном доме которого должны были собраться все, кто смог бы приехать на встречу сослуживцев.
Еще весной двухтысячного года я познакомил Колю с Мидори, которая приезжала в Томск, и прожила у меня больше месяца. Но, увы, ей необходимо было возвращаться в университет в Ниигата, и я, скрепя сердце, посадил ее на самолет, пообещав, что в самое ближайшее время найду способ пересечь границу и приехать в Нагано. Но Родина меня не понимала, она диктовала мне свои условия. Поэтому пришлось пока ограничиться перепиской по электронной почте, и я уже знал, что весной Мидори снова приедет в Россию. А вот удивлению Коли не было предела. Несмотря на то, что мы провели в одной казарме два года, он был до крайности удивлен тем фактом, что я совершенно свободно «рычу и мяукаю на птичьем языке», который, на взгляд Коли, нормальный человек понять не в состоянии. А так как компьютер Валеры был самым доступным средством общения между Россией и Японией для меня, и игры для Коли, мы были у Валеры частыми гостями. Мобильная связь в России для всех нас, кроме Валеры, который начал успешно играть на электронной валютной бирже, была непозволительной роскошью. Мы демобилизовались во время начала серьезных перемен в стране. Новый, молодой президент, робко пробовал свой голос с экрана телевизора, но за его размеренной речью уже чувствовалось черчиллевское «Я не могу дать вам ничего, кроме крови, пота, и тяжелой работы», и эти слова звучали для нас райской музыкой. Нам не врали! А трудностей, мы, невероятно молодые и полные сил, не боялись.
Петька вывел меня из задумчивости, пригласив к столу.
- Антоха, как там по-японски… а, вспомнил! Итадакимас! Кушать подано, садитесь жрать, товарищ ефрейтор!
Мы разрезали курицу, разложили по тарелкам печеную картошку, провозгласили тост за ВВС, и принялись за ужин, который начался в час ночи. Неспешно тянулся разговор, мы вспоминали былые похождения, больше всего вспоминая наш единственный с Валерой «самоход» за пивом. Внезапно Коля спросил:
- Кстати, Тоха, а чем закончилась история с Мегуми?
Я вспомнил, откуда Коля знает эту историю, и ответил:
- Коль, я не знаю. Скорее всего, ничем она не кончилась. Никто ей не поможет. И она себе не поможет. Тут поможет только время.
- Да уж, не повезло девчонке – сказал Валера – А может быть, и повезло. Судя по тому, что ты рассказал, еще не факт, что она была бы счастлива, если бы всего этого не произошло. В конце-концов уже ведь два года прошло, а она все мучается.
- Ладно, давайте не будем о грустном. – сказал я.
- Нет! – внезапно сказал Петька – Расскажи мне тоже! А то вы тут то об изъятии йены, то о каких-то несчастных японках. Один я ничего не понимаю.
- Ладно, Тоха, давай с начала. Тебя всегда интересно послушать, как ты рассказываешь про Японию. – поддержал Петьку Коля.
Валера откупорил очередную бутылку, и я начал рассказывать.
Мегуми была хорошей девочкой. В самом прямом смысле этого слова. На фоне других девочек из ее класса она олицетворяла собой тот, идеальный тип японской девочки, который показывают в кино и рисуют на картинках. Всегда опрятная, аккуратно подстриженная, улыбающаяся и бесконечно милая, она также неукоснительно следовала тем мягким манерам, которые столь выгодно отличают японок от женщин всего остального мира. Если ее кто-то окликал в классе, она обязательно вставала, поворачивалась лицом к собеседнику, сложив руки, легко и естественно кланялась, и лишь после этого звучал ее встречный вопрос. Мегуми никогда не была первой ученицей в классе, но ее прилежание и добросовестность были известны всем. В отличие от своих подруг, она избегала шумных развлечений, и над ней никогда не проворачивали тех безумных шуток, которые были так свойственны всем нам в старшем школьном возрасте. Все на самом деле любили Мегуми, и даже самые ретивые девчонки из всей нашей параллели считали Мегуми очень милой, потому что такое ее поведение было для нее совершенно естественным, и ничуть не наигранным. Никто не знал, почему Мегуми была такой. Ее отец, рослый, бородатый рабочий, всегда отличался общительностью и веселым легким нравом, и был известен в Нагано тем, что в молодости спас зимой в реке случайно упавшего с моста четырехлетнего мальчика. Он с большим удовольствием посещал школьные родительские собрания, и прекрасно владея английским языком, при первой же встрече, подошел к моему отцу, и смело с ним заговорил, заявив, что ему всегда было интересно познакомиться с настоящим русским. Мама Мегуми была домохозяйкой, но начала много курить после рождения ее младшего брата.
Все было бы хорошо, но Мегуми нравился Хёске, и опять-таки об этом все знали. Он нравился Мегуми уже давно, а началось все с того, что когда-то, еще в двенадцатилетнем возрасте, он снял для плачущей Мегуми с дерева ее кошку, и при этом сам грохнулся с дерева и вывихнул плечо. Стойко стерпев боль, он стал объектом обожания Мегуми, которая с тех пор постоянно готовила для Хёске «школьный бенто», и приносила его в школу, украдкой подсовывая его Хёске в портфель. А сам Хёске слыл первостатейным хулиганом, и в жизни его ничто, кроме мотоциклов и моды не интересовало. Съедая приготовленный Мегуми школьный обед, он каждый день возвращал ей пустую коробочку, говорил, что было очень вкусно, но дальше у них дело не шло. Ему, задиристому и взбалмошному, Мегуми совершенно не нравилась. Однажды он попробовал «подъехать» к Натсуко-тян, но та, повинуясь какой-то особой, женской солидарности, попросту послала его подальше. Хёске так и не понял, что же произошло, и, видимо, решил для себя, что это с ним, таким героическим, было эпизодическое явление. Где-то втайне он нравился многим девчонкам из нашей параллели, и его это пока устраивало. Девочки не единожды задавали Мегуми вопрос, что она нашла в Хёске, но ответа никогда не получали. А сам Хёске был не прочь обсудить достоинства наших однокашниц в мальчишеском кругу, и больше всех доставалось тихой Мегуми, которая была…
- Такой же пришибленной, как и ее брат! – сказал Хёске.
- Зачем ты так? – спросил Кеничи – Мегуми очень хорошо к тебе относится!
- Ага! Нужно будет раскрутить ее. – продолжил Хёске.
Кеничи промолчал. Обеденное время подходило к концу, и Хёске убежал втихаря покурить, чтобы запах табака к началу занятий выветрился.
Время шло, мы взрослели, и у Хёске появилась девушка. Не Мегуми, которая как-то потускнела, и с отчаянием смотрела на парня своей мечты, который уже давно потерял к ней всякий интерес. Девушка Хёске была из другой школы, и он после занятий быстро убегал на встречу с ней. Уже несколько раз я слышал от Мидори, которая дружила с Мегуми, как Мегуми переживает. Мидори, которая, как и все японки, внезапно становилась очень робкой, когда начинала обсуждать мужчину с другим мужчиной, деликатно, почти намеками, спрашивала у меня, не имеем ли мы возможности как-то повлиять на Хёске. А мне оставалось только разводить руками. Ничего не могли сделать ни Кенджи, ни Кеничи, ни Ёта. Мы не сильно то дружили с Хёске – наши отношения оставались приятельскими. Мидори как-то даже заплакала от жалости к Мегуми, и я долго утешал ее, говоря, что все обязательно разрешится, нужно только подождать.
- У нас ведь так никогда не случится? – спрашивала меня Мидори, и я отвечал ей, что никогда. Мы пройдем через все превратности судьбы, и ничто нас не остановит.
Так или иначе, наши школьные годы подошли к концу, я был вынужден поехать в Россию, в которую я провалился как в болото, и теперь не мог выбраться обратно. Меня забрали в армию, я не имел ни малейшего представления о том, что произошло в Японии. Узнал только после дембеля от самой Мидори. Пьяный Хёске, и его девушка, возвращались на мотоциклах из гостей, и Хёске, внезапно не справившись с управлением, вылетел с дороги и улетел под откос, и получил повреждения, несовместимые с жизнью. Его подружка, испугавшись последствий, поскольку она сама была тоже нетрезвой, даже не попыталась оказать ему помощь, а попросту скрылась с места происшествия, объявив позднее, что не видела, как все это произошло. Умирающий Хёске пролежал в овраге до самого утра, где его, уже в бессознательном состоянии нашел водитель проезжавшего мимо грузовика. Доставленный в больницу, он, не приходя в сознание, умер в яркий и солнечный весенний полдень, на руках у Мегуми.
Внезапно, вспомнив дату смерти Хёске, я почему-то отчетливо припомнил тот день в армии, и сильно удивился этому, потому что в армии дни так похожи друг на друга, что их почти невозможно отличить. Уже через год после службы я не мог четко сказать, сколько времени я там пробыл. Может быть два года? А может быть и один день. В тот день мой АКМ единственный раз за всю службу дал осечку. Я мгновенно рванул затвор, выбросил строптивый патрон, не пожелавший выстрелить, и уверенно продолжил всаживать пули в мишень под одобрительным взглядом командира роты. Может быть, это был знак? Может быть Хёске так, прежде чем покинуть этот мир, укорял меня за то, что я не принял в его судьбе более активного участия? Я внезапно испугался этой мысли и замолчал.
- А что дальше-то было? – нетерпеливо спросил Петька.
- Ничего не было, Петь. Мегуми сейчас плохо.
- Она написала Антохе письмо. Вместе с письмом его девчонки. – сказал Валера.
- Да-а… любовь зла. – задумчиво сказал Коля, и добавил – Почему меня не любит такая девушка? Я бы никогда ничем бы ее не обидел.
- Потому что ты русский шоферила, а не японский байкер, вот почему. – попробовал пошутить Петька.
- Да ну тебя. Все-то тебе опошлить нужно. – грустно ответил Коля.
- О чем она писала-то хоть? – спросил меня Петька.
- Ну, писала, что рада за нас с Мидори, что ее брат учится хорошо…
- И все? – удивился Петька.
- Нет. Она спрашивала, не видел ли я во сне Хёске. Иногда японки задают такие вопросы.
- Ты видел? – спросил Петька.
- Видел. – ответил я. – Хёске молчал. Он теперь не может нас видеть. И он теперь может только молчать.
- Ваше настроение, уважаемые месье, могу объяснить только изрядным количеством выпитого! – внезапно со смехом сказал Валера, и Хёске нас всех отпустил.
Август 2007