Snipers

ПРЕДИСЛОВИЕ

Сядьте, дети, в круг скорее,

Речь пойдет о гонорее:

Отчего бывает, вдруг,

Этот горестный недуг.

ИСТОРИЯ ВОПРОСА

Эта маленькая хворь,

Популярна словно корь.

С древних лет известна людям,

Мы скрывать того не будем,

Что и в Римском колизее

Разбирались в гонорее...

Египтянин в дельте Нила,

Тоже выглядел уныло,

Коль в тени у пирамид,

Чуял острый уретрит...

Скифы и македоняне,

Все сполна платили дани;

Знала даже Иудея,

Что такое гонорея;

И кляня былую страсть,

Персы плакали, мочась...

Год за годом, век за веком...

Древний грек стал новым греком,

Эра новая... Но вот,-

Гонорея не сдает!

Несмотря на все дела эта хворь пережила

И в эпоху Ренеманса,

И старинного романса,

И Руссо и Ламартина,

Двух Дюма - отца и сына!

И отнюдь не став слабей,

Дожила до наших дней!

ВОЗБУДИТЕЛЬ БОЛЕЗНИ

Открыт в девятнадцатом веке,

Названье ему - гонококк,

Описан был Нейсером неким,

Удачливо взявшим мазок,

И вот причиной болезни,,

С которой доселе оскоп,

Монах и монарх, патриарх и пророк,

Впервые предстал человеку,

Глядящему в микроскоп

Пра-пра-пра... микроб-гонококк.

Над трудным вопросом корпело,

Немало ученых мужей,

Но в тонкостях этого дела,

Они разбирались хужей...

Десятки ошибочных мнений,

Пришло от ученых господ,

Но Нейсер Альберт - этот гений,

Один - свой прославил народ!

Лишь он, постаравшись немало,

Отверг многолетнюю ложь...

И вся профессура сказала:

"Вот это ты, Алик, даешь"!

Все понял товарищ ученый,

Зачем? Отчего? Почему?

За то от больных миллионов,

Большое спасибо ему!

Гл.III Пути заражения

Что это за болезнь такая ?

Из-за каких таких причин,

Она у женщин возникает,

И процветает у мужчин?

А суть в единственной причине-

С рожденья , испокон веков,

Тянуло женщину к мужчине,

Тянуло к бабам мужиков.

И сотрясали землю страсти,

И приводили к сотням бед,

И никакой над ними власти,

И никаких законов нет!

Помочь сознательность могла б,

Но этот фактор слишком слаб!

И мужиков жалеют бабы,

А мужики жалеют баб!

И в результате подобных,

Невидимый на глав злодей,

Преумножал себе подобных,

И жил как Бог среди людей!

Болеет тот, который грешен,

И потому увы ! И ах!

Болеют полные невежды,

И умники в больших очках...

Болеют чукчи, папуасы,

Бойцы пехотного полка,

Ученики седьмого класса

И левый крайний Спартака...

Болеют практики- крестьяне,

Пенсионеры, малышня...

И атеист, и христианин,

И адвентист седьмого дня!

Заболевают где попало...

Везде встречаются с бедой:

На самосвалах и в подвалах,

И на воде и под водой,

И на траве, и в самолете,

В каюте, рубке и в купе,

И в кабинете, на работе,

И на скамейке и т.п....

Заболевают от болящих ,

С какими сталкивает путь,

И от гулящих-настоящих...

И от гуляющих чуть-чуть,

Заболевают от знакомых,

А от чужих почти всегда,

И лица темные потом их,

Не могут вспомнить никогда!

Везде подстерегает случай

Момент- и вы уже больны!!!

А кто особенно веззучий,

Заболевает от жены!!!

ТЕЧЕНИЕ БОЛЕЗНИ

А если вы заражены,

То это значит - вы больны!

Но к сожалению, не сразу ,

Вы обнаружите заразу!

Итак, живет себе мужик,

Как он и жил, как жить привык...

И утром мчится на работу,

И пьет "Столичную" в субботу,

Или в кружок на спевку ходит,

Иль вновь любовницу заводит,

Или на танцы, иль в кино,

Или играет в домино...

Вот так в привичном его мире,

Проходит три или четыре

Спокойных беззаботных дня,

Внутри себя болезнь храня.

Но вот однажды на рассвете,

Вдруг заскучает мужичок,

Когда возьмется в туалете

За свой помоченный смычок.

И начинает глаз слезиться,

Бледнеет ежится он весь,

Когда попробует мочиться,

Превозмогая злую резь.

Что делать дальше всем понятно...

Коль поумнее мужичок,

Он бороденку в кулачок

И скачет к местным гиппократам.

И там, кляня судьбу шальную,

Слезливо просит подсобить!

И врет во-всю, напропалую,

Где мог заразу подцепить...

Другой же, глупый как полено,

Врачей обходит стороной...

Проходят рези постепенно,

И пропадает страшный гной...

И бесконечно рад, невежда,

И отбивает такт ногой...

Он тешит жалкую надежду:

Болезнь пройдет сама собой!

И вот опять живет мужик,

Как он и жил и жить привык...

Он утром мчится на работу,

Он пьет "Столичную" в субботу,

Или в кружок на спевку ходит,

Иль вновь любовницу заводит,

И с ней на танцы, иль в кино,

Или играет в домино...

Только тихо, постепенно,

Хворь и здесь берет свое...

То опухнет вдруг колено,

То яичко поджимает ...е мое

Ну, а если их поджало,

То и либидо пропало...

Нет важней других причин,

В импотенции мужчин!

Каждый год обиды множит:

Хочет бедный, а не может!

И не мчится на работу,

И не пьет уже в субботу,

И в кружок уже не ходит,

И любовниц не заводит,

Ни на танцы, ни в кино,

Лишь играет в домино...

Гонорея ведь не мед!

Это каждый пусть поймет!

ПРОФИЛАКТИКА

Как прожить без гонореи?

Избежать ее, вернее...

Прежде, граждане, всего,

Не влюбляйтесь ни в кого!

Вместо всяческих "любовей ",

Лучше телом будь здоровей!

Или в шахматы играй,

Или марки собирай.

А силен любовный зуд,-

Вместе с удочкой - на пруд!

Иль копайся в огороде,

Или что-то в этом роде...

Но, как сказано в народе:

Люди тихо не живут,

Вечно тянет их на блуд!

Им давай друзей, гулянку,

Да бычков в томате банку,

Да "Столичной", иль вина,

Да чтоб женщин, до хрена!

Но ведь это, братцы, дурно!

Надо тихо жить, культурно...

Заведи себе одну...

Иль подругу, иль жену...

Верную по сердцу девку,

И ходи ты с ней на спевку,

И на танцы, и в кино,

И в кабак, и на гумно...

Изучай родимый край,

И проблем с блудом не знай.

Ну, а если вышел грех,

То не будь умнее всех...

Глянь на член и на мочу

И скорей беги к врачу.

Часть 1 - СИФИЛИАДА

1. РАССКАЗ ИСТОРИКА

Когда на благо человека

С нехитрой помощью ветрил

В конце XV века

Колумб Америку открыл,

Когда испанские матросы,

От впечатлений одурев,

Пытливо дергали за косы

Индейских простодушных дев,

Болезнь, с которой в Старом Свете

Пока что не было хлопот,

Уже держала на примете

Матросский опытный народ -

Она успешно проникала

В их непривычные тела,

Но это было лишь начало

Всечеловеческого зла.

Потом в испанские пределы

С нехитрой помощью ветрил

Поплыли тихо каравеллы,

А с ними сифилис поплыл.

Средневековье – предрассудки,

Умов зелёная тоска,

Иезуиты, проститутки,

Сопровождавшие войска.

Год одна тысча пятисотый –

Интриги, войны, кутежи,

Монахи, графы, гугеноты,

Шуты, любовницы, пажи...

Болезнь пошла победным маршем

С коварством тайным на челе

По всем владениям монаршим,

По всем державам на Земле.

В эпоху Третьего Ивана

Она проникла в нашу Русь,

И это грусть такого плана,

Что и измерить не берусь.

А время шло... Менялись нравы,

Эпохи, стили, имена,

Причёски, кушанья, забавы.

Штаны, манеры, ордена.

Сменилась масса поколений,

Но подлый сифилис, увы,

Поныне жив как мрачный гений

Неплатонической любви.

2. РАССКАЗ УЧЕНОГО

Сифилис долго был трудной загадкой

Для просвещённых людей,

Существовало не меньше десятка

Всяких мудрёных идей.

Этого зла изучая природу,

Рвались врачи через тьму.

Сколько при том загубили народу,

Не сосчитать никому:

Мало того, что больных обижали,

Опыты ставя на них,

Были врачи, что себя заражали

Страшной заразой больных.

Ведь ни собаки, ни овцы, ни волки

Этих не ведают бед,

И потому-то различные толки

Длились 400 лет.

Только в начале ХХ века,

В девятьсот пятом году

Щаудин с Юффманом – два человека

Установили беду.

Двое ученых добились ответа,

Двое воскликнули: "Вот!

Вот она, бледная та спирохета,

Что поражает народ!"

Вот она, бледная, словно графиня,

Движется мелким шажком,

То изогнется, то робко застынет,

Каждым дрожа завитком.

В колбе она и тиха, и тщедушна,

Солнца боится, кислот,

В спирте ей плохо, в карболке ей душно,

В суши совсем не живёт.

Но в человеке – как в собственном доме

Тут она знает своё,

Тут проявляется в полном объёме

Подлая сущность её,

Тут проявляется бешеный норов –

Всё она губит подряд,

Всё, что попало – и орган, который

Прежде всего виноват,

И уж такие места, что далече,

Что не виновны совсем –

Кости безвинные, бедную печень,

Перечень прочих систем.

Сифилис – это нелёгкие муки

На протяжении лет,

Так что спасибо героям науки

И безусловный привет!

Вспомним еще Вассермана с любовью –

Это была голова! –

Создал такую реакцию с кровью,

Что и поныне жива.

Эта реакция сразу находит

Те иль иные кресты,

Что подтверждают диагноз и входят

В полный комплект красоты.

И хоть мы верим, что дети и, внуки

Больших добьются побед,

Вечная слава героем науки

И безусловный привет!

3. РАССКАЗ ВРАЧА

Завершая этот длинный

Разговор начистоту,

С точки зренья медицины

Подведём теперь черту.

Как болезнь передается

В пользу жертв очередных?

Как здоровым удается

Перейти в разряд больных?

Путь любовный – самый главный,

В нём проблемы существо,

Но такой он, видно, славный –

Не оттянешь от него.

То, едва успевши детство

В путь-дорогу проводить,

Начинают это средство

Сходу в практику вводить.

То, забывши от склероза,

Что ему не двадцать лет,

Старец с пылкостью матроса

Ищет страсти и побед.

То в гостиничной кровати,

Коньяком заправив кровь,

Кто-то суточные тратит

На минутную любовь.

То жена, изнемогая,

Пишет мужу целый гимн,

А рука её другая

Обнимается с другим.

То шофёр подвозит тётю

От села и до села,

И выходят при расчёте

Те же самые дела.

По сравненью с увлеченьем

Этой страстью половой

Очень малое значенье

Путь имеет бытовой.

Чтоб мочалка или паста

На троих людей одни –

Это всё-таки не часто

Встретишь в нынешние дни.

Через 20 дней, не сразу

После встречи роковой,

Проявляется зараза

На системе половой.

Но подумает он разве,

Пострадавший индивид,

Что за сила в этой язве,

Безобиднейшей на вид?

Жизнь идет, как удалая

Развесёлая игра,

Без леченья заживает

Язва в месяц – полтора.

Всё прекрасно и толково,

Не житьё, а красота!

Но внезапно у больного

Сыпь на коже живота.

Грудь обсыпало и руки,

И миндалины, и рот...

Это значит по науке –

Дальше сифилис идёт.

Ну, а ежели значенья

Не придаст опять больной,

То без всякого леченья

Сыпь пройдёт сама собой.

А потом возобновится,

А потом опять пройдёт.

И годами будет длиться

Этот кругооборот.

Сыпи меньше, сыпь крупнее,

Сипл бедняга и гундос,

Пятна белые на шее.

Выпадение волос.

Всё пройдет и будет снова,

Так минует года три,

И наступят у больного

Поражения внутри.

Гибнут кости в теле оном,

Мозг спинной и головной,

И себя Наполеоном

Вдруг объявит наш больной.

Мало этого – и дети,

Коль была больною мать,

Появляются на свете,

Чтоб от люэса страдать.

А лечение успешно?

Безусловно и всегда,

Но, чем раньше, тем, конечно,

Легче лечится беда.

А чтоб горе не пристало,

Понимает большинство:

Не люби кого попало –

И не будет ничего.

Ведь, хотя он и опасен,

Хоть приносит страшный вред,

Чем он, сифилис, прекрасен? –

Хочешь – будет, хочешь – нет.

4. РАССКАЗ БОЛЬНОГО

Я многих любил. Ту – за пылкую страсть,

А ту – что холодной осталась,

Ту – только за то, что легко поддалась,

А ту – что противилась малость.

Одну – за высокий классический лоб,

Другую – за лобик кретинки.

Брюнетки влекут! Но не помню я, чтоб

Меня не влекли и блондинки.

Одна – стюардесса, другая вином

Торгует на местном базаре,

И жизнь до сих пор проходила в сплошном

Приятном, любовном угаре.

Однажды любил я, не помню кого,

Но помню – немного косила.

И чем привлекло меня то существо?

Какая нечистая сила?

Минуло недели, наверное, три

С момента любовного дела,

И вдруг я увидел, что там, изнутри,

Какая-то язвочка села.

Дней пять я ее в марганцовке купал,

И водкой мочил, и слюною,

Но, толку не видя, я духом упал

И думаю – что же со мною?

А тут, в довершение этой беды,

В паху налилися желёзки...

Всю ночь по лицу, оставляя следы,

Катились обильные слёзки.

Пошел в диспансер я, проклявши житье.

Спустил заграничные брюки

И отдал библейское место свое

Врачу в её девичьи руки,

Смотрели мне в рот и в другие места,

Кололи, царапали, мяли,

А после сказали: "Хоть кровь и чиста,

Вы сифилис всё же поймали".

И вот я лежу средь таких же бойцов,

Весь в белом лежу, как невеста,

И чую, что это, в конце-то концов,

Моё настоящее место.

5. РАССКАЗ БОЛЬНОЙ

Я сама с простых, конечно,

Рассуждать мне нелегко,

А кого любила нежно –

Он далёко-далеко.

Где он, сокол мой, с которым

Я встречалась цельный год?

Где гудит своим мотором?

С кем, изменчивый, живёт?

Я потом любила Колю –

Был он в шляпе и в очках,

А потом любила Толю –

Весь он спереди в значках.

А потом любила Пашу –

Ох, красавец был мужик!

А потом любила Сашу,

Что уехал в Геленджик.

А потом любила Митю

-Ох, душа его щедра!

А потом любила Витю,

Гошу, Лешу и Петра.

А потом однажды села

Перед зеркалом гадать

И гадаю – в чём же дело? –

Волос начал выпадать.

И на всей моей причёске

Сто плешинок тут и там.

Что – парик купить для носки

Иль податься к докторам?

А потом во время песни

Чую: голос мой осип –

Вместо музыки, хоть тресни,

Из меня выходит хрип.

Я пошла к врачу несмело,

Объясняю, чем больна.

Осмотрел моё он тело

И сказал мне: "Вот те на!

Что ж ты дома-то сидела?

Что ж ты раньше не пришла?

Ты взгляни на это тело –

По тебе же сыпь пошла.

И ведь это ж не начало,

Это – старая беда.

Может, язву замечала?"

Говорю, что вроде – да.

А как влезла я на кресло,

Доктор серым стал, как дым,

И сказал, когда я слезла:

"Ох, завидую слепым!

Это ж сифилис, понятно?

Понимаешь или нет?"

Я гляжу на эти пятна,

На красивый красный цвет,

Я рыдаю безутешно,

Ну, а доктор из очков

Строго смотрит и, конечно,

Спрос ведет про мужичков.

А чего скажу я, братцы,

Коль не знаю их почти? –

Не начну же я трепаться

Про очки да про значки.

Вот лежу я на кровати,

Горько думаю про то,

Что от всех уколов сзади

Уж не зад, а решето –

И ещё одно немило:

Без мужчин – такая грусть.

Я и тут бы полюбила,

Только триппера боюсь.

P.S. Данные стихи на Самиздате, судя по всему, ошибочно приписываются авторству другого замечательного поэта-врача Семена Ботвинника, а по сети и вовсе распространяются с подписями левых товарищей.

Эта информация опровергается существующими свидетельствами, что в 1997 году Гаухман издал сборник этих стихов (а в 2006 маленьким тиражом было и переиздание). В этом сборнике есть и третья часть "Спидиада", которую, в интернете я найти, к сожалению, не смогла.

Кровавый режим

«Режим» — одно из самых частоупотребляемых слов в больнице. Формально речь идёт всего лишь о правилах распорядка дня, доступа к личным вещам, активности пациентов и тому подобное. В действительности же режим — это такая сакральная коза медперсонала (которую, впрочем, они же здорово пинают, пока никто не видит), главная форма контроля и главное оправдание сверхконтроля над пациентами. К режиму относятся: время и продолжительность прогулок, возможность доступа пациентов к их телефонам, продолжительность свидания, допустимые для передачи продукты и вещи, время подъёма, отбоя, приёмов пищи и всего остального, а также целая куча прочих мелочей.

Те из пациентов, у которых нет своего телефона, фактически не имеют возможности позвонить. При мне один новозаселившийся спрашивал у заведующей об этом, она ему ответила: «Мы что, должны ваши переговоры оплачивать?!». Пациенты с телефонами могут пользоваться ими один раз в неделю — по пятницам, после сон-часа — ровно 20 минут. В остальное время телефоны хранятся в подписанных конвертах в сейфе у старшей медсестры. Чем обусловлен именно такой режим пользования — 20 минут в неделю — никто не поясняет; да и нечего никому пояснить: он не обусловлен ничем, этому нет никаких разумных объяснений, технически было возможно выдавать их хоть каждый день, на сорок минут, на час или не выдавать вовсе.

Я видел, как высокий мальчик из строгого сектора лет 18 звонил каждый раз своей матери и каждый раз натурально рыдал, а однажды после долгих повторений «Я тебя люблю, мамочка, я тебя люблю» прохрипел, почти плача: «Ну вот видишь, я сегодня с тобой без слёз разговариваю». Чем этот конкретный мальчик провинился перед людьми и миром, чтобы иметь возможность говорить с матерью, которую он так любит, всего 20 минут в неделю — я не знаю. Там было много похожих пациентов, они бежали за телефонами так, будто их выписывают, некоторые плакали. Санитары часто шантажировали строгачей — за мифическое «плохое поведение» угрожали лишить телефона; угроза никогда не реализовывалась, но почти всегда кончалась плачем больных. Когда видишь это скотство вблизи, кончаются слова в адрес людей, этот режим установивших; пропадают всякая ирония и отчуждённость.

Для меня такой режим пользования телефоном был невозможен и в первую же неделю я пошёл в ординаторскую поговорить с лечащим врачом и заведующей. Прямо напротив поста висит лист «Права пациентов», первым пунктом там написано буквально следующее: «Пациент имеет право непосредственно обращаться к лечащему или главному врачу и заведующему отделением». В действительности же попасть в ординаторскую или к старшей медсестре возможно, только обратившись к младшему медперсоналу, и то не факт, что они пойдут и сообщат об этом твоём желании руководству. Однажды я смеху ради попытался указать медбрату на лист с правами пациентов, на первый пункт; он на полном серьёзе ответил мне поразительно: «А на заборе знаешь чё написано?».

Было бы глупым сказать врачам: «Вот, знаете, я веду дневник в Telegram, и мне нужно ежедневно рассказывать о том кошмаре, который у вас тут творится», поэтому я сказал, что телефон нужен мне для работы — отвечать на письма редакторов и так далее, хотя процентов на 60 это было правдой. Лечащий врач — удивительно хороший психиатр, единственный максимально отзывчивый человек в отделении — не сразу, но отреагировала с пониманием; заведующая, с первого дня органически меня не выносившая, встала на дыбы; в процессе беседы рассказывали, как некий VIP-мальчик некогда лежал в отдельной палате с планшетом всё время — это было сделано (врач показала пальцем вверх и назвала имя-отчество) по указанию администрации. В остальном у пациентов даже не возникало мысли о том, чтобы отстаивать менее зверский режим пользования собственными вещами.

Я просил телефон всего лишь на два дополнительных раза в неделю — по полчаса. Мне обещали подумать и на следующий день разрешили, сказав старшей медсестре выдать телефон в среду. В среду я ничего не получил и пробиться к старшей не смог. На следующий день, снова попав в ординаторскую, я был заверен, что вот сегодня уж точно дадут. Действительно, дали; действительно, на полчаса. В следующий раз — в понедельник — время было сокращено до 20 минут по желанию старшей медсестры. В среду после настойчивых просьб узнать, что там да как, медсестра пришла в палату и сообщила, что в телефоне мне отказано, поскольку во время свидания я пользовался ноутбуком подруги; на следующий день врачи запретили мне дополнительные разы вовсе: «Ну, видите, возникают проблемы». Проблемы заключались в старшей медсестре, которая смотрела на меня как на животное, потому что, видимо, я разговаривал на каком-то слишком изящном русском, да и вообще выламывался из обстановки; она иронически-издевательски называла меня «великим деятелем», подразумевая, что не считает нужным поднимать жопу лишний раз, чтобы дать мне телефон для какой-то моей ерунды.

В остальном же режим соблюдался по аналогии с российской Конституцией: хорошо им пугать врагов и пятоколонников, но приятно вместе с этим и поспать на посту ночью, хотя это прямо запрещено, и варьировать время прогулок и свиданий по собственному желанию, и отправлять пациентов на бритьё один раз в неделю вместо двух, и так далее. Хотя это, в общем, было всё-таки больше похоже на систему, чем на хаос; система эта устроена по принципу «всё для комфорта персонала, ничего для комфорта пациентов».

Рабочие люди

Самым, наверное, главным фактором, определяющим жизнь в психиатрической больнице, является младший медицинский персонал, в контакте с которым ты так или иначе находишься большую часть времени. Обобщённый портрет представляет собой срез совершенно обычных людей — разве что с крайне низким интеллектуальным потенциалом, — которые, с одной стороны, совсем не учитывают специфику места, в котором они работают, а с другой — парадоксально — под влиянием этого места в определённом смысле мутировали.

Прежде всего, следует сказать, что все медсёстры и медбратья — жители двух ближайших деревень, а также собственно Усть-Ивановки. Модели взаимодействия с окружающими и друг другом, характерные для деревенских сообществ, они полностью переносят на обращение с пациентами. Кто-то может поспорить, что грубость и хамство в такой же степени характерны и для городских люмпенов или «рабочего класса», однако жители города значительно более отчуждённые; для деревенских резидентов характерны панибратство, фамильярность, абсолютное отсутствие дистанции, полное непонимание сути личного пространства в его даже самом тупом, физическом смысле.

Только для некоторых медсестёр характерно периодическое включение «деловитости», которое, правда, с их пониманием профессиональной этики и поведения выглядит комично. В остальном же это тривиальный тип конформных советских людей со всеми привычными их комплексами: «как бы чего не вышло», преувеличенная самооценка из подавленного чувства собственной неполноценности, вынужденное подчинение начальству и, как мне показалось, нелюбовь к нему; весь этот кошмар активно усугубляется тем, что в распоряжении у этих людей находятся не механизмы или помещения, а собственно люди. Отсюда и сверхконтроль, и ощущение собственной значимости, глупое и несоразмерное упоение властью, и (не всегда осознанные) срывы на пациентах. Из редких бесед с медсёстрами отчасти понимаешь причины такого положения. Одним из важных разговоров для меня стал обмен репликами с ванщицей в очереди в душевую, когда нас водили мыться в соседнее отделение:

— Ты сколько уже лежишь, Вилисов?

— Три недели.

— Ох, как же ты нас задолбал всех. Кошмар просто. Такое ощущение, что три месяца уже лежишь. (Это было сказано абсолютно серьёзным тоном, но с подразумеваемым добродушием; банщица имела хороший слух и голос на комическое.)

— Ну, потерпите.

— Нет, ну, к тебе, конечно, есть уважение, как бы... (пауза) за то, что права свои отстаиваешь. (пауза) А то начальство нас так задрючило... они — нас, мы — вас, уже не помним, как нас звать, ***** [чёрт побери].

Несколько раньше, когда подруга во время свидания привычно достала макбук, чтобы я мог отправить рабочую нужду, медсестра побежала спрашивать у заведующей и лечащего врача, можно ли мне им пользоваться; вернувшись с разрешением, она раздражённо рявкнула в солидарность к нам: «Их *** [совершенно не] поймёшь: сегодня скажут „да“, завтра скажут „нет“… Дурдом, ***** [чёрт возьми]».

Персонал патологически нетерпим к индивидуализму, одна медсестра в мой адрес постоянно употребляла эпитет «неуправляемый», в её понимании это было крайне отрицательной характеристикой. Пример: вызвав ряд пациентов на замер температуры, всех посадили на кушетку в сестринской; я, с градусником подмышкой, встал и двинулся к шкафу, чтобы попутно принять капли; медсестра взъярилась и приказала сесть обратно, я по пути заверил её, что ничего ужасного не случится. «Вилисов, я тебе дала градусник, чтобы ты его не разбил!» Я ответил, что мне не десять лет и достал из шкафа капли. «Господи, неуправляемый абсолютно человек!» В этом положении — концентрация мелочности, из которой вырастает большой абсурд.

Весь мой текст, кажется, представляет собой череду мелких детальных описаний и перечислений, однако никак иначе постоянное ощущение тягучего дискомфорта и сосущего мелкотравчатого абсурда не передать. Мне кажется важным пояснить, что настоящий кошмар и ужас, на мой взгляд, состоит не в том, что где-то пациента засунули головой в унитаз и избили, а в том, что когда тебе нужно сходить вымыть руки, ты вынужден вступать с санитаркой в трёхминутный диалог, в ходе которого тебе придётся подробно объяснить, зачем именно тебе нужно вымыть руки, а также почему тебе не хватает той возможности вымыть руки, которая предоставляется всем пациентам утром, — просто потому, что бьют пациентов изредка и где-то там, а подобные диалоги происходят со всеми каждый день.

Когда я говорю об индивидуализме, следует понимать, что я не просил санитарок стоять с опахалом у изголовья моей кровати. Речь шла всего лишь о сохранении личного пространства в разумных пределах. Однако уже и это встречает крайне агрессивную реакцию персонала и руководства. Определяющими принципами существования в этой больнице являются конформизм и коллективизм; я постоянно слышал упрёки в свой адрес по типу «все мальчики делают, а ты…». Когда я раздражался и говорил, что делаю так, а не этак просто потому, что я так хочу, медсёстры реагировали: «А мне неинтересно, чё ты хочешь». «Нам неинтересно, чё вы хотите» — растяжку с таким слоганом можно было бы вешать на входе в больницу.

Самым абсурдным был, конечно, бытовой сверхконтроль. Из соображений вряд ли безопасности — скорее, от ощущения собственной власти, персонал максимально ограничивал самостоятельную активность пациентов, и это заходило за все разумные границы. Так, если тебе понадобилось в уборную, ты должен подойти на пост и спросить: «Можно мне в туалет?» Медсёстры в основном реагировали так, будто ты просишь взаймы 500 рублей: возмущенно цыкали, закатывали глаза, а после короткого спектакля на тему «какие ужасные неудобства ты доставляешь нам своим существованием», вяло говорили: «Иди». Я протестовал в силу возможностей и никогда не спрашивал, можно ли мне выйти из палаты и куда-то пойти. Это было сопряжено с постоянными конфликтами.

Туалет находится в конце коридора строгого сектора; кроме уборной, там нет ничего вообще. Тем не менее каждый раз, когда я шёл очевидно в этом направлении, меня спрашивали: «Куда собрался?» Если я отвечал, меня упрекали: «А спросить не надо?» Я отвечал, что не надо, и шёл; медсёстры возмущались. Очень часто после ответа «в туалет» меня и других спрашивали: «Зачем?» Что я должен отвечать на такой вопрос? В первую очередь, нужно подобрать верное слово, удобное для тебя самого, как сказать: пописать? поссать? посрать? помочиться? испражниться? по-маленькому? Иногда я спрашивал в ответ: «А что, вы думаете, люди обычно в туалетах делают?» — мне отвечали, что делают разное, и требовали всё-таки обозначить цель похода. Я никогда не обозначал и говорил просто «надо».

За такого рода пренебрежение не секли плетьми и не отправляли в изолятор, но на это уходило до пяти минут каждый раз и неизменно оставляло внутри ведро гнилой капусты. Однажды только, когда туалет почему-то был закрыт в свободное по расписанию время, меня буквально вытолкал руками назад в палату медбрат — приземистый мужичок с почти чёрной кожей, говорящий в основном на матах. Как нужно на такое реагировать? Это представляет тему для подробного обдумывания и обсасывания в свободное время. Его там, слава богу, достаточно.

Жизнь деревенских санитаров представляет собой вялую пустыню; в ней ровным счётом ничего не происходит, отсюда желание раздувать мелкие события до чудовищных масштабов. Когда я требовал у банщицы легко приподнятым голосом выдать шампунь, чтобы вымыть голову, её коллега на обходе врачей при мне сообщила, что «Вилисов закатил истерику»; когда я однажды спросил, можно ли мне попасть к лечащему врачу, врач — когда меня наконец к ней пустили — сказала, что персонал сообщил ей, будто бы я прорываюсь к ней целый день и страшно скандалю; в обходном листе (об этом мне сказала заведующая) после одного из свиданий медсестра записала: «Жалуется, что раздражают машины за окном», хотя я рассказывал знакомой, что вот перевели в общий сектор, и там за окном жизнь, дорога, ездят автомобили.

Совершенно глупым представляется разговор об отношении к пациентам вообще и об уважении к человеческому достоинству: в России можно по пальцам пересчитать такие места, где его уважают, с чего бы психиатрические больницы входили в этот список? Однако же не могу не сказать, что младший персонал к пациентам — особенно из строгого сектора — относится даже не по-свински, а просто равнодушно, как к кускам мяса; даже когда они страшно ругаются на плохо вымытый туалет, за этим звучит какая-то мёртвая отстранённость, как будто они ругаются на жизнь вообще, а не на конкретного пацана, который не выполнил их указание. Грубость, хамство, сельское фамильярничанье, перманентная матерщина — это не способ вербальной санкции за проступок, это обыденная манера общения.

Заражённый вирусом всепонимания и всепрощения, я раскладывал на части жизнь и быт персонала, пытаясь их оправдать. У меня это, в общем, получалось: микроскопические зарплаты, регрессивная жизнь в деревне, постоянное давление начальства, да и вообще само место работы — тут вряд ли будешь гармоничной личностью, со всеми раскланивающейся. Перед самой выпиской мне дали журнал, в котором предлагалось по пятибалльной шкале поставить оценку «обслуживанию», приписать свои комментарии и рекомендации учреждению и персоналу. Я пролистал журнал на несколько страниц назад и нашёл только несколько смелых четвёрок; рекомендаций не было нигде; напротив 99 % пациентов стояла оценка «5». Я механически поставил «5» и в графе «рекомендации» написал «нет». Конформизм, видимо, застил мне глаза, да и перед самой выпиской глупо делать эффектные жесты. Заведующая отделением и лечащий врач очень много внимания уделяют всем этим журналам, обходным листам и прочим документам, полную власть над которыми имеют медсёстры; на их основе они принимают разные решения. А по журналам положение идеальное: пациенты кругом неправы, персонал бдительно следит.

Очень хочется сказать, что, несмотря на оправдание сельских баб с маленькой зарплатой, в конечном итоге страдает тот самый умственно отсталый мальчик с шизотипическим расстройством, которого заставляют драить толчки, а потом разрешают говорить с матерью 20 минут в неделю. Это с одной стороны. А с другой — персоналу тоже нелегко. И руководству, наверное, нелегко — на них сверху тоже давят. И на тех, верхних, давят. И вообще на всех. И вот как-то так выходит, что от одного конкретного забитого шизофреника, который вообще ни в чём не виноват, мы как-то поднимаемся по этажам наверх, и на каждом этаже кому-то в той или иной степени нелегко. Но мне всё-таки жальче всех именно мальчика.

* * *

Первые дни я лежал и решал идиотское умственное упражнение: пытался понять, чем пребывание в психиатрической больнице по самому большому счёту отличается от отбывания тюремного заключения? Всё же мы понимаем, что дело не в условиях: еда может быть чуть лучше или чуть хуже, палата может иметь дверь или не иметь, может быть немного меньше или больше, персонал может быть чуть-чуть деликатнее или чуть-чуть грубее, ко всему можно привыкнуть. Дело не в этом, есть вещи более сущностные. И вот я лежал и не мог эту задачку решить: проблема осложнялась тем, что я никогда не был в тюрьмах. На помощь, как это часто бывает, пришёл Иосиф Александрович. В эссе «Меньше единицы» Бродский пишет: «Что до врагов, то у тебя всегда есть один непосредственный: недостаток пространства. Формула тюрьмы — недостаток пространства, возмещённый избытком времени. Вот что тебе действительно досаждает, вот чего ты не можешь одолеть. Тюрьма — отсутствие альтернатив, и с ума тебя сводит телескопическая предсказуемость будущего». Вот это и есть та самая сущностная вещь, которая роднит тюрьму и психиатрическую больницу провинциального российского образца и отсекает все несущественные различия — минимум пространства (не только территориально-физического, но и личного), помноженный на чрезмерный избыток времени, которое, как я уже говорил, течёт там совершенно по-другому.

Когда в день выписки за мной приехали подруги, мои вещи вытрясли из уже собранных пакетов, пересчитали, переписали, сверили с изначальными списками, дали расписаться в нескольких местах; взяв из шкафа сумку с одеждой, медсестра повела меня через двор, завела в приёмный покой и ушла обратно, молча оставив меня перед выходом на улицу в футболке, трико и тапочках; подруги стояли и сияли. Мне нужно было где-то переодеться, я как-то нашёл где. Из этого места нужно выбираться пешком, идти 30 километров с тяжёлыми сумками, будто перебираясь через горы, и постепенно очищаться от этого месячного кошмара; когда ты садишься в машину и с шутками за полчаса оказываешься в совершенно другом мире, где люди ходят свободно и делают, как им кажется, что хотят, создаётся впечатление ирреальности происходящего. У меня не было фантомных страхов по типу «вот сейчас меня разбудят в шесть и погонят мыть полы», но некоторое время казалось очень необычным, что больше никто не будет упрекать меня в том, что я не спрашиваю: можно мне в туалет? можно мне вымыть руки? можно мне помыть голову? можно мне остаться человеком?

Я привык к этому довольно быстро.

Источник