navuh0d0n0s0r

Как там на Украине и Казахстане—бог весть, однако, подозреваю, то же самое. Потому во избежание: все дальнейшее—не пропаганда, а разъяснение. Не извольте гневаться, люди в фуражках, я только робко указываю на резоны, которые постулирует президент Боливии Эво Моралес—добрый союзник наших постсоветских родин.

Моралес, прежде, чем стать Отцом отечества, много лет был «кокайеро»--то есть, крестьянил, выращивая коку. Скажем, в Боливии подобных ему—сотни тысяч: в этой стране, кстати говоря, выращивание коки легализовано полностью, в Перу—легализовано де-факто, но не де-юре, а в Колумбии—растить запрещено категорически.

При этом, по объемам производимого кокаина, как раз Колумбия впереди, нерешительная Перу—посередке, а безбашенная Боливия откочевала на 3-е место: выходит, количество коки с количеством кокаина связано не так уж и непосредственно.

Ну, это ладно: в Колумбии я, положим, не бывал, а в Перу и Боливии листики коки сервируют в общепите на каждый стол—я, правда, не очень понял, зачем? Они помогают, когда нет еды, притупляют голод, но к чему они, когда ешь—не знаю. Возникает вопрос: что это за жутко опасное растение такое, которое жуют все, но делают это крестясь и с ритуальными проклятьями?

Рынок коки в Ла-Пасе—самый большой в регионе. Сюда корреспонденты Больших СМИ приезжают, чтобы снять рассказ о торжестве порока и попустительстве властей. Когда мою камеру заметили, чуть не побили.

Покупатели слишком часто встречали себя на СиЭнЭн и Фокс-Ньюс в массовке, олицетворяющей ужасы наркоторговли—в общем, чуть отбился: «Сой но периодиста гринго!», «Не гринго я!».

За мои прежние предрассудки кока потом меня все-таки наказала. Я купил на рынке пакетик листьев, чтоб завязать беседу с продавцом, а в гостинице небрежно бросил это добро в угол, на чемодан.

Запах у коки сильный, неотвязный и характерный: в общем, что со мной делали таможенники, когда я улетал из Ла-Паса, мне не позволяют рассказать приличия—нет таких закоулков чемодана и организма, в которых я смог бы провезти контрабанду незамеченной. Короче, с наркотраффиком в Боливии борются грубо, зримо, не смущаясь членовредительства.

Двери напоминают люки—чтоб сквозь них просачиваться, жилье не выстужая. В доме темно—жечь лучину позволительно после заката, когда семья греться соберется: тепла от нее немного, но здесь каждый градус на сантиметр объема—драгоценность.

Ну, и, конечно, патио—только гималайское, энергосберегающее. Узкий колодец, словно дом чем-то проткнут насквозь—это для того, чтобы громоздкое или грузное транспортировать с этажа на этаж как можно быстрее: высушил на крыше перец под холодным и жёстким, как рентген, солнечным светом, сбросил в подвал, при надобности поднял в жилую комнату мешочек—перца тут едят много, вернее даже—едят его и иногда дополняют какой-нибудь чепухой.

А вот хотя бы и гречкой: я в Гималаях ее встретил впервые вне русских магазинов. Веяли ее очень по-тибетски. Одна бабка делала дело, а вторая поодаль свистела и читала заклинания: она приманивала ветер, но он мог принести злых духов—вот их и отгоняла.

Как по мне, то это более каторжная работа, чем гречу веять: попробуй одновременно приманивать и отгонять!

В ходе экспедиции выяснилось, что веселие в Монтанге тоже есть пити: в одной деревеньке искали хозяина, а нашли в его дворе самогонный аппарат. Тибетцы как-то на эту тему говорить смущаются, но в ходе допроса с пристрастием—а как же без пристрастия, когда с алкоголем по маршруту было туго—удалось выяснить вот что. Спиритус вини здесь гонят из всего: получают бобовку, капустянку, брюковку, картофелевку.

Одна беда: сахаросодержащего в горах не растет почти ничего, поэтому выход полезного вещества из бесполезного очень мал. А не гнать тоже нельзя: я как ни пытался, так и не сумел отыскать в местной жизни радостей. Труд от рассвета до заката, скудость, вечный озноб от пронизывающего ветра. Видел, как корову для деревенского празднества казнили: я видел только мослы и не удивлюсь, если животное только из них и состояла, как из кубиков «лего»--негде и не на чем ей было жиры нагулять.

В общем, даже тут—не столько мясом себя побалуешь, сколько над тарелкой погрустишь. А точкой в такой жизни-подвиге обычно—небесные похороны. Я их не видел, но на все Гималаи, вроде, они сохранились только здесь, в Ло-Монтанге

Усопшего вывозит на горное плато за деревней специальный человек. Оставляет: прикормленные грифы жрут труп. Время от времени ритуальный работник их отгоняет, крушит кости покойному, а дальше благословляет трупоедов пировать дальше.

Часа за 3 совместными усилиями беднягу утилизирован: колесо Сансары, скрипнув, двинулось вперед, а покойный шагнул в новое воплощение. Вот так и живут в Ло-Монтанге—между двумя вечностями, в шаге от жизни прошлой, топая эдакими живыми консервами для грифов в жизнь будущую

Итак, вернемся в Ло-Монтанг—княжество на северной границе Непала, куда добираться лошадно или пёхом дней пять, а никак иначе просто не попасть. Я, кажется, говорил, что исконный Тибет напрочь лишен мистики.

Здесь холодно, бедно и необыкновенно красиво—красота только какая-то неживая, нечеловеческая, поскольку человек ей не нужен ни как наблюдатель, ни как соучастник. На самом деле насчет мистики я был не совсем честен: она здесь есть, просто Гималаи—это какой-то безумный перевернутый мир, в котором даже невозможное есть обыденная правда.

Вот, скажем, снежный человек, йети. Для местных он—не байка для туристов и не загадочное чудовище: йети просто живет себе где-то за околицей, совсем рядом, как корова или коза.

Иногда попадается на глаза, но никто его не ловит, потому что никому он нафиг не нужен—тратить еще на это силы и энергию! Выглядит все так, что если тибетцев для охоты на снежного человека нанять, они просто тут же позовут его свистом, как прикормленную собаку.

Может, оно и не так, но к йети местные относятся без интереса, такой он привычный до обрыдлости. Или, к примеру, здесь что ни год находят какой-нибудь заброшенный монастырь, а при нем—библиотеку и древние свитки. Чудо? Ничуть.

А, между прочим, каждый из этих томиков—уникальный манускрипт, вполне вероятно, единственный сохранившийся.

Эта молельная комната при постоялом дворе, куда меня поселили за отсутствием свободных номеров—такая же, как в любом соседнем доме, где тоже манускрипты и тоже черт-те какой, но очевидно изрядной древности. Местные их читают, но не часто, а узнать—сокровище это, которое числится утерянным, или никчемный 300-летний пальп-фикшн?—невозможно: до ближайшего эксперта много дней хода. Я спросил было—а не продаете? Меня, похоже, просто не поняли.

А брошенных и ненайденных еще монастырей, с библиотеками в том числе, здесь много. Даже я один нашел: правда, от всего полезного очи--щенный до зеркального блеска стен. Ну, этот из очень давних—этот монастырь опустел не одну сотню лет тому.

Здешние селились вдоль торговой дороги из Индии в Лхасу, тибетскую столицу. Караванные пути за тысячу с лишним лет пресекались многажды из-за войн, голода и мора: когда нет купцов—нет прокорма—нет монахов.

Караваны приходили снова, поодаль от деревень, в укромных пустошах, снова оживали монастыри, но уже на новых местах—старые искать надо, а ламаизм к такой чепухе, как намоленность места, велит относиться равнодушно, без фетишизма.

И вообще тут почти все рукодельное и часто древнее, поскольку тибетцы еще не переселились вслед за нами в мир одноразовых вещей. Антиквариат здесь не ценят: стало бесполезным—с глаз долой. Вот, я себе там замок купил: слоник, который запирается анально. Потом выяснил, что выковали его в Индии лет полтораста тому. Хозяину привезли копеечный замок с шифром и он был рад этот отдать хоть за грош, а не просто выбросить.

Трущобы и имперского размаха даун-таун в таком близком соседстве, что и не заметишь границу, на которой дворцы и соборы сменяются спичечными коробками домов, составляющих «барриос».

А бывает, что свернешь где-нибудь—и вовсе оказываешься в доколумбовой Лиме

Квартал Хуака-Пукьяна окружен городскими кварталами вплотную—вернее, инкское городище давно застроено современными особняками. С 1940-го власти пытались отдать эти земли археологам, но не позволяла святость частной собственности.

В итоге, раскопки проведены в той части городища, которую удалось откупить: остальное сгинуло в котлованах под особняками, теперб там от древностей точно ничего не осталось. Особенность тутошних пирамид в том, что они созданы из необожженной глины. Снаружи—кирпичи, высушенные на солнце: внутри—забутовка и глины и камней.

Никаких пустот, никаких помещений внутри таких пирамид не было. Их строители не предусматривали, поскольку при первом же землетрясении сооружение стало бы братской могилой.

В итоге, достаточно разрушить внешнюю часть пирамиды, кирпичную облицовку, и объект в пару лет размоют дожди. В итоге, то что под современными домами ничем не отличается от обычной глины, «материка» в терминах археологов.

Древний комплекс, как это водится в Латинской Америке, еще не закончен строительством. По объекту бегают «чоло» с тачками: вовек уже не разберешь—что отреставрировано, а что слеплено из глины наново.

Так, впрочем, в регионе повсюду: древности—это элемент исторической политики, а на ней строится идеология национального величия. Кому тут нужна реставраторская точность?

Хуака Пукьяна должна вызывать у перуанца патриотический восторг до комка в горле: вот, картошечкой пирамиду обсадили, лебедой, которую индейцы ели… Правда, лебедой особенной, андской—киноа называется. А вот—зверушка куй,

по-нашему—морская свинка: их тоже ели, вместе с лебедой.

Если я правильно понял, безопасность есть главный предмет тревог и забот среднего перуанца. Одни здесь думают лишь о том, как ее укрепить, другие—о том, как эти меры безопасности преодолеть. Вряд ли ошибусь, если предположу, что Латинская Америка является планетарным лидером по производству изделий из кованного железа.

Орешечено здесь все, а немногое оставшееся—зарешечено. Затейливость фантазии добропорядочных обывателей потрясает; вот уж, истинно: «Ад—это другие», особенно те, кто находится от тебя по другую сторону кованного тына. Ведь когда эти стальные пики привариваются, а спираль Бруно свивает питоньи кольца вокруг очередного дома, явно же заказчикам грезятся картины лютой смерти бандитов, причем—в подробностях. Этот вот хозяйчик, например, просто хотел бы нанизывать вторгающихся на пики, как на шампуры.

А этот затейник готов грабителям «кишочки-то повымотать».

А здесь и вовсе живет извращенная натура: право, нельзя так трепетно любить собственность и ненавидеть ближнего, который на нее покушается.

Сведения по поводу состояния общественной безопасности лучше получать от таксистов: они подлинные барометры погоды в области городского порядка и покоя. Если там, куда вы едете, все в порядке—таксист будет непременно барственный, наглый и хитрый. Если в пункте назначения напротив стремно—водила будет выглядеть затравленным и робким прохиндеем. Скажем, вот Кайяо—жуткий район Лимы, примыкающий к аэропорту.

Из-за такого соседства не всякий таксист осмелится везти вас на самолет: притормозишь на светофоре—и тут же объявится с битами пара местных «чоло»… Лобовое—вдребезги, карманы выдерут с корнем, да еще, глядишь, не всякий в машине жив останется.

Сунуться в такой «баррио» для постороннего—самоубийство. Хотя жизнь в трущобах течет, на первый, издали брошенный взгляд, спокойная, мирная... Но вот заносит сюда из внешнего мира предмет, одушевленный или не очень, и вокруг него начинает возмущаться пространство. Оно вихрится, пунцовеет, наливается энергией взрыва и, наконец, инородное тело аннигилируется, исчезает…

Чтобы материализоваться в виде трупа или, если предмет неживой и ценный—в чьих-то карманах, а, может, в сумеречно-подвальных жилищах. Я этот Кайяо из окна машины снимал и то на меня пассажиры орали: дескать, прекрати, местные камеру сейчас из рук вырвут, а потом—за соседей по автобусу возьмутся.

Над Лимой высятся несколько невысоких гор. У Серро де Сан-Кристобаль—особенная судьба: здесь когда-то располагалось индейское капище, а потом был установлен испанцами крест—полтысячелетия уже стоит, только что подновляют и подкрашивают.

Исторический центр города наводнен полицией и потому сравнительно безопасен: единственный риск здесь—быть обокраденным. После Лимы на моей камере чуть не остался вдавленный след пятерни—так люто я ее стискивал.

Трущобы и имперского размаха даун-таун в таком близком соседстве, что и не заметишь границу, на которой дворцы и соборы сменяются спичечными коробками домов, составляющих «барриос».

Но вот, наконец, и черепахи—венец творения, как считают местные: тортуги весят до двух центнеров и способны прожить более двухсот лет—у них замедленный метаболизм и специфическая генетика.

Природа и\или Создатель явно любит их больше человека. Зеленые галапагосские черепахи словно собирались Господом для пробы сил. А, может, из отходов миропроизводства.

Лапы напоминают поленца, а бородавчатая удавья морда несет на себе выражение абсолютной бессмысленности. Ни прыткими, ни ловкими, ни сильными их не назовешь. Грузными, разве что: одна оттоптала мне ногу—это не то, что попасть под авто, но тоже чувствительно.

Интересно наблюдать, как эта рептилия ведет себя, застряв меж двух камней. Казалось бы, все, безнадега, без лебедки не выбраться. Но нет: со скрежетом, даже, может, и зубовным, черепаха поплясала на кончиках когтей, подпрыгнула, похоже, и препятствие преодолела.

В обратный 2-часовой тряский путь нас провожал морской лев. Он явственно красовался—то подныривая под катер, то выписывая вокруг него петли.

Наука и прогресс легко доказали свое превосходство над старушкой-природой с ее хэндиейдом: лодка чихнула в нос льву бензиновой вонью и унеслась.

Парадиз хорош, если в него заглядывать нечасто и ненадолго.