«Как я провёл месяц в психиатрической больнице», часть 1⁠⁠

Виктор Вилисов, создатель журнала «Сламп», провёл 28 дней в загородной психиатрической больнице на Дальнем Востоке.

Спокойный приём

Пока я рекомендовал санитарке в приёмном покое быть аккуратнее с моими пакетами, на дне которых лежали толстенные книги в твёрдых переплётах, и предлагал разложить вещи самому, она вяло реагировала: «Стеклянное что-нибудь есть? Нет? Ну и не туфти, нормально всё будет»; хватая пакеты за нижние края, она вытряхивала всё на кушетку; пакеты, конечно, в клочья — на дне книги, говорил же. Привезённое с собой здесь просматривают дважды — в приёмном покое и в отделении. Санитарка на приёме переписала все ценные вещи, сложила их в две мультифоры, спросила, смутившись, как правильно записать айпэд; сунула джинсы и кардиган в походную сумку, где я ношу обычно технику, книги, документы; попыталась засунуть туда же мои ботинки; её удалось остановить и предложить для обуви пакет.

В отделение ведут через внутренний двор, уже переодетого. Там — настоящая имперская красота, только замечаешь это уже неделе на второй, третьей, когда в очередной раз выводят из отделения и ведут по врачам, работающим в отдельном корпусе. Довольно большие пространства между зданиями, высокие заборы с перекладинами наружу, узкие бетонные дорожки, а вокруг трава; растёт много сирени, шиповника, черёмухи и — самое главное — чудовищно высокие тополя, метров по тридцать, они всегда страшно шумят на ветру, а ветер там часто. И получается: внизу совсем тихо, кирпичные здания с зарешеченными окнами, людей вообще нет, а сверху гремят листьями деревья. Завораживает, если ты что-нибудь вообще чувствуешь.

Возле входа в третье отделение возилась на клумбе медсестра. Меня вводили в длинном синем ватном халате, который напялили в приёмном покое, чтобы не простудился. «О, мясцо свежее!» — механически обрадовалась женщина с клумбы; ведущая меня так же отреагировала: «Ага!» Я деликатно улыбнулся.

Принимают свежее мясцо в сестринской — помещение за обшитой железным листом дверью прямо возле поста. Там вещи повторно вытряхивают из пакетов, подробно осматривают ваши трусы, носки, инвентаризуют туалетную бумагу и футболки, переписывают названия книг («Как? Хадцевич? Ха-до-се-вич?»). Уже на этом этапе начинается абсурд: с собой в палату можно взять зубную пасту, но решительно воспрещается брать крем для рук в такого же формата тюбике. Любые попытки докопаться до причин запрета натыкаются на недоумение: «Ты чё, не понял, что ли? Нельзя, сказали же, чё ты переспрашиваешь?» Крем для рук — равно как и гигиеническую помаду, а также два бутылька настойки боярышника, прописанного кардиологом, — подписали чёрным фломастером и поставили в шкаф, из которого ничего нельзя брать, предварительно не спросив разрешения и не уточнив, что именно тебе требуется. Если тебе требуется всё сразу, перечисление не отменяется. Можно мне, пожалуйста, взять крем для рук, гигиеническую помаду и капли боярышника? В случае доброго расположения: «Бери». Чаще: «Зачем тебе? Господи, по одному нельзя, что ли, пользоваться?»

Зубная щётка помещается в деревянную коробку 15 х 20 сантиметров, поверху которой прибит кусок ДВП с нумерованными отверстиями. Сами по себе щётки вроде бы не соприкасаются, но когда их вынимают и кладут в спешке, хочется отвернуться. Гель для душа, шампунь, станок для бритья, вехотка (в столичных диалектах — мочалка) и тому подобное относится к банным принадлежностям, складируется в один целлофановый пакет и хранится у банщицы, которую периодически бессистемно называют ванщицей. Антиперспирант также относится к банным принадлежностям, и потому пользоваться им можно раз в неделю — по вторникам, в банный день. Поскандалив, я смог преодолеть этот запрет, однако это стоило значительных нервов. Таковы законы местной экономики: если в открытом мире люди пользуются рублями, евро или биткоинами, в психиатрической больнице ты расплачиваешься нервами. Хочешь перенести антиперспирант из банной кладовой в сестринскую — изничтожь некоторое количество нейронных связей.

Пока я сидел среди раскиданных по кушетке вещей, в сестринскую вошла тугая женщина средних лет с очень смешной плоской сзади причёской. Не представившись, стала допрашивать: «Ну, и чего тебя к нам отправили?» Я сказал. «Ну что, я не поняла, у тебя с настроением какие-то проблемы или чё?» — «Дело ведь не только в настроении». «Ой, знаешь, давай вот без этого, ты щас будешь мне рассказывать, что там и как. У меня высшее медицинское образование, не надо мне рассказывать». Уже после всех идиотических вопросов женщина обозначилась: «Я тут, собственно, так, я не врач, а заведующая отделением; врач с тобой потом будет говорить». Беседа была необязательной: заведующая случайно оказалась на месте, решила удовлетворить интерес; когда затем привозили новеньких, с ними никто из руководства в первые дни не разговаривал. Она неприятно удивилась, просматривая мои документы: «О, так ты ещё и журналист будущий». «Бывший», — хотел уточнить я, но не стал. Заведующая продолжала: «Вот так вот выйдешь, а потом раз — и хамка в „Московском комсомольце“ напечатается». «Хамка» в её словаре — хамская, разоблачительная статья. В первый раз она сказала это как бы полушутя, однако потом повторяла при мне и лечащем враче дважды, в тех же словах, абсолютно серьёзно. Заведующая глупа, но прозорлива: вот, хамка напечаталась, хоть и не в «МК».

Меня поселили во вторую палату. Когда я зашёл с вещами, четыре железных койки были сдвинуты в центр; два парня генералили с тряпками. Я встал возле указанной мне кровати, дегенеративно огляделся и спросил, ни к кому не обращаясь, самое глупое, что вообще можно было придумать: «А кровати тут всё время так или сдвигаются к стене?» — «Ну, если хочешь, то можешь так спать», — гоготнул кто-то.

Первое, что накатывает, когда тебя оставляют в покое после заселения, — чувство патологической растерянности. Это уже потом я понял, что здесь время протекает совсем по-другому (это вроде бы поэтическая формула, но в данном случае понимать её следует почти буквально), а в первые дни тебя как будто бросили в крахмальное болото, и нужно как-то барахтаться — не плыть и не стоять, но ты не знаешь нужных движений. Я точно помню, что делал оставшиеся полдня после заселения: не делал вообще ничего, было физически невозможно. В крахмальном болоте глупо пытаться читать, или смотреть в окно, или разговаривать с кем-то. Точно помню ужас от совершенно кошмарных кроватей, которые оглушающе скрипели — это не преувеличение — даже если ты просто лёжа поднимаешь руку; по всему отделению они ревели скооперированной машиной после отбоя. Спать было невозможно, но я понял, что всё-таки заснул, когда медсестры растолкали всех посреди ночи, сказали обернуться в одеяла и выходить на улицу; выстроили вдоль забора, высвечивали фонарём, пересчитывали; санитарка спросила у медбрата время: «Без двадцати четыре». Ночная учебная тревога совпала с днём моего заселения и больше не повторялась. Так обрушилась и прошла первая ночь.

Пшёнка под белым соусом и другие деликатесы

Чисто теоретически у всего в мире есть какая-нибудь своя цель; у еды, подаваемой пациентам Амурской областной психиатрической больницы, также была своя цель: она должна готовиться так, чтобы быть как можно хуже на вкус и омерзительнее на вид. Как и многое в мире, больничная еда этой своей цели достигала успешно. Устроено всё так: где-то на территории учреждения есть отдельное помещение кухни, в которой, видимо, в 200-литровых бочках кипятят баланду на всех сумасшедших; в специально установленное время из каждого отделения отправляется некоторое количество человек, добровольно пожелавших вливаться в трудовую деятельность. Перед походом они расписываются в журнале, а затем возвращаются с ёмкостями.

Столовая представляет собой помещение немногим больше типовой палаты; столы — их что-то около 15 — размещены на совсем близком расстоянии друг к другу, деревянные, на тонких железных ножках, некоторые из них ощутимо качались — размером примерно 60 на 60 сантиметров; за каждым по четыре человека; это настолько тесно, что даже не дает оснований для конфликта, если вдруг по пути ко рту ваша ложка попадёт в глаз соседу (а она попадет). После еженедельных комиссий количество пациентов в отделении на некоторое время уменьшалось, и я пытался пересаживаться за пустые столы. Первая же попытка окончилась визгом медсестры: «Ты что, избранный?! Ну-ка сел обратно! Нам считать неудобно!!» Я хотел спросить, для чьего удобства существуют медицинские учреждения, но осёкся — довольно нелепый вопрос.

В первый день я предупреждал медсестру, что не ем мясо и рыбу, на что она захихикала и сказала: «Ну, с кризисом мы здесь такого и не видим». Что, впрочем, было полуправдой: периодически на обед давали суп с невнятным фаршем, а на ужин к макаронам или каше клали котлету из, по словам соседей, костей и хрящей или кусок рыбы — самой дешёвой, минтая или наваги. Нехитрое меню я помню до сих пор: молочная вермишель и каши на завтрак (пшено, ячка, геркулес, манка), гороховые суп и каша, пшено и ячка на воде, макароны, что-то, долженствующее походить на рассольник (картофель, перловая крупа и солёные огурцы), что-то, что в меню было обозначено как «борщ» (картофель, капуста, лук, следы сметаны) — вот, кажется, и всё; четыре раза за месяц давали свежую капусту — одну миску на четверых человек; она была в масле и почему-то посахаренная. Чаю наливали одну треть или — реже — половину железной кружки объёмом 250 миллилитров, почти без сахара — видимо, весь уходил на капусту; один раз за месяц я видел компот вместо чая; зато хлеб давали огромными кусками: буханку делили на четверых; я его, впрочем, так ни разу и не ел, как не ел я и большую часть вышеперечисленного, исключая «борщ», горох и капусту — 12 дней из 28 я голодал, воспользовавшись возможностью, а остальное время скидывал вес на еде, которую мне привозили. Впрочем, даже полное, без капризов следование местной диете вряд ли сделает из вас богатыря. Вечно голодные после местных микроскопических порций, подростки из строгача выпрашивали еду у общего и карантина, только никто в основном не давал, да и медсёстры начинали орать на такие попытки. Поскольку я ничего не ел, то всё раздавал бедным сумасшедшим. Сначала всё вместе — первому, кто попросил, затем научился делить: этому суп, другому макароны, третьему хлеб.

Продукты, которые пациентам привозят друзья и родственники, хранятся в комнате сестры-хозяйки: там есть ряд вбитых гвоздиков, на которые следует вешать пакеты; есть и холодильник. Процесс хранения передачек также поражает технологичностью: сестра-хозяйка не работает по выходным, а в будние дни приходит в отделение примерно в 8:15, то есть к завтраку (в 7:00) никакой возможности получить передачки нет (несмотря на то, что ключ от этой комнаты круглосуточно находится в сестринской); в четыре часа она уходит с работы и прямо перед этим зовёт получать провиант; однако же, взяв всё, что нужно, необходимо положить это в сестринскую, поскольку ужин только через час, а нести еду в палату нельзя. В палату можно носить только фрукты, овощи, орехи и соки, которые, правда, требуют съедать и выпивать в тот же день. Под выходные, в пятницу вечером, все пакеты из кабинета сестры-хозяйки торжественно переносят в сестринскую, и в субботу-воскресенье пациенты подпитываются уже оттуда. Почему бы не хранить передачки в сестринской всё время (тем более что в раздаточной есть ещё один холодильник) или по крайней мере открывать кабинет сестры-хозяйки, когда нужно, если есть ключ, — на эти вопросы ответить никто не сможет хотя бы потому, что эти вопросы никогда не были заданы. Это кажется глупой и смешной мелочью, но именно из таких мелких абсурдов состоит каждодневная жизнь в психиатрической больнице.

Царские палаты

Село Усть-Ивановка, как это обозначено на въезде в него, было основано в 1858 году. Не знаю точно, когда начинали строить психиатрический стационар; складывается впечатление, что ещё при Иване Грозном. В докладе Росздравнадзора «О состоянии стационарных психиатрических учреждений РФ» от 2013 года сообщается, что 19,3 % психиатрических больниц России были построены в дореволюционный период, 70,7 % — в советский и только 8,7 % — после 1992 года; 79,9 % этих зданий находятся в удовлетворительном состоянии, 12,8 % — в ветхом, а 3,4 % — в аварийном; впрочем, 42 % всех учреждений требуют капитального ремонта; также интересно то, что только 52,4 % психиатрических больниц выстроены по собственно больничному проекту, а остальные размещены в зданиях, бывших ранее казармами, церквями, тюрьмами и другими учреждениями (казарменный тип обустройства отделений вообще характерен для российских психиатрических больниц).

Отделения представляют собой одноэтажные здания, в основном кирпичные. Внутри деревянные полы, в коридорах и столовой покрытые линолеумом. Между досками значительные щели, местами до сантиметра шириной. Отделение, в котором я лежал, было поделено на три сектора: «карантин» — там лежат первую неделю, пока не сдадут все анализы; «строгий» — своего рода палаты наблюдения, там пациенты с тяжёлыми диагнозами; «общий» — сектор, в котором лежат вменяемые пациенты на обследовании или со сравнительно лёгкими диагнозами. Бог знает почему, но «согласно приложению к приказу Минздрава России № 92 от 11 апреля 1995 г., окна в психиатрических отделениях должны быть оборудованы таким образом, чтобы, с одной стороны, можно было проветривать помещение, с другой стороны, пресечь суицидальные намерения и действия <…>. Данное руководство предписывает стеклить окна из специального небьющегося стекла и запрещает использовать решетки». В моём и других (я видел) отделениях все окна были зарешечены — даже те, которые выходят во внутренний двор, огороженный высоким забором, а открывать (хотя бы форточки) не то чтобы было запрещено, а просто не вышло бы — они заколочены; палаты не проветриваются никогда. А это было бы не лишним, потому что в отделении всё время очень холодно. Я заселился в мае, и уже тогда на улице было теплее, чем внутри.

Туалет обустроен в лучших традициях сортирного коллективизма: в один ряд выстроены три бетонных тумбы высотой 30–40 сантиметров, в которых укреплены железные «чаши Генуя»; к ним подведены грязные пластиковые трубы с железными кранами смыва. Работает туалет по расписанию. Резона у этого нет никакого: только по утрам там убирают и ставят кварцевую лампу, но это на полчаса. Вообще же из 16 часов дня уборная работает от силы часов восемь; почему так — никто ответить не может; если пытаешься пройти в неположенное время, тебе говорят, что туалет закрыт; фактически же он открыт всегда, дверь там вообще не закрывается.

В остальном, как и положено в мужских сообществах, уборная функционирует как сакральное пространство. Сосед по палате в карантине, деревенский маугли Юра, однажды при мне рассказывал, что краны смыва со стародавних времён то ли обоссаны, то ли обдрочены, а потому браться за них руками всамделишным пацанам западло; отсюда в тесном коллективе сложился удивительный ритуал: открывать и закрывать краны ногой. Я честно думал, что это такая шутка, до тех пор, пока другой бычок прямо во время сеанса избавления от запора не сообщил мне, что я «забобрился», потому что «пацаны меня много раз спалили». Это изумительное слово имело отношение к тому, что я, бережно относясь к инвентарю, рулил краном руками, и кто-то меня, значит, за этим кошмарным ужасом застал. Я никогда не пытался даже кивнуть приветственно кому-то в отделении, не говоря уже о том, чтобы протянуть руку, но мой визави предуведомил, что с «забобрёнными» натуральные пацаны за руку не здороваются и что меня теперь ждёт всеобщий ignorance. Я делано огорчился, после чего мальчик подтянул штаны и стал в самом деле пытаться открыть кран смыва (который, кстати, находится примерно на уровне груди) ногой. У него ничего не выходило. Сладкие четыре минуты потребовалось ему, чтобы довести процесс до конца. Довершив, он торжественно изрёк: «Вот как надо, ***» — и вышел. Я сидел, заворожённый. На третью неделю моего пребывания пациенты общего сектора в своей тяжёлой борьбе против «бобров» и «забобрённости» раздрочили краны настолько, что труба центрального унитаза лопнула и туалет залило. Впрочем, это никак не повлияло на отправление привычных ритуалов в дальнейшем. Кто-то при мне открывал и закрывал кран деликатно, рукой — при помощи снятого тапочка.

Ванная комната содержала в себе, собственно, ванну, которая была предназначена неизвестно для чего, а также две душевые лейки напротив. Мыться отправляли целыми палатами (четыре-шесть человек): предполагалось, что пока два человека мокрые намыливаются в стороне, ещё два могут пользоваться водой, и так по кругу. Если ты не хочешь смотреть на чужие члены (или хочешь, но в данной обстановке тебе это кажется политически инкорректным), то можно, наверное, выскандалить одиночный режим, но это себе дороже. Мне повезло: в общий сектор из карантина я по договорённости переехал с красивым тихим мальчиком, фанатом корейской культуры, который всё время спал и вообще был предельно деликатен; врач позволила нам занять четырёхместную палату вдвоём и сказала медперсоналу больше никого к нам не подселять. Позволенные по вторникам 10–15 минут душа (банщица заглядывала и торопила) нужно было растягивать на неделю; выпросить возможность помыть голову хотя бы ещё раз в пятницу представляло собой дополнительное мучение, на которое я, скрепя сердце, раз за разом решался. Бриться нужно было в коридоре строго сектора перед тумбой с зеркалом. Болезные подростки каждый раз высыпали смотреть.

Один день Ивана Денисовича

Обыкновенные сутки выглядели следующим образом: подъём в 6:00, чистка зубов и уборка палат; завтрак в 7:00; прогулка во внутреннем дворе после пересменки, как правило, в 9:00; обед в 12:00; прогулка; сон с 13:00 до 15:00; прогулка, уборка; ужин в 17:00; отбой в 22:00. После утренней прогулки, а также перед ужином и после него отделению разрешалось собраться в столовой посмотреть телевизор. Медперсонал говорил: «На телевизор», «Все проходим на телевизор», «Мальчики, на телевизор идём». Просмотр телевизора не был обязательным пунктом курортной программы, и я всё время читал в палате, но однажды вышедшая с отпуска медсестра поймала меня в коридоре по пути из уборной, как раз когда все дружно хохотали под ТНТ. «Вы куда идёте?» — «В палату». — «Что значит в палату? Нельзя в палату! Все сегодня на телевизоре, давайте, проходим». Я был в таком анабиотическом оцепенении от самого факта этого разговора, от того, что мне приказывалось идти и в обязательном порядке смотреть канал ТНТ, что совсем не нашёл слов для разумного отказа, только выкатил глаза, вырвал руку, сказал «нет» и пошёл, не обращая внимания на оклики. Больше такого не повторялось.

Уборка — отдельный пункт. Несмотря на то что в среднем дневная смена персонала состоит минимум из четырёх человек, в отделении убираются только и исключительно пациенты. Уборка палат происходит дважды в день (дежурные распределяются по очереди) и заключается в мытье полов и протирке пыли с подоконников и батарей; раз в неделю — генеральная: кровати сдвигаются в центр, берутся жёсткие щётки и моются стены, плинтуса; толку от этого никакого: вековая грязь на крашеных стенах рухнет только вместе с ними. Мальчики из строгого сектора ежедневно моют уборную (включая чистку унитазов щётками; это сопряжено с постоянными упрёками медперсонала и вербальной агрессией: так, если кто-то вымыл плохо, ему обещают: «Языком вылизывать будешь!»), столовую, рабочие помещения и коридоры отделения. Тем из них, кто курит, полагается за уборку сигарета или даже несколько; тому, кто моет и накрывает в столовой, полагается добавочная порция; на основе какого договорного или приказного механизма убираются остальные пациенты строгого режима — мне неизвестно. С общим и карантином всё понятно — они моют только палаты, и никто даже не пытается поставить вопрос о законности принуждения к уборке, это кажется чем-то естественным.

Я лично видел почти каждый день, как некурящих строгачей (а это подростки в совсем жалобном состоянии, практически неадекватные) медсёстры заставляли убирать внутренний двор на прогулке: подметать дорожки от листьев, сгребать землю, рвать траву. Только однажды я видел вялое сопротивление одного из пациентов; ему просто не хотелось работать, и он неуверенно об этом сказал, вдобавок спросив (не ожидая, кажется, ответа), почему они вообще должны убираться; медсестра смешалась, взвизгнула: «А что в этом такого?!» и начала повторять слово «трудотерапия».

Вот, однако же, цитата из доклада Московской хельсинкской группы «Права пациентов и персонала психиатрических стационаров в регионах России» за 2004 год: «Трудотерапией может называться только то, что не является элементарной, примитивной, монотонной работой, выполняется пациентом добровольно, наполнено смыслом и способствует процессу выздоровления. Всё остальное в лучшем случае может рассматриваться как терапия занятостью, а в худшем, если пациент не получает за это вознаграждения, адекватного затраченным усилиям, является эксплуатацией людей с психическими расстройствами. Ссылки на то, что пациенты делают это добровольно, являются лишь попыткой пристойным способом объяснить использование пациентов в качестве бесплатной рабочей силы, компенсирующей нехватку младшего медицинского персонала».

Мне известно, что большинство парней из общего сектора добровольно записывались на работу: носить пищу, косить траву, стричь кусты, копать что-нибудь, мыть окна в коридорах и так далее; за это они получали сигареты или добавочные порции еды; это кажется мне более или менее резонным. Что касается труда пациентов с тяжёлыми диагнозами, адекватнее всего мне представляется назвать это именно лёгкой или средней формой эксплуатации. Впрочем, даже обязательная уборка палат два раза в день для всех пациентов — это уже форма эксплуатации и к трудовой терапии никакого отношения не имеет; этого простого факта не понимает ни руководство, ни тем более младший персонал.

В соседней палате лежал ухоженный парень с очень умным взглядом — один на четырёхместную палату, он ни с кем не вступал в контакт и попросил, видимо, поселить его отдельно. У него были абсолютно чёрные глаза; от лекарств, которые ему давали, тряслись руки; он еле передвигался, то есть буквально еле шевелил ногами — у него, насколько я смог понять, была действительно страшная депрессия. И вот когда санитары в шесть утра зовут всех идти в туалет и брать вёдра и швабры с тряпками, они почти всегда заходили и специально поднимали этого парня: «Марк, давай, просыпайся, убираться идём». Он долго не вставал, потому что не мог. А потом бесконечно шёл по короткому коридору, бесконечно возвращался обратно с ведром и шваброй и долго-долго затем в палате раздавались медленные грузные постукивания об пол. Смотреть на это было невозможно, первые дни вообще было трудно поверить, что это действительно происходит.

Прогулки происходят на территории внутреннего двора — пространстве примерно 20 на 25 метров, огороженном с двух сторон забором и с двух других — стенами отделения. Во дворе растут четыре черёмухи и три очень высоких тополя. Они пустили пух ближе к концу моего там пребывания: всё было белое, хоть какое-то разнообразие ландшафта. Существует две беседки — для строгого режима ближе ко входу и для общего с карантином. Там собираются поговорить, но главное — покурить. Курят там масштабно, это похоже на атомную войну. Поскольку двор отделён высоким забором, сигаретный дым равномерно расползается по всему двору, и от него нет никакого спасения. Я пытался говорить медперсоналу и врачам о том, что задыхаюсь даже в самом далёком углу, однако безрезультатно: оставаться в палате во время прогулок запрещено. Курение, впрочем, не оставляло и в отделении: в плохую погоду или просто вечером всех курящих водят дымить в туалет; там есть специальный большой вентилятор на окне, который очищает помещение; его включали в первые дней пять моего там пребывания, а потом по неизвестной причине перестали включать вообще.

Часть 2 здесь