garik23

Остановка без требования

Он стал известен, почти знаменит, но мирская слава так недолговечна…

И все же прежде чем газетные заголовки забыли о нем, Дюма успел поправить свое материальное положение. Он прочитал несколько лекций, делясь воспоминаниями о трудностях, которые ему пришлось преодолеть. Наконец, он продал «Лег», чтобы на смену ему пришел «Лег II».

К постройке новой яхты Вито приступил в 1934 году. Каждый день он появлялся на верфи, чтобы убедиться: все ли идет как надо, ровно ли, плотно ли выкладываются кедровые рейки обшивки на шпангоуты? И так далее, так далее… А вот паруса он сшил сам, своими руками, из лучшей парусины, которую смог найти.

И вот яхта спущена на воду, оснащена. Дюма был доволен результатом, но как «Лег II» поведет себя в море? Оправдает ли себя то, что он создал «Лег II» бермудским кечем, что сознательно уменьшил площадь парусности – в расчете, что так с парусами будет легче работать, проще будет брать рифы.

Ведь он пойдет вокруг света один, и плавание его будет небывалым – через roaring forties,«ревущие сороковые» широты, опоясывающие Южное полушарие в Атлантическом, Тихом и Индийском океанах. Со стартом и финишем в Монтевидео и всего с тремя остановками – в Кейптауне, Веллингтоне и Вальпараисо.

– Великолепно! Прекрасно! - такими словами он наградил свою яхту после первого же выхода.

Она стойко держалась курса, идя с закрепленным рулем. Острая вельботная корма не тащила за собой воду. Второму комплекту парусов хватило места в форпике. В каюте было достаточно просторно для капитана и не будет тесно запасам продовольствия. Единственное – он сшил чехол, которым в непогоду можно будет укрывать кокпит, и тогда в каюте будет совсем сухо. Но душно… Но главное – сухо.

Еще несколько тренировочных выходов и… все рухнуло.

Отец Вито, всегда такой веселый, бодрый, неожиданно заболел – и вскоре его не стало. Мать, младший брат… Теперь Вито глава семьи. Он отвечает за них, он в ответе за все. И Дюма поступил так, как посчитал правильным.

– Я остаюсь, – объявил он по окончании заупокойной мессы.

Теперь все его время было отдано работе на семейной ферме. О, эти проклятые аргентинские бычки! Лишь изредка ему удавалось пройтись под парусом вдоль побережья.

– Я не могу продать «Лег». Это все равно что вырвать собственное сердце.

И все же он его продал, а на вырученные деньги купил трактор. Ему еще предстояло научиться жить без сердца. Обезболивающим были лоции, карты, справочники по метеорологии, которые он изучал по вечерам.

Мечтать себе он не запрещал.

Началась война. Аргентина не примкнула ни к одной из сторон… зарабатывая на обеих. Спрос на продовольствие вырос в несколько раз. Мясо аргентинских бычков, упакованное в жестяные банки, отправлялось через океан. Выросли и доходы фермера Дюма. Потом ему предложили продать землю, но… нет, он не мог рисковать. И пусть ему уже 42 года, пускай это последний шанс, но мать и брат не должны быть в ответе за его мечту.

…И тут надо сказать вот о чем. Вито Дюма в отличие от многих яхтсменов-одиночек, успевших прославиться к тому времени, не был мизантропом. Не страдал он и агорафобией, как Ален Жербо. Его не пугали «открытые площади», полные людей. Он не хотел убежать, скрыться. Его не манило одиночество, он не жаждал уединения.

Его плавание через Атлантический океан было осознанным выбором, у него была цель – выяснить, море одолеет человека или человек выстоит? Ответ на тот же вопрос он хотел получить в кругосветном плавании. А на берегу Вито был общительным, улыбчивым, его всегда окружали друзья. И вот однажды на веранде невзрачного кафе они собрались – его товарищи.

– Вы все знаете о давних планах Вито, – сказал Мануэль Кампос, некогда проектировавший «Лег II». – Так вот, он о них не забыл и даже хотел построить новую яхту и назвать ее «Аргентина», но… деньги, деньги, пришлось отступиться.

Однако в наших силах помочь ему. Доктор Рафаэль Гампа, нынешний владелец второго «Лега», готов продать его, и первый, к кому он обратился, был Вито. Но… деньги, деньги.

Решение было единогласным: надо помочь! Скинулись друзья, не остались в стороне местные яхтсмены, вообще, спортсмены-водники – пловцы, гребцы. Даже лавочники, которым когда-то давным-давно Вито доставлял товары на своем ялике, и те присоединились. Плюс проданный Дюма трактор…

«Лег II» был выкуплен, оборудован и оснащен. Мануэль Кампос лично следил за ремонтом яхты. Из того же «дружеского фонда» были оплачены медикаменты, одежда, провизия.

Дюма брал с собой 80 кг соленого мяса, 140 кг сухарей, 70 кг картофеля, 40 кг сливочного масла, 5 кг варенья, 5 кг сахара, 10 кг мате, 20 кг чечевицы, а еще горох, рис, шоколад, орехи, различные консервы, 400 бутылок стерилизованного молока, бутылки с шампанским и ромом. Конечно же, не были забыты спички, сигареты, пачки трубочного табака. В топливных баках плескались 100 литров керосина для освещения и приготовления пищи. А вот без мотора Дюма решил обойтись, как и без радио – в открытом море в военное время ему все равно вряд ли кто ответит.

Накануне отъезда друзья устроили прощальный вечер. Все желали Вито удачи. На что еще надеяться яхтсмену-одиночке? Не только ведь на свое мастерство.

Утром 27 июня 1942 года они прощались на набережной. Заплаканная мать, брат, его бескорыстные помощники…

– Сколько у тебя денег? – спросил Мануэль Кампос.

Вито заглянул в кошелек:

– 10 песо.

– И с такими деньгами ты собираешься обогнуть Землю?

– В море мне их негде будет тратить.

– Держи… – Мануэль протянул купюры, все, что оставалось в их «дружеском фонде». – Тут десять фунтов стерлингов. На всякий случай.

И вот отданы швартовы.

Пройдя 110 миль, «Лег II» вошел в порт Монтевидео. На следующее утро на мачте Уругвайского яхт-клуба затрепетал штормовой флаг – из пампасов налетел неистовый «памперо». Лишь 1 июля Дюма удалось получить разрешение на выход в море.Курс на зюйд. Перед ним 4000 миль.

Проверка на прочность

Сорок часов не выпускал он румпель из рук, а когда понял – все, не может больше, спустил грот и повалился в каюте на койку – теперь действительно все: спать!

Волны атаковали яхту. Скорость ветра зашкаливала за 10 баллов. В трюме появилась вода. Насос барахлил – значит, ведро в руки. Вычерпав воду, он стал передвигать ящики, мешки, банки – искал течь, и он нашел ее на уровне ватерлинии. Дюма законопатил щель паклей, вымоченной в свинцовых белилах. Несколько раз из-за качки он попал молотком по пальцам, изрезанным острыми кромками банок с галетами.

Он не знал тогда, чем отольется ему эта работенка…

Пятого июля, когда он был в 600 милях от Монтевидео, у него стала распухать правая рука. Вот они и сказались, грязь да белила. Заражение крови, не иначе.

Каждое движение причиняло боль. Левая рука тоже начала распухать.

Чтобы сделать противовоспалительный укол, Вито понадобилась ловкость циркача. Об этом строки в его книге: «Вы зажигаете горелку, кипятите воду для стерилизации шприца и иглы, сливаете воду. Левой, почти неуправляемой рукой берете шприц и иголку, чтобы соединить их. Происходит неизбежное – шприц и игла падают в грязную воду под ногами. Вы ругаетесь. Может, плачете от злости, но делать нечего. Надо все начинать сначала: кипятить воду и прочее. Проходит час. Наконец лекарство в шприце, затем в вашей руке».

Он сделал себе три укола. И все равно температура за 40. Из распухшей руки сочится гной. Что делать? Резать? Рубить топором? Полоснуть ножом? Где нож?

– Святая Тереза!.. – он не в состоянии закончить молитву, сознание его меркнет.

Двенадцать часов он был без сознания, а когда очнулся, понял, что рука почти не болит. И опухоль спала. Это было 12 июля. На следующий день он пересек Гринвичский меридиан.

Небо хмурилось, грозя штормом. Дюма поднял все паруса – рискнул: или он убежит от шторма, или… об этом не хотелось и думать.

Он не убежал, он «оседлал» его: сражаясь с волнами и сопротивляясь шквалам, «Лег II» проходил за сутки не менее 75 миль, а лучший результат был 26 июля – 170 миль.

Потом была встреча с сухогрузом «Пайрэтини», британским эсминцем и подводной лодкой. И вот – Кейптаун.

Перво-наперво выспаться. Такое простое и, как выяснилось, несбыточное желание. Капитан бразильского судна уведомил-таки аргентинского консула, а тот не нашел ничего лучшего, как сообщить о таком потрясающем событии в газеты. Поэтому Вито встречали. Всю ночь журналисты и присоединившиеся к ним зеваки чествовали Дюма.

А он даже не успел сменить старые брюки и крутку с дырами на локтях. Вечером на первой странице вечерней газеты появилась статья с заголовком «Живописное одеяние, как у флибустьера» – и фото в придачу. Что ж, коли так, в таком одеянии Вито и отправился на обед с консулом Аргентины и мэром города.

Две недели безделья – столько он себе отвел. Ему приходили сотни писем и телеграмм.

Поздравительных, восхищенных, умоляющих: «Возьмите меня с собой».

Но одно письмо оказалось особенным: «Я дочь и внучка голландских моряков и обожаю море. Приезжайте ко мне в гости. Вы не почувствуете себя чужим. Моя вилла стоит на берегу океана».

Вито поехал и провел на вилле в окрестностях Кейптауна несколько незабываемых дней.

Хозяйка поместья, умная и обаятельная блондинка, говорила:

– Почему бы тебе не остаться здесь? Мы отправимся на Сейшелы. Мы будем вместе ходить на яхте...

Ночью он сбежал – без объяснений, без извинений. Если бы он не сбежал, он бы остался.

Но ему не нужны Сейшелы, ему нужны «ревущие сороковые». И его яхта, отремонтированная, свежеокрашенная, она ждет его.

14 сентября Вито Дюма покинул Кейптаун. На мостике эсминца, входящего в порт, офицер ответил на приветствие «Лега II», отдав честь по всей форме.

Когда упала тьма, идущие к мысу Доброй Надежды военные корабли растворились в ней – во время войны зажигать ходовые огни запрещено. Лишь шум машин предупреждал Дюма об опасности.

На рассвете земля исчезала за горизонтом. Над ним пролетел бомбардировщик – как напоминание, что в этом мире есть что-то еще, кроме ветра и волн, что-то страшное.

О пользе газет

Впереди самый длинный отрезок путешествия – 7500 миль по Индийскому и Тихому океанам. В период с сентября по декабрь на 30 дней месяца здесь приходится 27 штормовых с ветрами свыше 8 баллов. И действительно, непогода не собиралась оставлять его.

– Проклятье!

В трюме снова вода. Вычерпывая ее, Вито обратил внимание, что она не похожа на морскую. Да она пресная! От ударов волн открылась течь в носовой цистерне, и 200 литров питьевой воды вылились в трюм. Осталось 160. Можно повернуть назад, хотя… если не хватит до Новой Зеландии, он завернет в Австралию.

Через несколько дней судьба улыбнулась ему широко и приветливо: три гигантских смерча прошли в 500 метрах за кормой яхты. Вито записал в судовом журнале: «Смерть была совсем рядом». А вокруг пустота, лишь альбатросы и одинокий буревестник сопровождают его.

Правда, вскоре Дюма обнаружил на борту еще одно живое существо: «Я сидел в каюте, зашивая грот, и вдруг сделал чудесное открытие. Муха! Откуда она здесь? Я положил на ладонь крупинку сахара и поднес к ней. После нескольких секунд нерешительности муха села на сахар, потирая от удовольствия лапки. Это была хорошо воспитанная муха. По утрам она выбиралась на палубу, взлетала и садилась на солнечную сторону паруса. А потом возвращалась в каюту».

В ночь с 15 на 16 ноября рядом с «Лег II» вынырнул 15-метровый кашалот. Два раза он сближался с яхтой, будто собираясь атаковать. Дюма пытался напугать его, светя фонариком в глаза, и, как ни странно, кашалот нырнул и исчез. И в тот же день исчезла муха – так же таинственно, как появилась.

Утром 10 декабря слева по носу яхты показалась земля. Тасмания! До Новой Зеландии еще 1200 миль. Резко похолодало – температура не выше пяти градусов. Дюма засовывает под заскорузлую от соли одежду газеты, практически выстилает себя ими, и все равно у него сводит руки, а зубы выбивают мелкую дробь. Зубы… Они болят и шатаются. И вкус крови. Это цинга. А как же финики по утрам, какао, хваленые витамины? Ничего не помогло.

Шторм. Снова шторм. От усталости Вито во власти галлюцинаций – если он не выспится, он умрет.

Но сначала надо спустить паруса и вычерпать воду.

Нет, не до сна: лопнул ватер-штаг бушприта и надо его менять, вися над морем. Потом, в каюте, он смывал кровь с изуродованных рук и засовывал новые газеты под мокрую одежду.

В ночь на 26 декабря стал виден маяк на острове Стефенс – первый огонь на земле после мыса Доброй Надежды. В тот же день Вито подошел к Веллингтону. Оставалось всего две мили, но ветер встречный, пришлось лавировать.

Мимо проходили американские сторожевики – и ноль внимания на яхту, мечущуюся у входа в бухту. Вот еще, помогать тут всяким… Нашли время! Война все-таки!

Шесть раз «Лег II» пытался пробраться в порт, но ветер и течение отбрасывали его в море. Лишь утром следующего дня ветер изменил направление, и с ним, с попутным, Вито Дюма вошел-таки в порт Веллингтона.

К яхте подошел военный катер. Офицер-новозеландец окидывает взглядом крохотный парусник. Требует документы и получает их.

– Откуда вы прибыли? – поверить написанному невозможно.

– Из Кейптауна.

– Поднимитесь на борт.

Начинается допрос. Через десять минут сомнений не остается: в разгар войны, отказавшись от радио, рискуя получить бомбу или пулеметную очередь, этот человек полгода назад отправился в кругосветное путешествие по «ревущим сороковым». И впервые в истории в одиночку за 104 дня прошел под парусами 7500 миль, отделяющих Южную Африку от Новой Зеландии.

– Принесите ему чай и сигареты, – отдает приказание офицер.

Вокруг мыса Горн

Визиты, визиты, настырные журналисты. Дюма упросил портовые власти разрешить ему и его яхте стоять среди военных судов, там спокойнее. И опять письма, телеграммы с приглашениями пожить, погостить. Но теперь он не примет ни одного приглашения. Максимум – обеды в кают-компаниях английских и американских военных судов. Полезная штука: за две бутылки виски, распитые с ним, американские матросы полностью отремонтировали «Лег II».

30 января 1943 года он принял буксир с американского сторожевика «Вагабундо» и вышел из порта. Стоящие на рейде корабли и торговые суда салютуют Дюма. Но вот буксир отдан, паруса подняты, яхта устремляется на восток. Вдоль правого борта плывет трехметровая акула. Дюма не может удержаться и стреляет в хищницу. Акула молнией уходит на глубину.

Веллингтон-Вальпараисо – это пять тысяч морских миль. Дюма одолел их за 71 день почти без происшествий. Почти…

15 февраля, в штиль, расхаживая по палубе, он по рассеянности провалился в открытый носовой люк. И так расшибся, что целый месяц не мог ни толком разогнуться, ни глубоко вздохнуть.

И еще происшествие… или приключение: «Я отрезал себе кусок хлеба, вернулся на палубу и остолбенел – «Лег II» пытался проложить дорогу между двумя китами! Он даже попытался взобраться на хребет одного из китов. Неужели тот простит такое нахальство? Но кит, похоже, дремал и не собирался просыпаться. Яхта соскользнула с него и оставила исполина позади. Я перевел дух».

В первых числах апреля Дюма покинул сороковые широты и направился к островам Хуан-Фернандес.

10 апреля он высматривал маяк мыса Гураумиллас рядом со входом на рейд Вальпараисо, но высматривал напрасно – океан затянул туман.

И ни дуновения. Полная неподвижность. Кто-то насвистывает на берегу. Дюма кричит, его не слышат. И вдруг из тумана появляется шлюпка.

– Эй, это вы дрейфуете тут с утра?

На шлюпке чилийские военные моряки. Они пожимают Дюма руки и берут яхту на буксир. В 22 часа «Лег II» швартуется у борта потрепанного китобойца. Вито зовут на берег – вот так, как есть, в плаще и резиновых сапогах. И вот уже он идет по узким улочкам от кабачка к кабачку…

Только 30 мая Вито Дюма снова вышел в море – все ждал подходящего времени: с начала апреля до половины июля там не такие сильные шторма, не такие высокие волны.

– И не корите меня за то, что я хочу воспользоваться этим относительным затишьем, – говорил он тем, кто пытался отговорить его от опасного путешествия. Вито шутил, а может, и нет.

Его «Лег II» был в прекрасном состоянии – чилийское правительство взяло на себя все расходы по ремонту, бесплатно снабдило лоциями и картами, продовольствием, вообще всем необходимым. На одной из переборок в каюте было начертано: «Ал Хансен».

С этим белокурым скандинавом Вито подружился летом 1933 года в Мар-дель-Плата. Норвежец готовил свой тендер «Мэри Джейн» к штурму мыса Горн, собираясь обогнуть его с востока на запад, против господствующих ветров. Побывав на «Лег II», Хансен расписался на переборке.

– Это тебе на счастье, – улыбнулся норвежец.

Утром 30 мая, перед тем как покинуть Вальпараисо, Дюма встал в каюте на колени и поцеловал переборку с росписью Ала Хансена.

А вечером он выпьет за него – за первого яхтсмена, в одиночку обогнувшего мы Горн и погибшего у пустынного чилийского острова. Тело Хансена так и не нашли ни на берегу, ни среди обломков «Мэри Джейн».

14 июня он пересек 47-ю параллель и продолжал спускаться на юг, не приближаясь к берегу, чтобы не попасть во власть северного течения. Становилось все холоднее – опять термометр показывает пять градусов, и Вито вновь запихивает газеты в штаны и под плащ.

Ночью 18 июня его чуть не смыло за борт гигантской волной, и он, некогда убежденный стоик, записал в дневнике: «Неужели я ищу смерти?»

22 июня Дюма увидел на северо-западе Огненную Землю. Два дня спустя при свете керосиновой лампы он пытался исправить разбитый магнитный компас, и вдруг сильнейший толчок швырнул его на перегородку. Он ударился лицом об иллюминатор. Кожа на лбу лопнула, кровь залила глаза, полчаса Вито не удавалось остановить ее. И снова запись в дневнике: «Рассеченная бровь и сломанный нос – это довольно скромная плата за переход вокруг мыса Горн».

25 июня белый от инея «Лег II» вышел в Атлантический океан.

И снова строчки из дневника: «Я плачу. Печаль, радость, благодарность. Я уверен, мне помогли и те, кто пытались совершить этот подвиг, и те, кто погибли в этой борьбе. Спасибо, Ал».

Последнее испытание

Теперь курс на север. Сквозь снежные шквалы, град, бесконечные шторма – и все же самое страшное осталось за спиной.

Когда он прибыл в Мар-дель-Плата, его ждала потрясающая встреча. Набережные были черны от людей. Они хотели видеть его, Вито Дюма!

Полтора месяца передышки, и он отправился в Монтевидео. До столицы Уругвая всего-то 200 миль, но в ночь с 23 на 24 августа судьба решила зло подшутить над Вито.

Он шел вдоль берега и большей частью в лавировку. Среди ночи странный шум волн заставил его выскочить на палубу.

О том, что случилось дальше, Дюма рассказал в своей книге, написанной после окончания плавания:

«Что это было – совпадение или роковое стечение обстоятельств? В ста метрах от меня был берег, и яхта приближалась к нему. А я ничего не мог сделать, потому что ветра почти не было. Корма поднялась на волне, и, когда «Лег II» скатился с нее, я почувствовал удар, а потом услышал скрежет – это киль расцарапывал надвое песчаную отмель. Следующая волна захлестнула кокпит. Но причитать было некогда, надо было спасать яхту – и себя».

Сохранить корпус яхты можно было единственным способом – сделать так, чтобы «Лег II» как можно дальше выбросило на берег.

Для этого яхту необходимо было облегчить. Дюма стал переносить на берег свое имущество. И мало-помалу «Лег II» вползал на пляж, пока не улегся наконец за линией прибоя.

Утром Дюма заметил всадника. Тот согласился отвезти в Мар-дель-Плата записку с просьбой о помощи. В понедельник в море появились тральщик и посыльное судно аргентинских ВМС.

Несколько часов потребовалось, чтобы завести буксир и осторожно, буквально по сантиметру, стащить яхту на глубокую воду.

– Спасибо! Спасибо! – кричал Дюма своим спасителям.

«Лег II» на буксире доставили в Мар-дель-Плата. Поразительно, но каким-то чудом корпус яхты остался неповрежденным. Видимо, судьба удовольствовалась уже сделанным…

28 августа Вито Дюма снова вышел в море. С попутным ветром он уже вечером миновал злополучное место, а 30 августа вошел в гавань Монтевидео, замкнув сделанный вокруг земного шара круг.

Его приветствовала целая флотилия катеров и яхт, вышедшая навстречу. На набережной играл военный оркестр, а солнце играло на трубах.

Недельная стоянка в Монтевидео была одним непрерывным торжеством.

– А что ждет меня дома? – ужасался Дюма, но улыбался, улыбался.

Буэнос-Айрес украсился тысячами знамен. Десятки тысяч людей чествовали Вито Дюма как национального героя. Он и был им на самом деле.

7 сентября 1943 года Вито Дюма завершил свое плавание длиной в 20400 миль и продолжительностью 272 дня.

Обострение обстановки

В 1990-м году (мой последний, пятый поход) обстановка в Эфиопии особенно накалилась. Сепаратистам вовсю помогали натовцы, правительству Менгисту мы только выражали соболезнования. Президент просил, насколько нам известно, даже химическое оружие, обязуясь использовать его только на своей (мятежной) территории, но, конечно, получил отказ.

Остров Нокра обстреливался чаще, хотя потерь среди наших не было. Все больше и больше приходило эфиопских кораблей, потрепанных в сражениях с сепаратистами. Видя наше бездействие, прежней дружбы к нам эфиопы уже не высказывали. Со снабжением у них было еще хуже, чем у нас. Однажды местные увидели, как матросы хлебом из рук кормят двух прирученных пеликанов – Яшу и Мишу.

Тогда они тоже хлебом подманили Яшу, схватили его за шею и несколько раз ударили о палубу. Миша умудрился сбежать и больше никогда не подплывал к кораблям.

Когда эфиопы ощипывали Яшу, матросы ворчали, что пеликаны занесены в Красную книгу, а негры – нет. Видно забыли, что и мы стреляли в дроф, также занесенных в списки редких животных.

Сепаратисты весной захватили порт Массауа. Командующий обороной в звании адмирала застрелился. Я помню этого большого полного негра…

Мне до сих пор снятся чужие близкие люди…

Еще в 1986 году я был на приеме в Массауа, который устроили в честь дружбы наших стран. Адмирал поднимал тост за нашу дружбу и великий Советский Союз. На приеме с нашей стороны присутствовали: командир корабля, командир десанта, замполиты, особист и эскадренное начальство. Я оказался в той компании из-за сносного знания английского.

Во время посещения корабля дежурным на трапе поставили старшего лейтенанта Хомутова. Он тут же отыскал меня и заявил, что в школе и училище изучал китайский, а я как близкий кореш обязан научить его приветствовать эфиопских офицеров.

«Разумеется, – ответил я, – запоминай» – и назвал пару фраз типа: «Hello, black monkeys» («Привет, черные обезьяны»), «Please, go out» («Пожалуйста, идите вон»). Олег добросовестно написал русскими буквами эти выражения и зубрил их в течение двух часов, пока за десять минут до прихода гостей я не сознался в своем обмане.

Честность мне обошлась в несколько новых синяков, которые, надеюсь, я вернул с лихвой. А английский для гостей не понадобился: почти половина пришедших негров обучались в советских училищах и по-русски разговаривали лучше некоторых наших матросов из союзных республик.

Мы все переживали смерть адмирала, но меня еще больше расстроила гибель Даниэля. Этот эфиопский воин был чемпионом страны по боксу. Мы были примерно в одном весе и в П-образном здании бывшей тюрьмы пробоксировали примерно 10 раундов.

Хотя я был неоднократным чемпионом Тихоокеанского флота по боксу в своем весе, как до этого похода, так и позже, все же уступал Даниэлю. Особенно меня поражала его способность наносить удары из любых, самых немыслимых положений. Например, когда противник уклоняется вправо, ожидаешь или боковой удар, или снизу правой.

Даниэль же из такого наложения наносил несколько боковых ударов левой. Как мне стало известно, он с ротой эфиопских морпехов защищал один из участков порта Массауа. Из них не выжил никто.

Да, эта война была жесткой. Как-то к нам на Нокру привезли 80 раненых негров. Один из офицеров сказал, что при отступлении погибло свыше тысячи военнослужащих правительственных войск.

Тогда я спросил, где же остальные раненые кроме этих восьмидесяти. Ведь согласно расчетам, на одного убитого приходится 5–6 раненых, а значит, их должно быть примерно 6 тысяч.

Он ответил, что все раненые добиты сепаратистами, а спасшиеся – это те, кто успел запрыгнуть в лодки и катера. «Какая жестокость», – сказал я. Он возразил: «Нет, это скорее гуманность. Все равно у них нет врачей, чтобы лечить, да и кормить пленных нечем. Мы поступаем так же». На мой взгляд, такая «гуманность» несколько страшновата.

«Самострел»

Среди раненых попадались и герои, вновь рвавшиеся в бой отомстить противникам, но большинство не желало расплачиваться за то, что кто-то где-то не может с кем-то договориться. Лечил я одного пожилого негра, который закатывал глаза и время от времени грохался в обморок, хотя у него был только прострелен трицепс на левом плече. Причем на месте входного отверстия, несмотря на черную кожу, был явно виден ожог. «You self? (ты сам)?» – спросил я.

Негр молчал. «You must take a blanket and make shoot through blanket (ты должен был взять одеяло и стрелять сквозь одеяло), – посоветовал я ему, а затем добавил: – Give me a gun or I say to your officers (гони пушку, или я наябедничаю твоим командирам)». Он меня хорошо понял, но в ответ стал что-то быстро лепетать на своем наречии, хотя почти все эфиопские военнослужащие знают и английский, и русский. Тогда я отправился к стоящим в дверях его командирам. Негр повис на моем плече, чуть ли не плача. Разумеется, выдавать его я не собирался. И уж конечно, не хотел жить с чувством, что по моей вине кто-то был расстрелян.

Пять лет спустя встречал я «самострелов» и в Чечне. Хотя к ним относились гуманно, не так, как во время Великой Отечественной. После лечения их отправляли по домам с припиской «неосторожное обращение с оружием». Обычно такие «храбрецы» дома хвастают, что ранены в жестоком бою, а вот награду присваивает кто-нибудь из «сволочей командиров»…

«Зомби» не страшнее, чем СПИД

Самым тяжелым из раненых был негр-матрос, который с помощью лебедки поднимал лодку с беженцами. Стопор был сломан, и ручка выскользнула из его потных ладоней. При обратном развороте металлическая рукоять лебедки прошлась по его голове, сломав лобную кость с повреждением мозга, с размозжением правого глаза, правой скулы, верхней и нижней челюстей. Пострадавший был без сознания и захлебывался собственной кровью.

Я перевязал ему кровоточащие раны на голове, а хирург старший лейтенант Анатолий Сорока, направленный госпиталем для усиления нашей десантно-штурмовой группы, сделал трахеотомию, то есть вставил специальную трубку в горло больного, чтобы тот мог дышать. Во время протыкания трахеи окровавленный негр вдруг зарычал, встал и пошел к выходу, как зомби из фильмов ужасов. Мы все на него набросились, но смогли уложить на операционный стол только с помощью эфиопских офицеров.

На этот раз сделали хорошее обезболивание. После медобработки наши матросы, работавшие санитарами, отнесли его в палату, а я сообщил его командиру, что вряд ли этот матрос выживет. Тот на чистом русском ответил: «Выживет, так выживет, а не выживет – ну и хрен с ним». В эту ночь больше тяжелых больных не было, поэтому я, тщательно отмыв спиртом руки от крови, лег спать. Оперировать раненых на этот раз пришлось без перчаток.

Те, что я взял с собой на БДК, давно закончились: они в основном использовались нашими моряками для надувания рыб-ежей, которые в таком виде высушивались для сувениров. Начмед ПМТО (пункта материально-технического обеспечения) улетел в Асмару, а попросить новые перчатки было не у кого.

Проснулся я примерно в одиннадцать часов дня. Тут мне по-настоящему стало страшно, когда вспомнил, что вымыв спиртом руки, я забыл о ногах, по-видимому, из-за усталости и позднего времени. На мне были тропические шорты, и нога ниже колен оказались обильно залитыми африканской кровью. Причем если руки мои были без повреждений, то ноги все в ссадинах и царапинах от частых пробежек мимо кустарников и плавания среди кораллов.

В то время все средства массовой информации рассуждали о том, что СПИД, по-видимому, пришел из Африки. В Эфиопии анализы никому не делали… По окончании похода я так и не решился зайти в СПИД-лабораторию, которая находилась прямо под окнами общежития, где я в то время жил.

Очевидное – невероятное

… Негр, которого мы оперировали со старшим лейтенантом Сорокой, наутро был жив, хотя не приходил в сознание. Я встретил его командира и сказал, что этого несчастного желательно доставить в Асмару, где находился госпиталь с реанимацией и палатой интенсивной терапии, в отличие от нашего Дахлака. К этому добавил, что вряд ли он перенесет полет на вертолете.

Спустя две недели офицер, распоряжавшийся погрузкой раненых, ошарашил меня известием, что тот пострадавший вроде как выздоравливает. Живучесть негров меня поражала и раньше. Однажды к нам в медпункт доставили рядового, который со страшной раной на бедре двое суток полз по пустыне, прежде чем его подобрали.

Нога распухла, а из ран торчат куски уже омертвевших тканей. Раненую конечность надо было ампутировать, но больного стоило подготовить к операции. Пострадавшего наложили в лазарет, и наш фельдшер каждые четыре часа колол ему по одному миллиону единиц пенициллина. Уже на другой день опухоль стала заметно меньше, выделение гноя почти прекратилось, и больной смог слегка двигать ногой. Через неделю он уже самостоятельно ушел к своим.

Нашим так антибиотики не помогают. С любой нагноившейся раной русские моряки там мучились месяцами. Пенициллин, а также другие антибиотики, включая самые новейшие, которые выдаются перед длительными походами, малоэффективны в условиях 100% влажности, страшной жары, а также отсутствия полноценных витаминов из-за перебоев со снабжением свежими фруктами. Говорят, что в сороковые годы, когда пенициллин только появился, он оказывал и на европейцев такое же эффективное действие. Но в наше время мы заражаемся микробами, которые выжили после приема антибиотиков и дали устойчивые штаммы. По-видимому, в Африке бактерии не такие устойчивые, да и негры не избалованы лечением.

Врачи и чиновники,или приказано «заложить»

Врачи без дела долго не засиживались. Старший лейтенант Анатолий Сорока под местным обезболиванием сделал сложнейшую операцию буфетчице советского теплохода. Началось у нее с обычного аппендицита, но из-за отсутствия квалифицированной медслужбы на теплоходе отросток нагноился и разорвался, что привело к тяжелому перитониту. Анатолий, учитывая относительно молодой возраст больной, провел операцию через маленький косметический разрез, и теперь морячка может спокойно загорать на пляже.

Во время той операции флагманского врача усиленно напаивали в стороне, на плавмастерской, чтобы тот не вмешивался в лечебный процесс. А в 1986 году из-за перерасхода спирта и излишнего рвения этого чиновника от медицины мне пришлось поволноваться. Это было время разгара горбачевской антиалкогольной кампании. Однажды меня неожиданно вызвали на флагманский корабль, который находился возле острова Сокотра, привели в каюту, где сидели особист и несколько политработников. Мне сразу сказали, что «есть сведения» об употреблении командиром десанта алкогольных напитков. Так как спирт находится в моем ведении, а также учитывая грандиозные перемены в нашей жизни, я обязан его «заложить».

После отрицания всего мне дали неделю на размышления. Пока я «думал», дней через десять ко мне на БДК приплыл (именно приплыл, а не прибыл, так как моряки знают, что «плавает», а что «приходит») тот самый врач с неожиданной проверкой. По документации у меня все было о’кей, и спирт списывался на оперативные вмешательства.

Но была получена установка меня «закопать». Благодаря его стараниям родился приказ №102 «О незаконном расходовании спирта этилового начальником медицинской службы десанта и наказании виновных», подписанный контр-адмиралом.

Из этого приказа следовало, что перерасход спирта составил 4,88 кг, и с учетом кратности стоимости (килограмм спирта в то время стоил копейки) я нанес ущерб государству в размере 768 руб. 68 коп. Для 1986 года эта сумма превышала две мои зарплаты.

Мне снова дали время подумать, предложив написать заявление, будто командир десанта приказал мне отдавать ему спирт. Но на подобные думы мой мозг, отбитый во многих боксерских состязаниях, оказался неспособен, поэтому приказ №102 ушел во Владивосток, в дивизию морской пехоты.

Правда, по возвращении из похода начмед морпехов Юрий Даниленко, к сожалению, уже покойный, вручил мне этот приказ с советом хранить его в мусорном ведре до выноса на помойку.

Вообще-то часть этилового спирта действительно использовалась, как говорили десантники, на «протирку внутренних органов». Спирт во время горбачевской «перестройки» в Эфиопии считался жидким золотом и самой надежной валютой. Для амбулаторных же операций я чаще использовал йод – конечно, только для темноволосых, так как блондины из-за недостаточности пигмента в коже от йода обычно получают ожоги.

Схватки с сепаратистами

К весне 1990 года сепаратисты, пользуясь негласной поддержкой стран НАТО, обнаглели полностью. Наш остров все чаще обстреливался дальнобойной артиллерией с полуострова Бури. Наши связисты неоднократно слышали на УКВ переговоры сепаратистов со своим шпионом, который корректировал на Нокре артиллерийскую стрельбу.

Остров стал неоднократно подвергаться и нападениям джонок. Так назывались быстроходные легкие катера, вооруженные либо несколькими снаряженными трубами от советской реактивной установки «Град», либо 107-мм американским безотказным орудием или крупнокалиберными пулеметами «Браунинг».

В том месте, где я любил плавать, во время патрулирования на БТР попал под огонь наш замполит старший лейтенант И. Ломакин с двумя матросами и водителем. Находившиеся рядом эфиопы ночью разожгли костер, после чего подплыли две джонки, по-видимому, ориентируясь на его свет, и дали залп по БТР. Осколками и разбросанными камнями ранило несколько эфиопов. Потом я принимал участие в их лечении.

Чтобы обезопаситься от нападения джонок, радиометристы БДК под руководством командира капитана 2 ранга А. Горбачева на большой дальности вычисляли по бурунному следу катера противника и передавали координаты офицерам-морпехам. Те открывали из орудий танков заградительный огонь, который не давал джонкам подплыть ближе.

Однажды артиллерийский катер отвозил на госпитальное судно «Енисей» 70 матросов, выслуживших срок службы. Медобеспечение тогда осуществлял А. Сорока. На обратном пути на катер напали 5 джонок. Командир отдал приказ открыть огонь, но кормовую пушку заклинило.

Но русские моряки найдут выход из любой ситуации.

Прозвучала команда: «Глубинные бомбы – товсь!» Несколько бомб, предназначенных для подлодок, сошли. Катер отъехал, и взрывы раздались точно под сепаратистами. Три джонки были уничтожены, а две «свалили» в сторону. Но наша техника из-за отсутствия плановых осмотров и запасных деталей вновь преподнесла сюрприз. Неожиданно загорелся главный распределительный щит, и катер потерял управление, а затем и ход. К счастью, это случилось недалеко от Нокры. Посланный на помощь тральщик вначале прикрыл собой катер с матросской сменой, а затем зацепил его лагом и на буксире оттащил на базу.

Разоружение и… презрение

Нам на смену пришел БДК с десантной группой под командованием подполковника Филонюка. Нас же вместо возвращения домой отправили в Персидский залив, где Америка выясняла отношения с Ираком. Мы стояли вне зоны боевых действий вместе с группой кораблей советской эскадры, являясь вроде как наблюдателями.

А когда активные боевые действия закончились, государственные деятели Эмиратов разрешили нам посещение своих портов.

Но умники из эскадренного начальства решили, что их могут неправильно понять, если силы быстрого реагирования (то есть мы, морпехи) будут разгуливать по Эмиратам. Поэтому нас отправили в дорогой порт Аден, сами же отоваривались в порту Абу-Даби.

Отношение к нам в результате горбачевских мирных начинаний (разоружение, сокращение численности войск, вывод дивизий из стран Варшавского Договора) превратилось в нескрываемое презрение.

Если в начале 1980-х годов нам оказывали большое уважение и дешевле продавали в лавках товары, то в 1990-м при виде нашей формы полиглоты-торговцы нас встречали следующими возгласами на русском языке: «Русские – на х*й, на х*й, уходите отсюда – вон шведы с долларами идут, не закрывайте вид».

Последний раз на моей памяти к нам хорошо относились в 1988 году, во время моего предпоследнего похода. Мы тогда по договоренности перевозили боеприпасы из Адена в Эльгейду. Наш БДК открыл носовую аппарель, а йеменцы под завязку загрузили весь трюм снарядами. Наша техника, да и большая часть десанта оставались на Нокре, поэтому в трюме места было много. Арабы при погрузке обещали хорошо все охранять.

Тем не менее, во время обеда все йеменские военнослужащие куда-то исчезли, и какие-то посторонние лица сновали по нашему кораблю. То есть подложить часовую мину проблем бы не составило. Когда мы шли в Эльгейду, то утешались тем, что в случае взрыва нам мучиться и долго тонуть не придется. Такое количество боеприпасов при детонации нас превратило бы просто в пыль.

Свои переживания мы компенсировали тем, что в Эльгейде объедались лангустами – огромными морскими раками, правда, без клешней, которых ловили с помощью заточенных железных прутьев.

По возвращении в 1990 году почти вся наша десантная группа была награждена орденами, медалями и грамотами. Учтя мой пятый поход в эту «горячую точку», мне вручили орден Красной Звезды. Без наград остались только старшина, продававший матросское мыло, и один офицер, который пытался провезти пистолет «Браунинг», подаренный ему эфиопом.

Но действительно обидно было за старшего лейтенанта Анатолия Сороку. Он больше всех оказывал медицинскую помощь пострадавшим, рисковал жизнью при доставке матросов с «Енисея».

Как врачу ему цены не было. «Забыли» его потому, что он считался прикомандированным к нам.

Отказаться – хуже, чем забыть

Через несколько месяцев вернулась и группа морпехов, возглавляемая подполковником Филонюком. Их вояж был в два раза короче нашего.

Как мы узнали, командир пункта материально-технического обеспечения капитан 1 ранга Вялов сразу после нашего отъезда послал телеграмму с предложением срочной эвакуации ПМТО. Командование эскадры и главный военный советник нашего штаба, расположенного в Аддис-Абебе, обвинили его в трусости.

Но все же в феврале 1991 года тупоголовые начальники поняли абсурдность нашего присутствия на Нокре. Тогда был рожден приказ под видом учений срочно эвакуироваться в Аден, что и было сделано. Правда, много имущества осталось сепаратистам.

Все, кто был в составе ПМТО, получили статус воинов-интернационалистов со всеми вытекающими льготами. Нам же и корабелам выдали дурацкие справки, подписанные командиром ПМТО, где сказано: «Дана (звание, Ф.И.О.) в том, что он в период с 9 февраля 1990 г. по 13 июня 1990 г. выполнял задачи боевой службы в районе боевых действий: Красное море, Народная Демократическая Республика Эфиопия, о. Нокра».

Когда дивизию морской пехоты посетила комиссия во главе с руководителем Комитета Верховного Совета СССР по вопросам обороны и безопасности Шориным, командир нашей десантной группы Семыкин заметил, что справедливо было бы дать статус воинов-интернационалистов и морским пехотинцам.

Тот ему ответил: «Капитан, я впервые об этом слышу. Разберусь», – и, по-видимому, забыл… Спустя несколько месяцев подполковник Филонюк написал письмо президенту Горбачеву с тем же вопросом.

Смешной ответ пришел из Министерства обороны СССР: «Десантную группу во главе с подполковником Филонюком мы в Эфиопию не посылали». Вспомним о заявлении Язова, что советских военнослужащих там не было.

То есть нам пытались доказать, что Нокра – это наш «коллективный глюк». Правда, обещали все же разобраться. Но наш могучий Советский Союз за это время распался, что привело к смене руководства штабов и концу наших надежд добиться справедливости.

Анатолий Жидков. Журнал «Солдат удачи» №7, 2001

…Это было в те времена, когда моя Родина имела гордое имя – Союз Советских Социалистических Республик, и свыше десятка стран свои важнейшие решения принимали только с согласия нашей могучей державы. Страна уже начала «перестраиваться», но развалиться еще не успела.

Мы были уже не такими, как во времена Екатерины Великой, которая гордо заявляла, что без ее позволения ни одна пушка в, Европе выстрелить не смела, но тем не менее встречные суда честь нашим кораблям еще отдавали. В те годы черные береты морпехов можно было встретить порой в самых неожиданных местах…

На чужой войне

Я в очередной раз вместе с десантно-штурмовой ротой морской пехота торчал на острове Нокра архипелага Дахлак в Эфиопия, где находилась наша база, в должности начальника медслужбы.

Правителем Эфиопии был Менгисту Хайле Мариам, пришедший к власти в результате дворцового переворота и свержения монарха в конце 1970-х годов. Этот дворцовый переворот официально назывался «Великой народной революцией».

В это время в Эфиопии, уже давно не прекращаясь, шла гражданская война. Богатая область Эритрея не желала кормить всю республику, по большей части иссушенную солнцем, и боролась за свою независимость. При королевском режиме наша страна поддерживала мятежную область и снабжала ее оружием. Мятежников называли сепаратистами.

Новый президент повел Эфиопию, как писалось в нашей прессе, «по некапиталистическому пути развития» (хотя и социалистическим его не назовешь), и Советский Союз принял Менгисту Хайле Мариама в число своих друзей. Эритрея, соответственно, оказалась в опале.

Многие негры-военнослужащие задавали нам вопрос: почему их противник использует те же танки Т-55АМ, автоматы АКМ и другое оружие советского производства, что и они? За наше оружие мы испытывали гордость. Эфиопские офицеры и их самые «крутые» боевики имели АКМ советского производства, а прочие – автоматы Калашникова китайского производства. Китайцы даже оружие делают некачественно.

По словам местных, эти автоматы быстро разогревались во время стрельбы, поэтому пули летели недалеко, а при остывании ствол могло повести в сторону. К тому же их часто заклинивало. Впрочем, и наши АКС-74У с укороченным стволом, выданные нашей группе в 1986 году, тоже надежностью не отличались.

Эти автоматы были задуманы как оружие десанта, но мы быстро убедились, что лучше иметь более тяжелые АКС с патроном 5,45 мм или еще более тяжелые АКМ с патроном 7,62 мм, чем компактный АКСУ. Дальность стрельбы его незначительна, а при стрельбе через кусты и даже при боковом ветре пули уходят в сторону.

Нас «не существует»?!

Правда, в 1990 году помощь мы оказывали в основном моральную и смысла нашего присутствия толком понять не могли. Впрочем, и правительство тоже, похоже, не понимало. Из первой программы, которую ловил наш телевизор, мы с «обалдением» узнали, что… нас не существует! На вопрос министру обороны маршалу Язову, чем занимаются советские военнослужащие в Эфиопии, он заявил «со всей ответственностью», что наших военных там нет.

А мы-то в таком случае чьи военные?!

Официально мы поддерживали правящее правительство, но и мятежники нас за врагов не считали. Одно из наших вспомогательных судов ночью шло под эфиопским флагом, как вдруг из-за ближайшего острова выскочило несколько эритрейских катеров. Старший радист вышел из рубки и тут же погиб, простреленный очередью из крупнокалиберного пулемета. На другой день сепаратисты выразили сожаление и принесли извинения по поводу гибели нашего моряка и обстрела судна. Их ввел в заблуждение эфиопский флаг, вывешенный на корабле. Эритрейцы и Дахлак обстреливали крайне редко, по-видимому, чтобы нас не зацепить. Забегая вперед, скажу, что потом все изменилось.

«Облико морале» не продается!

На Нокре все шло своим чередом. Наши воины отрабатывали вождение БТР, проводили стрельбы из гранатометов, пулеметов, метание гранат, даже противотанковых, круглосуточно несли охрану острова на вышках. На дальние рубежи отправлялся на БТР старшина десанта. Вообще-то его посылали жариться в машине в наказание.

Он не совсем верно понял горбачевскую перестройку и стал повышать свое благосостояние торговлей ротным мылом, которое «приватизировал». Об этом бы никто не узнал, если бы к нашему командиру не пришли рабочие базы и не попросили урезонить старшину. Он, оказывается, сбил цену, и негры стали отказываться платить за кусок хозяйственного мыла больше полбыры. А раньше его «отрывали с руками» за целую быру.

Быры – это местная валюта, официально соответствующая нашим доперестроечным 40 копейкам.

Цены в Эфиопии были довольно интересными. Например, обед в средней столовой стоил 10 быр, а снять проститутку – всего 3.

Но в «застойные» времена с этим было очень строго. Жены нам «аттестат на половое довольствие» с собой не давали, а измена жене приравнивалась чуть ли не к измене Родине. Когда-то на Сейшелах лишь за то, что я в одиночку прошелся по пляжу, где женщины загорали без лифчиков, меня разбирали на партсобрании. И если бы не мое знание нескольких фраз на английском, я был бы лишен сходов на берег.

Поэтому ограничились словесным выговором. Тяжелое детство, устроенное мне родителями, – спецшкола с преподаванием ряда предметов на иностранном языке – меня выручило. Чтобы заказать на корабль продукты, топливо, воду, вызвать лоцмана и даже сбить цену в магазинах, моих скудных знаний английского вполне хватало.

Местная «фауна» в тротиловом эквиваленте

На Нокре, несмотря на запрет отлучаться из лагеря, я любил устраивать пробежки по острову с нашим взводным Олегом Хомутовым. После пробежки – поединки в боксерских перчатках, а потом купание до одурения. Однажды, во время плавания среди кораллов, я увидел неразорвавшийся неизвестный мне снаряд.

Я доложил о нем командиру десанта. Тот меня отчитал за самовольную отлучку из лагеря и поручил командиру роты капитану Семыкину уничтожить мою находку.

Нырнув, мы с большой осторожностью привязали к хвосту снаряда суровую нитку, вылезли на берег и стали тащить. Но через пару минут снаряд застрял среди кораллов, и нитка оборвалась. Мы связали концы ниток и потащили снова. Еще один обрыв – и так пять раз. На шестой Семыкин схватил его рукой и заявил, что если он не рванул во время волочения по дну, то вряд ли взорвется в руках.

Затем он наложил снаряд под скалу, нависшую над берегом, обложил его толовыми шашками, отрезал 60 см белого шнура (по теории сгорает 1 см в секунду), поджег его, и мы убежали в укрытие. Через минуту напряженного ожидания взрыва не последовало.

Прошло еще секунд двадцать. «Что-то со шнуром», – сказал Семыкин и встал. В этот момент раздался взрыв, и часть скалы рухнула на то место, где был снаряд.

На другой день мы снова совершили пробежку к этому месту. Плавая после тренировки, мой кореш вдруг закричал: «Толян, греби сюда!» Когда я к нему приблизился, то на дне увидел точно такой же снаряд, что был взорван накануне. Об этой находке мы скромно умолчали и после этого действительно прекратили пробежки в ту сторону, от греха подальше.

Барракуды опаснее акул – для мужиков…

Вода в Красном море, самом теплом из открытых морей, не приносила желаемой прохлады. Зато непуганых рыб всевозможных окрасок было видимо-невидимо. Когда из-за боевых действий для нас не доставляли продукты из Адена, наши офицеры устраивали охоту с автоматами на дроф (в Эфиопию на зиму слетаются все европейские птицы), а матросы занимались рыбалкой: Командиры взводов приносили мне улов и вопрошали: «Док, а это жрать можно?» Я, не разбираясь в иностранной фауне, на всякий случай отвечал: «Есть, конечно, можно, но потом окочуритесь».

Разрешал употреблять в пищу только вкусных морских щук – барракуд. В отличие от речных, эти рыбешки были намного хищнее. Их ловля проходила следующим образом. На толстую леску прикреплялся металлический тросик с большим самодельным кованым крючком, к нему привязывался кусок бинта в виде детского бантика, затем рыбаки садились в катер и мчались вдоль скал. Барракуды выскакивали из укрытий и бросались на такую наживку целыми стаями – только успевай вытаскивать.

Акулы были гораздо более мирными, хотя там водились и самые опасные – белые, тигровые и песчаные. Их добывали с помощью корабельного крана, троса, большого крюка и кровавого мяса. Если согласно легендам акулы кровь чуют издалека и рвутся растерзать добычу, то в жизни эти хищники долго плавают вокруг свежего мяса, постепенно сужая круги, и только затем, переворачиваясь кверху брюхом, хватают наживку. Они необычайно живучи. Я наблюдал, как одна из акул, вытащенная на палубу, прожила более пяти часов.

Согласно статистике человека чаще убивает молния, чем съедает акула. По этой причине я удивлял моряков тем, что не особенно спешил на берег, когда показывались их плавники. Зато всегда надевал, в отличие от других моряков, плавки. Просто я испытывал панический страх перед относительно маленькими (в среднем около одного метра) барракудами, которые могут отхватить любой мелькающий предмет или часть тела…

Вообще-то один негр был загублен акулой, да и то по своей вине. Он вместе с товарищем на допотопной лодке поймал и вытащил морскую хищницу длиной около полутора метров, но как следует ее не оглушил. Когда эта рыбка очухалась, то цапнула рыбака за бок, отхватив часть печени. К берегу товарищ доставил его уже мертвым – и еще живую акулу.

Эпидемиолог базы умудрялся вычленять челюсти с тремя рядами мелких зубов у этих хищниц, а из позвоночников делать тросточки и указки.

Живучесть – наше национальное достояние

Из-за проблемы с водой – свежей не подвозилось, а старая начала портиться – на нашем БДК (большой десантный корабль) началась вспышка энтероколита, и он стал расшифровываться как «большое дизентерийное корыто». После этого в мою обязанность вошло обязательное кормление экипажа и десанта несколько раз в день горькими таблетками под названием левомицетин. Сам я их не ел, но зараза ко мне не цеплялась. Некоторые офицеры считали, что это из-за того, что я очень много употреблял острого.

По их словам, я уничтожил весь перец, рассчитанный на целую десантную роту. Правда, болезнь довольно быстро пошла на убыль, чему способствовали, возможно, таблетки, а может, адаптация организма.

На мой взгляд, славяне отличаются наибольшей выносливостью. Однажды на БДК вышли из строя кондиционеры, а температура в тени превышала 50 градусов по Цельсию. В железном корпусе корабля – натуральное пекло. Тепловые удары и ахлоргидрические судороги получали узбеки, казахи и представители других республик – кроме русских, белорусов и украинцев (в те годы в Советской Армии и Флоте служили представители всех 15 республик СССР).

Вначале меня это сильно удивляло, ведь именно южные народы должны быть наиболее приспособленными к жаре. Потом я понял, что дело во влажности: в отличие от Эфиопии, у них на родине сухой климат. Ну, а русскому, видать, все нипочем: что жара, что влажность – один черт…

Кстати, порт Массауа, около которого находился наш архипелаг Дахлак, – самый жаркий город мира. Так по крайней мере утверждается в журнале «Наука и жизнь», который я храню до сих пор. И действительно, будучи после Эфиопии на Сейшельских островах, что находятся на самом экваторе, я чуть ли не «замерзал» – ведь там в среднем «всего» 35 градусов круглый год.

Из-за жары на Нокре нас перевели на берег, оставив на корабле только вахту. Распорядок дня был следующим: подъем в 4.30, завтрак, работа – у корабельных проворачивание механизмов, у нас – отработка вождения на БТР, плавающих танках, а также стрельбы.

Оружие сильно раскалялось, и при выстреле, например, из гранатомета на плечо сначала накладывалась свернутая валиком ткань как профилактика ожогов. В 12 часов был обед, после которого – сон до 16.00, то есть в самое знойное время.

А затем – спортмероприятия, просмотр кинофильмов, ужин и отбой в 21.00.

Анатолий Жидков. Журнал «Солдат удачи» №7, 2001