the0821

Первой жизни он почти не помнил. И было-то: неделя слепоты и темная речная вода. Во второй он родился последним в помете, худым и хилым. Ему вечно не хватало молока; старшие братья легко оттесняли его от матери. Он умер зимой, крепко запомнив горькую обиду на мироздание, собственную слабость и жестокое равнодушие ближних. "Когда-нибудь, - подумал он, глядя на сытых подвальных котов, - вы все будете ходить передо мной на задних лапах"!

В третьей жизни ему повезло родиться первым. Будучи сильным и напористым, он много ел, вволю спал и даже иногда находил себе самку. Другие коты не задирали его, но и уважения ждать не приходилось. Он умер под колесами автомобиля обычным городским бродягой. "Когда-нибудь," - поклялся он и закрыл глаза.

Четвертая жизнь началась с коробки, в которую хмурый человек сажал их помет каждый день. Его купили и отвезли на квартиру. Он привыкал к теплу, еде и послушным людским рукам. Ему даже почудилось, что вот она - власть, но затем ножницы ветеринара показали, кто на самом деле был в доме хозяином. Утратив мужское естество, он растолстел и безучастно умер от старости.

В пятой жизни ему опять выпало родиться у людей. Старушка держала множество котов, и за место под солнцем приходилось биться. Вскоре он стал главным в квартире: подходил к миске первым, а иногда подолгу сидел у хозяйки на коленях, мстительно не давая ей отлучиться даже в уборную. Когда старушки не стало, его отдали в приют, где он и умер, бесславно простыв у кондиционера.

Шестая жизнь подарила ему длинное имя и родословную. Уже котёнком его приютила королевская семья. Он частенько лежал на троне, ел из личной миски и неизменно побеждал на всех выставках. Но прочим кошкам было чихать на людской престиж. Он умер от старости, понимая, что попыток получить власть осталось мало.

В седьмой раз его снова забросило на улицу. Он с младенчества жестоко дрался, и ни один самец не посмел бы ему перечить. У него было всё, что только можно получить на свалке; не хватало только уважения. Эгоистичные твари признавали силу, но лишь её. И когда он отравился отбросами из китайского ресторана, никто не вздохнул.

"Что же, - подумал Куклачёв, гордо выходя на сцену, - нынешняя жизнь пока лучше всех". Завидев дрессировщика, коты встали на задние лапы как по струнке. Он улыбнулся. "Интересно, какой будет моя последняя жизнь"?

Крив был Гнедич поэт, преложитель слепого Гомера,

Боком одним с образцом схож и его перевод.

А. С. Пушкин, “К переводу Илиады”.

Когда я снимал квартиру на Литейном, моим соседом оказался горбун. Мы познакомились в первый же день. Прячась в арке от дождя, я курил утреннюю сигарету; сосед же, торопливо ковыляя мимо, пребольно наступил мне на ногу.

От некрасивых людей мы ждем уродства во всём. Я думал, что горбун не заметит оказии, а то и полезет в бутылку. Но, напротив, сосед горячо извинился. Тихим и удивительно скрипучим голосом он поинтересовался, на какой лестнице я живу. Мы разговорились. Напоследок сосед осведомился, не мешает ли мне музыка из его квартиры. “Хорошая музыка не может мешать”, - отвечал я.

Глядя вслед горбуну, я ощутил стыд. Неожиданная вежливость соседа выбила меня из колеи. Повторюсь, даже из лести никто не подумал бы назвать его красивым. Перекошенный, с непропорциональным лицом, короткими кривыми ногами и редкими зубами, он казался прислужником средневекового колдуна. Но при этом говорил грамотно (хоть и простовато на мой вкус), одевался опрятно (пусть и слегка неряшливо), и даже пользовался хорошим парфюмом, впрочем, перебарщивая.

Тогда я работал на дому и целыми днями сидел в четырех стенах. Ближе к вечеру шаги на лестничной клетке оповестили о возвращении соседа. А затем начался кошмар. Из-за стены послышалось жуткое шипение и скрежет. Спустя минуту я начал различать некую последовательность в этом шуме. Затем догадался, что слышу “Остров мёртвых” Рахманинова, чудовищно изуродованный дрянными динамиками.

Признаться, я никогда не понимал его музыки. Мое мнение отлично выразил Маяковский, называвший Рахманинова "мелодизированой скукой". Соседство с ценителем никак не добавило мне любви. Каждый вечер хтонический шум начинался снова. Симфонии, концерты, пьесы - фантазии... Я хотел прокрасться к соседу и разбить колонки вдребезги.

Однажды, привычно встретив горбуна в арке, я осторожно завел разговор на эту тему.

- Вам не нравится Рахманинов? - забеспокоился сосед.

- Отчего же, - я стушевался, - очень хороший композитор…

- Рахманинов создал русский стиль, - будто по секрету сообщил горбун, - Для музыки он что Пушкин для литературы. До Рахманинова московская и петербуржская школа никак не пересекались. А он их объединил!

Я не нашелся, что ответить. Происходящее походило на шутку. Было бы слишком грустно поверить, что природа могла так жестоко надругаться над человеческим слухом. А сосед, заподозрив во мне ценителя, смущенно пригласил меня на чай через неделю. “У меня будет день рождения”, - добавил он своим робким скрипучим голосом.

План действий созрел мгновенно. Я купил самые лучше колонки из тех, что мог себе позволить, и спустя неделю стоял на пороге соседской квартиры.

Мне было безумно жалко горбуна. Во-первых, я оказался единственным гостем. Во-вторых, сосед явно пытался придать своей квартире уют и лоск, но вышло иначе. Вся обстановка была слишком яркой, слишком вычурной и нарочитой. Комната казалась лавкой антиквара на грустном пути к каморке старьевщика.

Мы выпили обещанного чаю, затем я торжественно распаковал и подключил новые динамики. Сосед, радуясь как ребенок, осторожно включил памятный мне “Остров мёртвых” и замер.

Низкий звук виолончелей заполнил помещение. Он был безупречно чист. Глядя на аляповатую комнату и перекошенную фигуру её хозяина, я ощущал, как Рахманинов впервые что-то задевает внутри меня. Я чувствовал торжество, будто сам написал эту музыку, сделав уродливый мир немного красивее.

Я посмотрел на лицо соседа, надеясь увидеть там схожий восторг, и оторопел. Горбун смотрел на меня с нескрываемой злостью, а в уголках его глаз выступали слёзы.

- Уходите! - громко проскрежетал он и буквально вытолкал меня за дверь. Музыка смолкла. Уже из своей квартиры я услышал, как разбились динамики. Не знаю, старые или новые, но впредь я никогда не слышал звуков из его квартиры.

Наутро в арке сосед отдавил мне ногу и молча поковылял дальше. Но, признаюсь, тогда я впервые спокойно посмотрел ему вслед.

Поздним вечером в дверь к Максиму принялись колотить. Били размеренно и сильно; явно чем-то металлическим. Одеваясь на ходу, парень бросился в прихожую.

– Кто там? – заорал Максим. Удары продолжались.

Матерясь, парень посмотрел в глазок. Затрещало, и мозг пробила внезапная боль. Максим отшатнулся, чувствуя как по правой щеке обильно потекло. Открыв на мгновение уцелевший глаз, Максим увидел, как в дыре с осколками стекла ворочается гвоздь на сто двадцать.

Парень тихо завыл и ощупью побрел к телефону. Боль затмевала рассудок. Едва видя сквозь слезы и кровь, Максим набрал известный номер.

– Скорая? Какой-то псих выбил мне глаз! – заорал он в трубку и, подавляя рыдания, продиктовал свой адрес.

– Полицию позовите! – прокричал Максим напоследок и потерял сознание.

Парень очнулся от звонка в дверь. Боль не утихала, но кровь текла меньше.

– Скорая, открывайте, – донесся из подъезда усталый женский голос.

Максим подполз к двери.

– А полиция где? – слабым голосом спросил он.

– Поднимаются, – был ответ. И вправду, на лестнице звучал топот и мужские голоса. Максим кое-как встал на ноги, потянулся к замку, но вдруг остановился. “Кто знает”, – подумал он. Готовый отскочить в любое мгновение, парень осторожно приблизил лицо к дыре.

На этот раз он успел заметить приближающийся гвоздь. Но только заметить.