Серия «Культура»

Интерес к прошлому рос по мере стремительного удаления от него: жизнь быстро начала меняться. Появилось чувство, что естественным путём туда не вернёшься, музеи стали своего рода капсулой времени. Прошлое, подобно нечитаемому тексту на древней рукописи, нужно было тщательно расшифровать и восстановить. С рукописями разбиралась филология, а с историей – новая наука историография. Историк – профессия давно известная. Но арсенал инструментов стал меняться и включил выдвижение и опровержение гипотез, сбор доказательств и рассмотрение противоречий. Не все относились достаточно тщательно к сбору материала. Были и представители традиционной школы рассказчиков, как, например, Маколей. Но и он в своём изложении был современен, подчёркивая поступательное развитие истории с её кульминацией в викторианской Англии. Он вложил свой вклад в кривобокий обмен: из колоний извлекались артефакты, а взамен поставлялась британская история и литература.

Новое отношение к прошлому вызвало к жизни культ священных руин, которые уже не разбирались на материал для новостроек. Возник культ оригиналов, и коллекционеры гордились редкими экземплярами, попавшими к ним в руки. Восхищение мадам Жофрен копией рафаэлевой картины, висевшей у неё в салоне, никто бы уже не понял.

На переднем крае новой исторической науки находилась Мэри Эванс, известная читателю под псевдонимом Джордж Элиот. Она жила во время новаторов, таких, как Спенсер и Дарвин, и впитала в себя идеи прогресса. Первым её произведением стал перевод критической биографии Иисуса. Потом была «Сущность христианства» Фейербаха. Последний базировал свои рассуждения на Гегеле, который ввёл в философию приоритет исторических перемен. Философы становились историками идей. Что движет историей? «Идеи», – отвечал Гегель. Дарвин же упирал на изменения в окружающей среде. Новые подходы в исторической науке побудили Элиот высмеивать древнюю мифологию в своих книгах.

Девятнадцатый век с его массовой печатью и грамотностью создал рынок для исторических романов. Их авторы могли донести информацию о том, каковы были они – люди прошлого. Пионером стал, конечно, Вальтер Скотт. Древние традиции стали изобретать, как, например, шотландский килт. В отличие от Скотта, Элиот решила подойти к делу основательно и не выдумывать без необходимости. Исторический роман должен давать достоверную информацию о простых людях того времени и их материальных обстоятельствах, то есть движущих силах истории. В этом она обратилась к новому поколению историков, в первую очередь – к педантичному Вильгельму Генриху Рилю, документировавшему древние крестьянские обычаи. Она снабжала свои книги избытком деталей, зная, что это сделает повествование более аутентичным. Так она сделала в «Ромоле», где действие разворачивалось в средневековой Флоренции. В позднейшем своём шедевре «Миддлмарч» она уже не встраивала разные идеи о прошлом в точные декорации, а просто показывала действие истории. Творчество Элиот послужило той же цели, что и музеи и коллекции – сохранению прошлого для широкой публики. Это было частью нового понимания прогресса, когда идеи, прежде занимавшие умы узких элит, пошли в читательские массы.

Японская волна берёт штурмом весь мир

Эта знаменитая гравюра Кацузики Хокусая стала одним из самых узнаваемых символов в мировом искусстве. Она была создана в укиё – квартале развлечений в средневековом Токио. Тамошние художники создали новую форму искусства: укиё-э – многоцветную ксилографию с помощью деревянных блоков. С её помощью удалось создать новый тип изображения, поразивший воображение современников. Это не было высокое искусство, но оно подходило не только для «плавающего мира» укиё, но и для обывателя, которому посещение квартала развлечений было не по карману.

Хокусаю уже стукнуло семьдесят, когда он, прилично «опоздав» к расцвету укиё-э, взялся за масштабный новый проект – серию из 36 гравюр с видами Фудзи. Он знал, что, выбрав популярный объект, имеет шанс произвести на свет бестселлер. «Большая волна в Канагаве» стала самой популярной гравюрой серии. В ней он использовал новый пигмент – берлинскую лазурь, а также поместил гору на задний план. Фокус на новом объекте позволил художнику продемонстрировать своё мастерство, накопленное десятилетиями. Старость – не помеха. В предисловии к следующей серии из ста гравюр он написал:

Начиная с шести лет у меня была мания изображать формы предметов. Когда мне сравнялось полвека, мои работы стали часто публиковать. Но всё, что я сделал к 70 годам, не заслуживает внимания. В 75 я кое-как научился изображать животных, растения, деревья, птиц, рыб и насекомых. К 80 годам я надеюсь достичь большего. К 90 годам я еще глубже проникну в принципы сущего. В 100 лет я буду великолепным художником. К 110 каждая точка, каждый мазок на моих картинах будут казаться живыми. Каждому из вас, кто собирается дожить до этого времени, я обещаю сдержать свое слово. Я пишу это уже на склоне лет. Раньше я называл себя Хокусай, но сейчас подпишусь как «Безумный Старик, одержимый рисунком».

Умер он в 1849 году, в возрасте 84 лет. Япония ещё была закрыта для остального мира, но ситуация скоро изменилась. Столетиями правители Японии строго ограничивали торговые контакты вовне. Торговать могли только лишь голландцы через свою базу на острове Дэдзима в бухте Нагасаки. Маленькое голландское поселение служило предметом вдохновения и мотивом для гравюр японских художников, которые интересовались западным искусством, особенно новой для них техникой перспективы.

Всё имеет свой конец. В 1854 году американцы принудили Японию открыться миру. Тонкая торговая струйка превратилась в ревущий поток. На Запад потекли цветные гравюры, вошедшие там в моду вместе со всем японским. «Большая волна» Хокусая стала мировым бестселлером. Влияние культурного обмена на Японию было ещё большим. Процесс можно было сравнить с откупориванием бутылки с шампанским. В таком духе выражался Эрнест Феноллоза. Этот американский профессор был страстным поклонником восточного искусства. Он провёл много лет в Японии, где читал лекции в университете, организовывал музеи и школы искусств, создал реестр национальных сокровищ и расконсервировал древние статуи в храмах. А также собрал собственную коллекцию антиквариата, которую с большой выгодой перепродал бостонскому миллионеру. Сегодня её можно лицезреть в Бостонском музее изящного искусства.

Феноллоза оставил после себя огромное количество материала, с которым уже разбиралась его жена. Она закончила историю азиатского искусства и передала неопубликованные записки молодому поэту Эзре Паунду. Вольные переводы из китайской поэзии сделали его реформатором теории перевода. В ретроспективе нашлось новое слово для обозначения смеси из китайской поэзии, японской драмы «Но» и прочих наслоений: модернизм. Искусство ушло от традиции на сторону прогресса, эмансипации и индустрии.

Западным художникам пришлось иметь дело не только с уходом от традиции, но и с мощным культурным потоком, потекшим на Запад из остального мира. Традиция оказалась существенно потрясена этими событиями. Пьесы Уильяма Йейтса оказались под влиянием японского искусства. В дальние страны переносил действие своих произведений Бертольт Брехт, очарованный китайской и японской драматургией. Многое из этого переплетения западных и восточных традиций стало тем, что мы сегодня называем модернизм.

Драма нигерийской независимости

19 декабря 1944 года после 33 лет правления умер король Ойо Ладигболу I. Смерть монарха вызвала целую серию важных церемоний, в число которых входило ритуальное самоубийство королевского конюха, который бы сопроводил королевскую лошадь и собаку в страну предков. Он облачился в белое и начал свой ритуальный танец в рамках подготовки к кульминации действия.

Ему помешали. В те годы Нигерия была британской колонией. Когда капитан Маккензи узнал об этом, он приказал арестовать конюха. Однако его младший сын нашёл способ поддержать традицию. Он объявил, что занял пост отца, неспособного выполнить свои обязанности, и лишил себя жизни взамен его.

Этот сюжет лёг в основу одной из пьес нобелевского лауреата Воле Шойинки. В 1960 году Нигерия обрела политическую независимость, но до независимости культурной было ещё далеко. Для этого необходимо было сначала обрести новую культурную идентичность. Ковать её предстояло писателям прежних колоний, которые неизбежно обращались к прошлому, а также заимствовали у кого-то ещё. В своих колониях англичане создали систему образования для местных элит. Лучшие из выпускников приглашались продолжить образование в метрополии. Шойинка тоже в 1954 году стал учиться в университете Лидса, после чего подвизался на театральных подмостках Лондона и написал свои первые пьесы. Вообще-то, он собирался вернуться назад в Нигерию, чтобы занять там какой-нибудь пост. Но наступил 1960 год, и задачей его стало помочь бывшей колонии осознать свою независимость. Он решил действовать через театр: страна была неграмотной, а потому через спектакль можно было достичь большего числа людей. Он переводил старые национальные легенды на английский, который, хоть и был языком колонизаторов, но в то же время и языком межнационального общения. Английская труппа со спектаклями из местного фольклора – вот синтез, который предложил своему народу Шойинка. Он давал понять, что культурная независимость не должна рвать с колониальным наследием, из которого можно взять что-то хорошее.

Маскарад Эгунгун

Однако трудно создать общую идентичность для огромной многонациональной территории, которую держало в единстве лишь военное правление англичан да прикормленные монархи. В Нигерии началась жестокая гражданская война, в которой Шойинка пытался быть посредником. Но в результате его посадили свои же йоруба, которым он показался недостаточно лояльным. Он описал заточение тех лет в автобиографической повести «Человек умер» в 1972 году. Два года спустя свет увидела пьеса «Смерть и конюх короля» по знакомому нам сюжету.

На Шойинке не сошёлся клином весь свет. Были и другие драматурги в Нигерии. Дуро Ладипо писал на местных языках, обращаясь к тем же сюжетам. Трагическую судьбу королевского конюха он обыграл ещё в шестидесятых в своей пьесе «Король умер». Если мы попытаемся сравнить пьесы обоих авторов, то увидим много творческой выдумки в произведении Шойинки: сердобольную жену британского капитана, сомнения самого конюха и путешествие его сына из Лондона на родину. Драматург не слишком заботился об исторической достоверности, но он ясно выразил тогдашние сомнения в обществе касательно необходимости этого ритуального самоубийства.

Антропологи всего мира стремятся влезть в голову туземца, понять его верования и образ жизни. Было время, когда «примитивные» народы виделись нами реликтами первобытной эры. Сегодня такое видение уже в прошлом. Сама концепция «вершин культуры» стала спорной. По мере деколонизации культур антропология тоже изменилась. Любой из нас имеет свою культуру. Сегодня антропологи всё больше обращают внимание на свои собственные общества. Кто-то истолковал это как культурный релятивизм: идею, что все культуры равны. Ведь это не так: культура людоеда и культура крестьянина – всё-таки не равны. Автор предлагает разрешить это противоречие, восторгаясь шедеврами любой культуры, не выстраивая при этом иерархий. То есть культуры вообще предлагается не сравнивать. Я лично сомневаюсь, что отказ дать ответ на вопрос продвинет нас дальше. Культуры неизбежно приходится сравнивать, чтобы заимствовать лучшее. Это делалось испокон веков, о чём и рассказывает нам Мартин Пухнер в своей книге. Думаю, стоит подождать до тех пор, пока общества сами не разрешат этот парадокс.

А на примере нигерийских реалий мы убеждаемся снова, что столкновение культур не является неизбежностью. Оно бывает чаще всего продуктом неведения. Взаимное знакомство ведёт к взаимному обогащению и расцвету культур. Шойинка и Ладипо стали основоположниками бурного развития нигерийского кинематографа. Нолливуд стал делать больше фильмов, чем Голливуд и Болливуд. Появились новые артисты и новые формы театрального представления. Одним из замечательных примеров является пьеса Hear Word!, получившая блестящий приём не только в Африке, но и за океаном. Её судьба, как судьба Воле Шойинки, напоминают нам, что культура развивается не путём очищения, а наоборот, сочетанием, синкретизмом. Не замыканием в себе, а заимствованием культурных форм.

В 2015 году в лесу недалеко от Осло заложили основу библиотеки будущего. В рамках этого проекта каждый год один из писателей-участников будет закладывать на хранение одну из своих неопубликованных рукописей. За сотню лет накопится сотня книг, которые затем напечатают на бумаге из леса, высаженного вокруг этой своеобразной капсулы времени.

Закладка первой капсулы

Мы не можем знать, что случится с Норвегией за сотню лет. Останутся ли вообще библиотеки? Сохранится ли проект, который уже пришлось прервать во время пандемии 2020 года? Мы знаем, что положиться лишь на бумагу, не сохраняя устной традиции, несёт в себе риски. Хоть у проекта достаточно критиков, указывающих на его элитарность и англоязычность, капсула времени – популярная идея, особенно в неспокойные времена. Одну из них закопали в нью-йоркском парке во время всемирной выставки 1939 года. Там было всего две книги: Библия и буклет с перечнем содержимого. Вряд ли её достанут через пять тысяч лет, как планировалось: высота парка – всего два метра над уровнем моря, так что его неизбежно затопит водами Атлантического океана вследствие глобального потепления.

Более надёжный способ хранения сообщения в будущее выбрали создатели межзвёздных космических кораблей «Пионер» и «Вояджер», запустив их за пределы Солнечной системы. Правда, вряд ли кто сможет их получить и прочитать. Лучше всё-таки стараться сохранить память по-старинке: из уст в уста. Важно, однако, чтобы будущий читатель с пониманием отнёсся к чудачествам предков и не судил бы строго за те вещи, которые ему с его колокольни будут казаться неуместными и глупыми. Ценности меняются со временем, и что принесёт нам будущее – неизвестно. Как бы не пришли к власти очередные пуритане вроде талибов и не разрушили то, что было создано творческим трудом предыдущих поколений. Творцы, ставшие героями этой книги, противостоят этому ханжеству. Они не жалели сил на передачу и распространение культурных традиций. Мы не должны разделять ценности художника, сохраняя его произведения. Мы должны принимать разницу и надеяться, что будущее отнесётся благосклонно и к нам самим.

Сохранение искусств и гуманитарной науки – средство для преодоление разногласий между людьми. Техника не решит всех проблем, выстроенных на старых обидах, конфликтующих идентичностях, сталкивающихся интересах и разных убеждениях. Их можно понять, лишь обратившись к культурному прошлому. А это невозможно без науки и искусства.

Мне очень понравилось путешествие автора во времени и пространстве мировой культуры. Мартин Пухнер рассказал многое из того, что проходит мимо взора массового читателя. Ещё более импонирует мне главная мысль: культура – это не то, что можно закрыть на замок. Лучшее всегда можно и нужно брать для себя. Так станешь не только богаче, но и создашь базу для нового шага вперёд. К сожалению, многие этого не понимают или не желают понимать. Достучаться до их – цель нашего автора. Пожелаем ему успеха в этом.

Дары Монтесумы

Ещё были различные золотые фигуры животных, изящные ювелирные изделия, а также прекрасные церемониальные одежды и ткани, которые ацтеки ценили выше золота. Никто, конечно, и не собирался одевать эти одежды. Но испанцы их выставили для обозрения вместе со всей коллекцией, которая была по морю переправлена в Нидерланды, находившиеся тогда под властью Габсбургов. Там они нашли достойного зрителя.

Зрителем был нюрнбергский художник Альбрехт Дюрер, который пытался подтвердить свою стипендию, положенную им одним из предыдущих императоров Священной Римской империи Максимилианом. Дюрер создавал прекрасные холсты, но больший потенциал видел в гравюрах, которые можно было легко копировать посредством печати. Он добился высочайшей точности в изображении органических форм посредством своей резьбы. Гравюры служили прекрасным способом расчётов во время его путешествий в Италию и Нидерланды. На север он поехал не только, чтобы подать прошение недавно вступившему на трон Карлу V, но и чтобы взглянуть на полотна знаменитых голландских мастеров. Он даже помог им соорудить триумфальную арку для императора, который подтвердил право художника на пенсию.

Что ещё увидел Дюрер при дворе в Брюсселе? Он увидел дары Монтесумы, о который выразился следующим образом:

Также я видел вещи, привезённые королю из новой золотой страны: солнце из чистого золота, шириной в целый клафтер, луну из чистого серебра той же величины, также две комнаты, полные редкостного снаряжения, как-то: всякого рода оружия, доспехов, орудий для стрельбы, чудесных щитов, редких одежд, постельных принадлежностей и всякого рода необыкновенных вещей разнообразного назначения, так что это просто чудо — видеть столько прекрасного. Всё это очень дорогие вещи, так что их оценили в сто тысяч гульденов. И я в течение всей своей жизни не видел ничего, что бы так порадовало мое сердце, как эти вещи. Ибо я видел среди них чудесные, искуснейшие изделия и удивлялся тонкой одаренности людей далеких стран. И я не умею назвать многих из тех предметов, которые там были.

Сто тысяч гульденов – по сегодняшним временам это не меньше десятка миллионов долларов. Признавая своё полное неведение, великий художник смотрел на эти произведения искусства, как на объкты, созданные рукой мастеров, таких, как он сам.

Через несколько лет Дюрер познакомился ещё с одним странным объектом, привезённым испанскими и португальскими моряками из дальних странствий. Ему рассказали о колоссальном гиганте с Востока – носороге. Один из немецких купцов видел животное во время выгрузки его в Лиссабоне и живописал его Дюреру в личной беседе. Рассказ был хорош, как хорошо было и воображение художника, создавшего гравюру, не видев оригинала:

Это потом те, кто вживую видел носорога, отметили, что животное не имеет панциря. А для своего времени гравюра пользовалась оглушительным успехом, заставляя восхищаться чудесами Востока.

В это время Монтесума наблюдал за действиями чужестранцев. Те заключили союз с врагами ацтеков и собирались вторгнуться в Теночтитлан, который оказал на них впечатление. Император пригласил их в гости, но они не оценили гостеприимства, заключив его в плен в собственном дворце. Последовал бунт ацтеков и сражение, в результате которого испанцев выкинули из города. Но Монтесума не видел финального триумфа, поскольку был убит. Испанцы не сдались и воспользовались помощью прежних данников ацтеков. А затем пришла оспа, привезённая из-за океана. Против неё местные оказались беззащитны. Ослабленный эпидемией город не выдержал штурма. Когда битва была окончена, завоеватели разрушили чудо, которым сами же восторгались. Город, включая дворец императора, его книги и зоопарк, был сожжён дотла.

Осталось немного. Знание о сложной системе чтения и письма было постепенно утеряно, большинство книг утрачено. Испанский монах Бернардино де Саагун попытался восстановить наследие ацтеков, опросив оставшихся свидетелей и собрав то, что ещё можно было собрать. Он создал чрезвычайно ценную книгу, рассказывавшую не только о битвах с испанцами и болезнями, ими привезёнными, но и о жизни ацтеков до разрушения их империи. Оригинальных книг осталось совсем немного. Одна из них – знаменитый кодекс Борджиа. Не уцелели и дары Монтесумы. Их переплавили в монеты.

Бог солнца Тонатиу пьёт кровь обезглавленной птицы

Столкновение испанцев с ацтеками было и столкновением между массовой печатью и рукописными творениями. Последние не устояли, и если что-то уцелело, то, главным образом, потому, что было перепечатано новыми средствами. Печать сохранила и древний план Теночтитлана. Уцелевшие же оригиналы поднялись в цене до космических высот. Оригинал незаменим, и потому мы продолжаем тратить большие деньги на их сохранение в музеях и библиотеках. Потому в центре современного Мехико ведутся раскопки, и мы можем сегодня лицезреть следы далёкого прошлого в сердце современной цивилизации.

Португальский матрос пишет эпос

Бывалый моряк Луиш де Камоэнс не знал, что ждёт его на пути из Макао в Индию. Его везли туда, чтобы предать суду. Единственным утешением была жена-китаянка. У берегов Индокитая судно застиг тайфун, после которого ему посчастливилось попасть в число немногих спасшихся. Любимая жена пропала без вести.

Португальские короли не могли рассчитывать на благосклонность стихии: им досталось царить на берегу буйного Атлантического океана. И всё же они снаряжали судно за судном и отправляли их на юг вдоль Африки. Крепость за крепостью появлялись на пустынных берегах. Их конечной целью была «охота на слона»: поиск морского пути в Индию. К тому времени люди отдавали себе отчёт, что не свалятся в бездну, дойдя до края Земли. В конце пятнадцатого века путь был открыт Васко да Гамой. После его триумфального возвращения всё новые суда пошли вокруг Африки в Индию и дальше в Азию, достигнув, в конце концов, и китайского берега. Там, в Макао, и пришёлся кому-то не по душе наш герой.

Раздвинуть свою власть на весь мир португальским монархам помогла информация. Каждое путешествие детально документировалось, всё новое попадало на карту, включая направления ветров. Записывались цены на рынках, где что брать и где что сбывать. Всё знание стекалось в Индийский дом в Лиссабоне. Наградой за дотошность стало процветание страны в первой половине шестнадцатого века. Ключом к продолжению успешного развития было неразглашение ценной информации. Обращение карт и глобусов оказалось под запретом. Однако трудно было заставить замолчать самих мореплавателей, многие из которых были не в ладах с законом (включая самого Камоэнса) и готовы были выручить неплохую сумму за продажу секретных данных. Так венецианскому агенту удалось подкупить нескольких человек из экипажа Магеллана и опубликовать их рассказы. С тех пор Индийский дом охранялся особенно строго.

Камоэнс потерял жену, но не потерял деревянный ларец с рукописью Лузиад. После ознакомления с отчётами прежних мореплавателей, он решил тоже написать книгу. Но это не должна была быть хроника путешествия. Он любил поэзию, а искусство и литература древних Рима и Греции были тогда в моде. Их научился ценить и Камоэнс во время учёбы в Коимбре. Почему бы не написать эпос по образцу Одиссеи и Энеиды? Гомер и Вергилий стали его учителями, а сюжет предоставило путешествие да Гамы в Индию. В то же время, он верил, что португальцы превзошли достижения древних героев, которые не покидали пределов спокойного Средиземного моря. Бури у мыса Доброй Надежды побудили его придумать нового бога Адамастора: страшного бородатого гиганта с гнилыми зубами и глубоко посаженными чёрными глазами. Камоэнс считал, что превзошёл древних поэтов в том, что сам многое повидал и помотался по свету. Он не упускал случая написать: «я видел», «я ходил». «Лузиады» стали первым эпосом, включившим в себя повседневные детали морского плавания, включая цингу, огни святого Эльма и даже торнадо. В его произведении олимпийские боги сочетались с астролябией.

Культуры выживают и процветают, благодаря заимствованиям из прошлого, чем занимался Камоэнс. Но и благодаря сюрпризам, которые преподносит столкновение с другими незнакомыми культурами. Португальцам приходилось искать общий язык всюду, где они высаживались. Они не смотрели на то, как туземцы одеты, что едят или как живут. Главным критерием для них было знакомство с деньгами, золотом или драгоценными камнями, а также осведомлённость о торговле пряностями с Индией. Если они в курсе этих дел – значит цивилизованы. Типичный подход заморского купца. Васко да Гама, обогнув Африку, не попал в необитаемые земли. Всё было обжито и связано морскими путями задолго до него. И всё было бы хорошо с этими цивилизованными и доброжелательными людьми. Только у них был один недостаток: они были мусульмане.

В те времена память Реконкисты с её жестокостями и депортациями целых народов была весьма свежей, и потому особенным дружелюбием в отношении к этим мусульман португальцы не отличались. И в самой Индии да Гама нашёл мусульманских султанов. Но там повсюду были и христиане! Только они как-то странно выглядели, и святые у них были какие-то многорукие. Он был уверен, что с ними можно будет договориться. Спустя полвека, Камоэнс и его коллеги-мореплаватели поняли, что не было ни сказочно могущественного христианского короля в Африке (хоть они и помогли кое-кому отбиться от местного султана), ни индийских христиан, которые на деле оказались индуистами. Кстати, всё это Камоэнс вписал в свой эпос. Португальцев в Индии ждала ещё одна неожиданность: им было нечего предложить в этой богатой стране. Они оказались бедными и отсталыми на этом празднике жизни. Да Гама пообещал вернуться. И они вернулись, и добились процветания, не в последнюю очередь благодаря сведениям из Индийского дома. Они не искали завоеваний. Им нужна была торговая монополия. А для этого требовалось разорвать торговые сети мусульман с помощью военного флота.

Камоэнс считал себя защитником христианской Европы. Вернувшись в Лиссабон, он посвятил своё произведение молодому королю, разрешение которого требовалось для публикации. Ещё нужно было заручиться поддержкой святой Инквизиции. К счастью, она разобралась в декоративной роли греческих богов в «Лузиадах» и дала добро. Себастьян I благосклонно отнёсся к поэме и даже назначил Камоэнсу скромную пенсию. Он последовал совету поэта продолжить борьбу с мусульманами в Северной Африке, победу в которой Камоэнс предрекал в своей поэме. Он высадился в Марокко во главе армии крестоносцев. Это плохо кончилось и для армии, и для самого короля. Почти никто из них вернулся домой. Аристократия страны оказалась обезглавлена. Это бедствие стало концом независимости Португалии. Скоро и азиатские торговые сети оказались перед вызовом со стороны молодых хищников-колонизаторов: англичан и голландцев.

Вне зависимости от его роли в падении португальской империи, эпос Камоэнса служит хорошим напоминанием о том, что создание смыслов может оказаться опасным предприятием. Опасно оправдывать прошлым настоящее, опасно пренебрегать чужими культурами. И опасно использовать силу слова для мотивации читателя, особенно в век массовой печати.

В лиссабонском монастыре святого Иеронима есть три могилы. Они принадлежат людям, судьбы которых тесно связаны: Васко да Гаме, королю Себастьяну и нашему герою. Одна из могил пуста. Да Гама погиб в третьем плавании, и его останки привезли спутники. А король не вернулся с войны из Марокко. Лишь Камоэнсу возвратился на родину живым.

Могила Камоэнса

Просвещение на Сан-Доминго и в парижских салонах

В 1793 году отпущенный раб с Сан-Доминго Туссен Бреда решил сменить фамилию. Он стал называться Туссен Лувертюром, что в переводе с французского означает «открытие». Трудно сказать, что конкретно это тогда означало. Но в наше время его можно связать с экстраординарным событием: успешным восстанием рабов, приведшим к появлению на карте Латинской Америки первого независимого государства.

Рабство существовало и в других обществах, но промышленного переселения огромных масс населения не было нигде. Лувертюр был редкостью, представляя третье поколение рабов. Рабы там долго не жили, так что из общего населения лишь 41% родилось на острове. Остальных постоянно подвозили из Африки.

Такая система ещё бы существовала неизвестно долго, если бы не события в окружающем мире. Одним из них стала американская Война за Независимость. Другим – падение монархии во Франции. Это поставило под вопрос систему власти на острове, вернее, во французской его части. Результатом стала серия мятежей, начиная с 1791 года, в которых участвовал Увертюр. Обстоятельства были сложны, мятежники часто враждовали друг с другом, заграница давила. Увертюр стал искать союзников за рубежом и нашёл их в лице испанцев. Он стал говорить не только о мести рабовладельцам, но и о свободе и равенстве. Этот новый язык можно было слышать и в Декларации независимости США, и во французской Декларации прав человека и гражданина. Нет – специальным привилегиям. Эти идеи послужили причиной двух революций. Правда, отцы-основатели Соединённых Штатов выносили по умолчанию за скобки женщин и рабов из числа равноправных граждан. Но что написано пером – не вырубишь топором. Декларации создали свою динамику и были приспособлены для новых целей. Их ведь читали и те, для кого рабство не было чем-то самим собой разумеющимся.

4 февраля 1794 года революционный Конвент во Франции сменил календарь, став отсчитывать время от года революции (1792). В числе голосовавших депутатов было пару человек с Сан-Доминго, в том числе вольноопущенник Жан-Батист Белле. Неделю спустя он произнёс пламенную речь в пользу отмены рабства на Сан-Доминго. Ещё через неделю рабство был отменено во всех колониях. Неважно, что вскоре после этого испанцы и англичане захватили часть Сан-Доминго и вернули там рабство. Начало было положено.

Чтобы понять, откуда происходили столь радикальные идеи, нужно вглядеться в портрет Белле.

Жан-Батист Белле

На заднем плане мы видим бюст завсегдатая салона мадам Жофрен Гийома Тома Рейналя. Выданная за престарелого богача в четырнадцатилетний день рождения, мадам стала, помимо прочего, успешной бизнесвумен и организовала блестящий салон после того, как унаследовала состояние после смерти мужа. Этот салон стал инкубатором новых идей своего времени, его назвали «крепостью свободомыслия». Его члены, включая Вольтера, Дидро, Д‘Аламбера, настаивали на том, что руководимы не установившимися авторитетами, но силой разума. Впоследствии их назвали энциклопедистами в честь их труда, собравшего на своих страницах значимые знания того времени и продолжившего усилия багдадских учёных. Но при этом эти семнадцать томов стали Манифестом Просвещения. Это вызвало ярость иезуитов. Критика не пощадила и мадам Жофрен, которую высмеивали в театральной пьесе. Впрочем, в этой роли она оказалась в почётной компании других философов, во главе с Сократом.

Рейналь, будучи и энциклопедистом, имел особую область интересов: он сконцентрировался на анализе европейского колониализма. Иезуитов и церковь он ненавидел, несмотря на то, что сам учился у них и был даже рукоположен в сан. Он не упускал случая атаковать их, хотя всё же колониализм был главным делом его жизни. Его четырёхтомник снабдил читателя экономическим анализом истории колониализма. «История обеих Индий» включила в себя деяния португальцев, буддистов Индии и Китая, испанские завоевания, и, конечно, колонизаторство французов. То, чем он занимался, он называл «экспериментальной философией», то есть указывал, что основывает свои выводы на фактах. Пройдут годы, и мы станем называть это другим словом – экономика.

Рейналь понял, что мир формируется новой коммерческой эрой. Европейский колониалим был тесно вплетён в ткань капитализма. Институт рабства противен природе человека. Рейналь произвёл анализ коммерческой системы эксплуатации, на которой базировался весь колониальный порядок. Он не просто говорил о его брутальности, но и объяснил, как оно работает, кто получает прибыли и как эти прибыли достигаются. Анализируя рабство, он шёл по следу денег.

Анализ был силён и запал в голову многим вольнодумцам тех времён. Дидро атаковал рабство со страниц своей Энциклопедии. Вольноотпущенник Туссен Бреда тоже читал эту книгу, ещё до того, как сменил фамилию. Рейналь смог объяснить, почему бывшие рабы, такие, как он, сами будут использовать рабов на своих плантациях. Рабство жестоко не по причине бесчеловечия рабовладельцев и их прислужников. Оно жестоко прежде всего потому, что на эксплуатации групп людей была выстроена целая экономическая система. Это означало, что каждый оказался втянут, а значит и зависел от этой системы: не только плантаторы, но и те, кто на своей шкуре вкусили прелести рабства.

Увертюр продолжал консолидировать власть на острове, в то время, как в революционной Франции события быстро сменяли друг друга. Наполеон взял за образец Александра Македонского и не собирался полностью рвать с наследием революции. Однако отмена рабства – для него это было уже слишком. Он отправил на Сан-Доминго экспедиционный корпус, который, однако, сильно пострадал от жёлтой лихорадки. Быстрая победа осталась вне пределов доступности, и тогда Бонапарт прибег к дипломатии. Он предложил Увертюру свободный проход во Францию. Тот поверил – и оказался в тюрьме, где и умер в 1803 году. Похожая судьба постигла и Белле, который тоже умер в тюрьме пару лет спустя.

Казалось, всё потеряно. Но Наполеон просчитался. У Увертюра нашёлся прилежный ученик, Жан-Жак Дессалин, который разбил французов на Сан-Доминго. В 1804 году Бонапарт короновал себя императором Франции, а Дессалин (которого называли «чёрным Наполеоном») объявил о независимости Сан-Доминго, которая с тех пор называется Гаити. Это было первая искра, заронившая страх в сердца колонизаторов всего мира. Революцию замалчивали в учебниках истории, но борцы за свободу знали о ней.

Сан-Доминго долго считали периферией Просвещения, но это не так. Нет места, которое бы более ясно показало силу его идей. Идеи сами по себе не изменяют мир. Они должны поселиться в головах людей, кто понимают их согласно своим потребностям и используют их для своих целей.

Но не только исторические произведения содержало багдадский дом мудрости. Там были и индийские трактаты по астрономии, и евклидовы Начала, и, конечно, Аристотель. Правители и учёные Багдада решили, что в настоящем пригодится самое разное знание из прошлого. Растущее присутствие греческих текстов было неудивительно в свете исторического прошлого региона, когда-то павшего к ногам Александра Македонского. Вместо искоренения, арабы сохранили, перевели и интегрировали в своё мировоззрение наследие прошлого. В это же время соседняя Византийская империя, наоборот, замкнулась в себе и потеряла интерес в сохранении всего пласта греческой мысли. В 529 году император Юстиниан запретил язычникам преподавать, что привело к тому, что переписывать тексты стали только лишь христиане по своему усмотрению. Пострадала не только философия. Многие ремёсла, включая бронзовое литьё и сооружение каменных колонн, оказались забыты.

Учёные в аббасидской библиотеке

Несмотря на все преимущества, приток древних текстов породил и реакцию: если вчитаться в того же Аристотеля, то можно прийти к выводу, что его тексты противоречат Исламу. Но сторонники переводческого проекта были убеждены, что импорт греческих знаний сделает Ислам только сильнее в его полемике с другими религиями. Нужны были острые интеллектуальные инструменты. Так и вышло: заимствование продуктов чужих культур стало источником силы. Арабы стали истинными наследниками древних греков.

Но они ограничились консервацией древних знаний. Они стали на этой основе создавать новое. Одним из ярчайших представителей арабской научной традиции был Ибн Сина. Он был чрезвычайно талантливый человек: уже в десять лет знал наизусть Коран, а в юности писал философские обзоры. Авиценна стал великим синтезатором знаний. Он основал новую форму мысли, взяв лучшее от Аристотеля, расширив и внедрив его в другие источники. Знание он распределял на четыре категории: логика, математика, физика и метафизика. Жаль, что многие современные университеты не придерживаются столь стройного универсального подхода.

Ибн Сина справедливо считал, что все люди способны рационально мыслить, имеют, по словам Аристотеля, «рациональную душу». Нужно только было согласовать это как-то с Исламом. Аристотель писал, что всё имеет свою причину. Может быть, Всевышний – конечная причина всего на свете? Поэтому Вселенная познаваема, например, через логику. Но конечная причина – нет.

Произведения Авиценны носят обобщающий характер. Они сформировали развитие философии на столетия вперёд. Даже сегодня большая часть мыслительной работы производится не созданием новых работ, а комментированием канона, который непрестанно изменяется.

Великолепный Багдад Средневековья не выдержал испытания временем. Его оригинальная архитектура постепенно ушла в тень и пропала без следа, дав место новостройкам. Дом мудрости дал мощный импульс на сохранение и приумножение знания, который разошёлся по всей империи. Ибн Сина постоянно странствовал, и всё же смог сделать свой неоценимый вклад в науку. Проект переводов повлиял на соседей. Делийский султан, отец Фируз-шаха Туглака, заказал личную копию важнейшего труда Авиценны – «Книги исцеления». А в далёкой Испании с результатами проекта стала знакомиться Западная Европа. Это было началом культурного заимствования, которому дали потом неправильное название – Возрождение.

Эфиопская царица приветствует похитителей Ковчега

Этот древний храм в Аксуме известен на весь мир. Ещё бы: ведь в нем хранится Ковчег Завета со скрижалями Моисея. Так, во всяком случае, утверждают его служители. Правда, никому его не показывают. Следы Ковчега потерялись после разрушения Иерусалимского храма Навуходоносором в далёком 586 году до нашей эры. Когда Веспасиан снова разрушил храм в 70 году, Ковчега среди его трофеев не оказалось. Возможное решение загадки Ковчега предоставила древняя эфиопская рукопись Кебра Негаст. В ней повествуется, что он был украден ещё в царствование царя Соломона.

Царица Савская и её визит в Иерусалим упомянуты в Библии. Она задавала Соломону мудрёные загадки и обменивалась с царём подарками. Всё. Кебра Негаст повествует другую историю, согласно которой монархи переспали, после чего царица родила ребёнка, вернувшись на родину. По достижении совершеннолетия принц Менелик поехал в гости к отцу, который признал его и объявил первенцем. Царить в Иерусалиме он не стал, а решил вернуться в Эфиопию, выкрав при этом Ковчег из Храма. Так Эфиопия смогла вывести своё библейское происхождение, а также сместить центр религиозного притяжения из Иерусалима в Аксум. Легенда из Кебры Негаст – блестящий пример стратегического заимствования, замаскированного под воровство. Примечательно, что украденный Ковчег – основа не иудаистской, но православной эфиопской общины.

Это, в общем, не удивляет: христиане не сразу выделились в отдельную конфессию, а пребывали в иудейской общине вплоть до появления апостола Павла. И то, разрыв оказался не окончательным. Христиане даже взяли еврейские религиозные тексты, присовокупив их к Новому Завету в виде Ветхого. Кебра Негаст включила в себя эпизоды из обоих Заветов, глядя на Ветхий через призму Нового. Несмотря на декларативное соединение с иудейской династией, сам иудаизм отвергается. Это похоже на действия многих заемщиков, которые пытаются таким образом доказать свою независимость: несмотря на общее происхождение, делается попытка завладеть священным наследием прошлого.

Положение Эфиопии в пределах нагорья стало ключевым в процессе исламской экспансии, проходившей с моря и по Нилу. Кстати, сам Ислам с его использованием древнего Писания тоже можно рассматривать как проект избирательной передачи. Коран тоже повествует о царице Савской. Эфиопским христианам удалось существовать параллельно с мусульманами, отойдя от морских берегов дальше в горы. Их мировоззрение неизбежно включило в себя элементы психологии осаждённой крепости. Так и Кебра Негаст, впитав многое из иудаизма, держит дистанцию по отношению к Исламу. В шестнадцатом веке император Давид II был побеждён соседним султаном, сбежал в горы и умер там. Аксум был завоёван, церковь Марии Сионской – разрушена. Эфиопскому царскому двору помогли португальцы, добравшиеся к тому времени до Африканского Рога кружным путём. Эфиопско-португальский альянс победил султана, хоть и ценой жизни предводителя португальцев Христофора да Гамы – сына знаменитого мореплавателя. Это помогло эфиопам сохранить свою веру.

В девятнадцатом веке возникла новая угроза – Британская империя с её наказательной миссией, предпринятой в ответ на заточение нескольких миссионеров. Побеждённый эфиопский император покончил жизнь самоубийством, а англичане прочесали захваченную столицу на предмет культурных ценностей, как обычно они делали, и установили нового императора. Среди украденных ценностей было и две копии Кебры Негаст. Императору этому пришлось смиренно просить захватчиков вернуть древние рукописи, которые представляли основу его власти. И, надо признать редкий случай, колонизаторы вернули их. Вся история пренебрежения этой книгой является элементом более широкого отрицания африканской культурной истории, которое началось в античные времена и продолжается по сей день.

Редкая история обходится без исключений. Рабы Ямайки, получившие свободу в 1838 году, обратили свой духовный взор не только в сторону просвещённой Европы. Кто-то стал искать источник идентичности в Африке. Одним из них был Маркус Гарви, который нашёл в истории Эфиопии традицию, помещавшую Африку в средоточие мировых культурных трендов.

В двадцатом веке на эфиопский престол под титулом Рас Тафари вошёл император Хайле Селассие. Для Гарви и его сподвижников он был представителем древней культуры с античными корнями, который в один прекрасный день спасёт всех чернокожих от гнёта и эксплуатации. Вдохновение эфиопской историей привело к созданию движения растафарианства.

Принц Рас Тафари в 1930 году

Пусть, как и эфиопское христианство, оно видится некоторыми как дикая смесь различных практик, на самом деле оно служит замечательным примером культурного слияния. Растафарианцы смогли разглядеть необычное в этой далёкой стране, и в результате не вернулись в Африку, но создали нечто совершенно оригинальное и своеобразное, начиная с причёсок и заканчивая музыкой регги.

Три возрождения Европы

Как известно, Рим пал в 476 году. Последующие столетия принято называть веками упадка, хотя тогдашним европейцам могло так и не казаться. Слишком медленно шли изменения. Наверное, самым верным знаком упадка являются попытки возрождения, возврата к древним славным временам. Первой из них стала империя Карла Великого. Император, помимо завоеваний, занимался и восстановлением культурных традиций. Он хотел возродить литературу, и для этого сам решил научиться писать. К сожалению, ему это не удалось в силу возраста, но в других делах ему сопутствовала удача. Была создана новая культура письма с новым легко читаемым шрифтом, который, правда, скоро забыли. Но потом снова вспомнили. Теперь мы все пользуемся наследием Карла.

Каролингский минускул

Конечно, одним шрифтом Карл не ограничился. Он собрал обширную библиотеку, выстроил храм и запустил широкую программу политических и социальных реформ, получивших название Каролингское Возрождение. Одним из его детищ стала программа основания монастырей. Именно монастыри с их скрипториями и библиотеками стали местом хранения и передачи знаний из поколения в поколение. Святой Бенедикт ещё в шестом веке положил в основу монастырской жизни молитву, труд, помощь и образование. Древние книги не только переписывались, но и снабжались комментариями, а также украшались. Не всё древнее знание было переписано и сохранено таким образом: слишком много труда потребовало бы переписывание всех этих язычников. Но многое всё же сохранилось. От Платона остался всего один диалог, а Аристотелю и другим повезло больше. В конце концов, бенедиктинский монастырь был организован для продвижения христианской веры, а не для сохранения разнообразных сведений из древности.

Это ясно видно на примере судьбы Хильдегарды Бингенской – немецкой монахини, которая не только смогла основать новый монастырь, но и оставить литературное наследие в виде духовных стихов, песнопений, трудов по медицине и естествознанию и, конечно, мистических видений. Кульминацией их стали сценарии Конца Света, навеянные книгой Апокалипсиса. Трудно было добиться разрешения на написание этого всего, но Хильдегарде удалось.

Как было сказано выше, европейские монахи немного внимания уделяли древнему знанию. Этому суждено было измениться в результате контактов с Востоком ещё при жизни Хильдегарды. Первым контактом стали библиотеки Иберского полуострова, где учёные со всей Европы собирали информацию и обзаводились рукописями. Вторым – Крестовые походы. Рыцари, возвратившиеся домой, рассказывали о новой науке арабов и обзорах-суммах, написанных восточными учёными. Результатом этого стал нарастающий поток текстов из Византии, Багдада, Каира и Андалузии. На этом материале выросли первые университеты Болоньи, Саламанки, Парижа и Оксфорда.

Можно сказать, что итальянское Возрождение было не столько возрождением, сколько повторным использованием полузабытого знания. Совершенным представителем той эры был правитель Урбино Федерико да Монтефельтро, который собрал при своём дворе множество художников и учёных. В своих дворцах он оборудовал великолепные инкрустированные комнаты, которые он называл «студиоло». Интарсии с их стен использовали недавно изобретённую технику перспективы.

Студиоло Монтельфетро

Герцог страстно собирал книги, в то же время не признавая только что изобретённого книгопечатания. Вообще-то, Гутенберг не изобрёл книжный пресс с нуля. Он приспособил древнюю китайскую технику для промышленного производства. И хотя Монтельфетро смотрел на печатные книги свысока, он всё же приобретал их для своей великолепной библиотеки. Он также продвигал новую науку о словах: филологию. Сила её была продемонстрирована довольно быстро, когда обнаружилась поддельность Дара Константина, которым папы обосновывали свою власть. Лоренцо Валла подверг рукопись тщательному анализу, в результате чего выяснилось, что текст был написан несколькими столетиями спустя после смерти императора Константина.

Несмотря на недооценку филологии и книгопечатания, Федерико был в курсе, что началась новая эра. Свою студиоло в Урбино он украсил рядом портретов выдающихся личностей, среди которых были Платон, Аристотель, Цицерон, Святой Августин и Петрарка. Последнего сегодня почитают, прежде всего, за поэзию. Но на самом деле он разыскивал и копировал древние литературные источники, в том числе неизвестные письма Цицерона.

Библиотека Карла Великого, бенедиктинский скрипторий и студиоло Монтельфетро стали тремя разными способами сохранения, воспроизводства и приумножения знания. Каждый – со своими целями и стратегией. Они говорят нам, что европейцы, при их различиях в пространстве и времени, чувствовали утрату древнего знания и стремились к его восстановлению.

Но влияние Египта меркнет по сравнению с греческим влиянием. Рим разгромил Ахейский союз тогда же, когда и Карфаген: 146 году до нашей эры. Коринф сровняли с землёй, мужчин убили, женщин увели в рабство. Но этот разгром не уронил греков в глазах римлян. Дома Помпеев могут служить пособием по греческому искусству. Один из них может похвастаться не только портретом драматурга Менандра, но и классическим греческим интерьером и экстерьером:

Дом Менандра в Помпеях

Римляне взяли у греков не только искусство, но и образование, а также другие вещи. Это тем более удивительно, что они обычно не уделяли большого внимания культурам покорённых народов (за исключением, может быть, Египта). Взять бы позаимствовать что-то от этрусков, например. Но нет, они берут культуру на чужом языке с чужой историей и внедряют в свои традиции. Казалось бы, победитель должен навязать свои традиции побеждённому. Но произошло обратное.

Римляне взяли себе греческий театр, начав писать пьесы на греческом по греческим же сюжетам. Ливий Андроник, Теренций, Плавт – все они писали по греческим образцам. Ливий же перевёл на латинский «Одиссею» Гомера. Можно было вполне понять перевод отдельных шедевров. Но перевести практически весь культурный канон – это было из ряда вон выходящим. Ошибочная идея о естественном культурном развитии от Греции к Риму – результат успешного культурного заимствования. Конечно, были римляне, отвергающие греческое влияние в пользу родного канона. Но многие, чувствую ностальгию по своему, не упускали возможности приобщиться к сокровищам чужой культуры.

Но вопрос о роли своей культуры и своего прошлого на фоне великолепия греков требовал прояснения. Нужно было как-то связать Рим с Элладой. Это удалось великому Вергилию. Рим нуждался в своём эпосе, и он получил его. В качестве примера были взяты великие поэмы Гомера. Вергилий опоздал на несколько веков, но в этом было и преимущество выбора. Его герой странствовал по миру, подобно Одиссею, и сражался, как Агамемнон. Вернее, сражался против Агамемнона: Эней был троянцем из Илиады. Вергилий продлил сюжет Гомера, рассказав, что случилось потом, когда троянский царь отправился морем на запад, оставив за спиной дымящиеся руины родного города. Он пришёл в Италию, в Рим. Так, подобно Платону, Вергилий создал поддельную предысторию для своей культуры. Он был, кстати, не единственным, кто «отправил» Энея в Рим. Свою генеалогию к Энею возводил и император Август, и другие патриции. Так, соединившись с греками, удалось и сохранить дистанцию. Победители в Троянской войне стали свидетелями возникновения новой империи.

Сегодня мы восхищаемся Римом, его государством, армией и сооружениями. Но самое знаменательное его наследие – это искусство заимствования, когда страна брала всё лучшее и ставила себе на службу. Замечу, что это касается не только культуры, но и, например, военного искусства, где щит был взят у этрусков, а катапульта – у греков. Именно стремление учиться и достигать лучшего с использованием чужих знаний сделало империю великой.

Буддийский странник в поисках следов древности

Сюаньцзан вырос в культуре почитания древних текстов. Чтобы сделать карьеру в древнем Китае, необходимо было сдать экзамен на их знание. Система была выстроена для того, чтобы отобрать власть из рук военных и местных авторитетов. Результатом стало построение первой в мире образовательной меритократии. Конфуцианская классика породила культуру восхищения прошлым, а сам Конфуций восторгался прошлым из отвращения настоящим. Мы привыкли, конечно, к идее, что раньше всё было лучше, но этот мудрец сделал что-то иное. Он выбрал определённый исторический период в качестве идеала. Он походил на Платона, который тоже смотрел в прошлое для конфронтации с настоящим. Идея сработала и укоренилась. В седьмом веке молодая империя Тан росла и развивалась.

И всё же Сюаньцзану не было достаточно ни конфуцианской классики, ни эпохи писем, царившей в столице. Брат познакомил его с буддизмом, нашедшим дорогу в страну по пыльным трактам Великого Шёлкового пути. Надо сказать, что в те времена мобильность религий была редким делом, буддисты были своего рода первопроходцами. Помимо рассказов о дхарме, просветлении и Нирване, проповедники принесли в Китай важное новшество: монастырскую общину. Раздай имущество, сбрей волосы, поклянись соблюдать бедность и воздержание, живи за счёт подаяний – это было весьма ново для тогдашнего Китая. У буддизма нашлось много поклонников, и он стал частью местной культуры. Стал монахом и Сюаньцзан. Семь лет он прожил, практикуя медитацию, самоотречение и декламацию, а потом его потянуло на запад, на родину Будды.

Путь был долог и непрост. В те годы покинуть страну было преступлением, но пройти через Нефритовые ворота на западной границе ему помогли иноземные купцы. На нелёгком пути в Индию ему помогали буддистские общины в городах и оазисах. Он едва не погиб в пустыне, огибая Такла-Макан с севера. Огромное впечатление на него оказали статуи Будды вырезанные в скалах Афганистана, достигавшие высоты в 50 метров. Они сохранились до наших дней. Вернее до 2001 года, когда их взорвали талибы.

Статуи Будды в Бамиане до и после талибов

Путь был долог, но, в конце концов, он достиг страны Ашоки, о которой знал из книг. К его разочарованию, многое от былого великолепия буддизма там не сохранилось. Местные цари стирали надписи Ашоки, буддистские статуи, колонны и ступы разрушались. Главной целью паломника стал сбор древних рукописей.

Со временем в Индии развилось несколько разных традиций и школ буддизма. Сюаньцзану была знакома прежде всего махаяна с её древними идеями, и он старался собирать тексты этой школы, презрительно относясь к другим школам вроде хинаяны, и уж тем более к индуистским верованиям. Он посещал знаменитые монастыри и святые места, собирал ценные рукописи и статуи, а также другие товары, в том числе семена. Он вжился в эту страну, и индусы не понимали, почему его тянет обратно, в Китай. Он объяснил им терпеливо, что Китай – это чрезвычайно упорядоченная страна, управляемая добродетельными императорами. Там дети слушаются своих родителей, астрономы ведут свой совершенный календарь, а музыканты играют утончённую музыку. Там люди стараются сбалансировать Инь и Ян. И, конечно, он должен был должен был принести туда более точные источники для собратьев-буддистов. Ведь буддизм не должен быть привязан к Индии. Он был убеждён, что источники в форме рукописей и статуй могут быть трансплантированы на новом месте.

К сожалению, на обратном пути при переправе через бурный Инд, когда сам Сюаньцзан плыл на слоне, перевернулась лодка с его ценным грузом. Пришлось делать паузу и слать гонцов в монастыри с просьбой прислать ещё материал. Всё восстановить не удалось, но и с тем, что было, не было стыдно встать пред лицом императора. Он снова пересёк Гиндукуш на обратном пути и обогнул Такла-Макан уже с юга. В Поднебесной царил новый император, который милостиво отнёсся к великому путешественнику, предложив даже тому важный пост. Но у Сюаньцзана была своя миссия. Он попросил отпустить его в монастырь, чтобы там переводить привезённые тексты всю оставшуюся жизнь. Он вошёл в память потомков не только переводчиком, но и автором знаменитой книги путешествий. Они чтили его за одно, и за другое. Да, Китай высоко ценил переводчиков, возводя их в статус героев культуры.

Сюаньцзан привёз не только древнее знание, но и новость, что визиты в страну священных ландшафтов переоценены. Китайский буддизм мог процветать и не чувствовать себя ущербным, благодаря текстам и объектам, привезённым им. Впоследствии оказалось, что передача буддизма от одной культуры к другой спасло буддистскую мысль после того, как в Индии в течение столетий после путешествия знаменитого китайского пилигрима он стал приходить в упадок. Брахманы традиционного толка реформировали свою веру и смогли завоевать поддержку большинства населения, уведя их от буддизма. Затем последовали мусульманские завоевания. Новые правители, хоть и не запрещали буддизм, но уж точно не поддерживали. А на Дальнем Востоке буддизм продолжал цвести, по всему Китаю, в Корее, Японии. Это стало наследием Сюаньцзана. Его судьба – напоминание о том, что культура Китая не закрылась от мира Великой Стеной, а явилось значимым продуктом импорта.

Записки у изголовья и опасности культурной дипломатии

Эти записки написала японская придворная дама Сэй-Сёнагон в десятом веке. Одна из историй рассказывает о находчивости японского правителя в его интеллектуальной дуэли с китайским, задававшим ему загадки. Эти загадки были сложны: определить, где верх у полена (бросить его в ручей), распознать пол змеи (пошевелить прутиком у хвоста) и продеть нить через лабиринт (привязать к муравью). Но японец справился и впечатлил китайца настолько, что тот не решился напасть.

Вообще-то, Китай и не собирался нападать на Японию, но одержимость китайской культурой при японском монаршем дворе была столь высока, что неудивительно было появление подобных историй. Если верить Запискам, Китаем было пропитано всё. Особенно поэзия. Япония адаптировала китайский поэтический канон, а также ритуалы и исторические записки в качестве основы для своей письменной культуры. Они писали китайскими иероглифами по китайскому формату, что означало знакомство членов двора с китайской литературной традицией. История про двух правителей ясно отображала высокомерие китайского императора и желание японцев продемонстрировать своё превосходство.

Данная ситуация была результатом столетий намеренной культурной дипломатии. Подобно отношениям Рима и Греции, японское отношение к Китаю было ещё одним примером полномасштабного культурного импорта, не зависящего от политики. И если римляне осуществили этот проект в частном порядке, в Японии это было делом государства.

Ярким примером этого стала жизнь монаха по имени Эннин. Его миссия в Китай готовилась годами. После высадки в Сужоу трудно было найти общий язык с местными. Помогли общие иероглифы. Гость общался с хозяевами письменно, кисточкой. Предметом особого интереса Эннина был буддизм, который в записках своих называл его просто Законом. Чтобы поглубже познакомиться с религиозным учением, он хотел посетить несколько монастырей. Это оказалось трудным делом: требовалось разрешение от государственных служащих. Он много месяцев боролся с китайской бюрократической машиной, но потерпел неудачу. В конце концов, он собрал рукописи, картины и прочий материал, положил это всё в кожаный сундук и погрузил на борт корабля, идущего назад в Японию. Корабль ушёл, а Эннин остался. Он решил достичь своей цели нелегальными методами. Тем, кто нашли его на берегу, он сказал, что он из Кореи. Когда обман обнаружился, он изменил свой рассказ, признавшись, что он из японской миссии, но простой монах и остался здесь по причине болезни.

В этом качестве он и достиг своей цели, побыв и в местном монастыре, и в буддистских центрах Утайшаня. Его поразили местные статуи Будды. Вообще-то буддистские художники поначалу не хотели изображать Будду, ограничиваясь знаменитым деревом, под которым он сидел, колесом дхармы и круглыми ступами. Но вскоре развилась сложная система изображения Просвещённого. Целью стало изобразить состояние отрешённости и тишины. Потому почти всегда Будда изображался в анфас, с полной симметрией и округлостью конечностей и расслабленными мышцами. Они пытались схватить то, что символизировал Будда: философию пустоты.

Эннин был углублён в познание религиозных канонов, как в стране изменилась политическая ситуация. В 840 году на трон взошёл новый император, который был даосист и не любил конкурентов-буддистов. Не любили их и конфуцианцы. Несмотря на то, что прошли сотни лет, и те, и другие не забыли, что буддизм – продукт культурного импорта. В 842 году были изданы первые антибуддистские указы. Начали закрываться монастыри, конфисковываться собственность и сжигаться рукописи. Эннин записывал происходящее, не скрывая эмоций и порой виня собратьев-буддистов в происходящем. Репрессии усиливались, разрушили все мелкие храмы, конфисковали всю собственность монастырей, расстригали монахов и разрушали скульптуры и картины. Только после этого Эннин признал действительное положение вещей. Добрались и до него, расстригли и отправили на родину. Ему пришлось уйти с пустыми руками. Всё, что он собирал восемь лет, она оставил. Прощаясь, дружелюбный чиновник сказал ему: «Буддизм в этой стране больше не существует. Но буддизм течёт на восток. Так говорилось с древних времён».

Так и получилось, что подробнейшим описанием практик разрушенных монастырей Утайшаня мы остались обязаны именно записям Эннина. Прошли годы, и, благодаря им, много монастырей смогли выстроить заново. Китайский администратор оказался прав: буддизм ушёл на восток.

В Японии тоже всё течёт, всё изменяется. Китайская культура вышла из моды ещё до того, как Сэй-Сёнагон закончила писать свои записки. Страна обрела культурную независимость и создала свою фонетическую письменность. Женщинам было позволено написание книг, не то, что в Китае. Одной из знаменитых писательниц стала и Сэй-Сёнагон. Но китайская культура в стране не исчезла, а оставалась важной точкой отсчёта. Подобно Риму, Япония говорит нам о том, что заимствование может быть ценным активом, обогащающим культуру, который может запустить соревнование и продвинуть дальше. Не стоило опасаться, что Эннин изменит лицо японского буддизма. Да, это так. Но со временем японское своеобразие проявилось во всей красе, дав дорогу новым формам искусства и богослужения. Достаточно вспомнить о прославленном Дзэне, который когда-то назывался Чань. У манги сегодня поклонники по всему миру, а ведь она – дальний потомок средневековых японских книг с богатыми иллюстрациями.

Иллюстрация из книги о легендарном министре Киби но Макиби

Не стоит переоценивать оригинальность искусства как сомнительный признак превосходства или обладания. Не надо забывать, что всё всегда откуда-то происходит. Оно выкопано, позаимствовано, перемещено, куплено, украдено, записано, скопировано и часто неправильно понято. Не столько важно, откуда это взяли, сколько – что мы с этим сделаем. Мы всего лишь посредники в непрестанном процессе культурной переработки. Никто не может владеть культурой. Её можно только лишь передать потомкам.