Танатос 78
«Смерть — это маленький мусорщик, тихий, как мышь.
Он ездит в общественном транспорте
и никогда не скажет ничего интересного».
Тибор Фишер, «Пальчики оближешь»
1
«Нельзя прожить жизнь и ни разу не получить кулаком в челюсть».
Это было первое, о чём я подумал, отрываясь от земли. Согласно закону гравитации, моё тело должно было двигаться по отрицательной параболе с конечной точкой на кафельном полу в трех метрах от точки старта. Восемьдесят килограмм моей материальной составляющей так и поступили — не в моей компетенции противиться физике. Я летел, и целое мгновение мусолил эту псевдофилософскую банальность. Сказать откровенно, не первый раз в своей практике я обращался к подобному аутотренингу. Потому что моя физиономия помнит отпечатки почти трёх сотен кулаков.
В полёте меня развернуло, так что я грохнулся на бок, сильно ударившись правым локтем, но успев подложить под щёку левую ладонь. Иначе я выплюнул бы несколько зубов.
«Хотя один всё равно выплюнуть придется», заключил я, ощупывая языком ротовую полость. Наручные часы на левом запястье находились в пяти сантиметрах от моего лица. Я скосил на стрелки глаза, пытаясь сфокусировать зрение на столь коротком расстоянии, и отметил, что времени осталось полторы минуты — вполне достаточно, чтобы успеть повредить себе ещё пару рёбер.
«У меня заурядная и скучная работа, но иногда в ней появляются интересные моменты», — это была уже третья мысль, посетившая мой разум, с момента, как меня отфутболил кулак верзилы. Следом я подумал, что слишком много рассуждаю за интервал времени в пару секунд. Я давно заметил, что мой котелок варит лучше, если его немного встряхнуть. Но инстинкт самосохранения пресёк поток внутреннего монолога; он уверял, что в данной ситуации надо не мысли генерировать, а отползать в сторону, пока тяжелый ботинок не постучался в почку. Так я и сделал. Перевернулся на живот и пополз к писсуару.
Отползая, я думал о том, что удар, которым меня наградил верзила, заслуживает почётного места в коллекции. Такие удары можно собирать, как марки, монеты, или что там ещё коллекционируют… Яркий, правильный, без единой лишней детали. Сразу видно, что человек, обладающий способностью к подобным апперкотам, не разбрасывает их направо-налево, но всегда абсолютно точно знает, кому и зачем зуботычина предназначается. Так что данный инцидент можно рассматривать, как дань уважения к моей скромной персоне. А можно, как наказание за глупость… Да, вот в чём причина! Глупость — это грех, до которого человек додумался сам. Не Господь. В списке смертных грехов она не значится. Потому-то я глупостью и злоупотребляю. Не в силах посягнуть на запреты божественные, я с удовольствием посягаю на запреты людские. С моей однообразной работой это хорошее развлечение, хотя начальство (если прознает) за подобные выходки по голове не погладит.
— Ну что, ещё будут наставления? — интонация голоса верзилы намекала на угрозу.
Я перевёл себя в сидячее положение, прислонился спиной к писсуару и потрогал пальцами челюсть. Немыслимо, но она оказалась цела, апперкот её не сломал и даже не вывихнул! Хотя, к чему патетика? Если бы эта челюсть была менее прочна, моя коллекция зуботычин не насчитывала бы двести семьдесят восемь экземпляров.
— Хороший удар, — сказал я довольно искренне и поспешно добавил, дабы оппонент не успел сменить гнев на милость, — но ты, баран, так ничего и не понял! Да, я вижу, что слово у тебя не расходится с делом, и моё тебе за это почтение. Только, видишь ли, времени у тебя осталось меньше минуты, а ты тратишь его на физические упражнения, когда впору заниматься умственными! А то и духовными!
— Я смотрю, с первого раза ты не понимаешь. — Он сделал шаг в мою сторону. — Я ведь и убить могу…
Явился в этот бар я пятнадцать минут назад. Опоздал немного, планировал быть пораньше. Что тут поделаешь, пробки. Если транспортные коммуникации — артерии города, то автомобильные пробки — их тромбы.
Я умостил свою задницу на высокий табурет у стойки, с надеждой посмотрел на бармена. Бесполезно, меня он не замечал. Я не обиделся, привык уже, что бармены, кассиры, продавцы, контроллеры, секретарши etc — одним словом обычные живые люди, не воспринимают меня, как раздражитель зрительных нервов. Так что я решил не затягивать игру в гляделки, и обслужить себя сам. Я встал, завернул за барную стойку, снял с полки стакан и бутылку текилы, вернулся на место. Мне удалось пропустить три порции, прежде чем бармен обнаружил сие безобразие. Он молча таращился на початую бутылку и стакан рядом с ней секунд десять, потом настороженно оглянулся по сторонам, наконец, сгреб всё и спрятал под стойку. Меня он так и не заметил, но четвертую порцию мне уже не хотелось, потому я сосредоточил внимание на «клиенте».
Он сидел за столиком в центре бара и хлыскал водку, занюхивая её лимоном. С ним приключилась болезнь сердца, и узнал он об этом совсем недавно. По этому поводу и пил, хотя врачи строго настрого запретили. Впрочем, в случае с моим «клиентом» медицина ему всё равно бы не помогла. Медики ведь только думают, что спасают людей, на самом же деле всё гораздо сложнее. То есть проще. В нашей работе, к примеру, тоже бывают огрехи, ничего идеального не существует, но по сравнению с медициной мы — атомный хронометр, по которому весь мир сверяет часы.
Я, не спрашивая позволения, умостился за столик моего «клиента», и пристально так на него уставился.
— Проблемы? — спросил крепыш, спокойно выдержав мой взгляд.
С сердцем такая ерунда — если оно больное, чаще всего по внешности его обладателя этого не определить. Вот и «клиент» мой, мужчина тридцати шести лет, рослый, с развитой мускулатурой, крепкими кулаками и скошенным лбом неандертальца. Кому придет в голову, что в кармане у него пузырек нитроглицерина?
— У кого? — в свою очередь спросил я и взглянул на часы.
— У тебя. Чего вылупился?
Времени оставалось семь минут, потому я решил пропустить вступление и сразу перейти к сути:
— Наверное, грустно прожить жизнь в спортзале, чтобы в один прекрасный момент узнать, что твоё сердце никуда не годиться, и отныне тебе ничего нельзя поднимать тяжелее килограммовой гантельки?
Брови неандертальца полезли вверх, отчего его узкий лоб почти исчез.
— Ты кто такой? — рявкнул он.
— Моё имя? Зачем оно тебе? Не будем тратить время, потому как осталось его не много, а мы ещё ничего не обсудили. Итак… После такой новости ты понимаешь, что даже сексом тебе нельзя заниматься по-человечески, без боязни, что сердце не согласится с оргазмом и пошлёт своего хозяина к чертям. Легкая пробежка — здравствуй, реанимация. Случайный стресс — сыграл в ящик. Резкая смена климата — склеил ласты. Приснился ночью кошмар — дал дуба. Признай, одной ногой ты уже в могиле. Самое время подумать о том, как ты прожил эту жизнь, чего сделал хорошего, как много набедокурил, и построить гистограмму совершенных грехов, чтобы определить с какого начинать каяться. Который из семи ты любишь больше всего?
Удивление в глазах моего «клиента» меркло, взамен проявлялась злость. Голос стал больше походить на рык.
— С какой это радости я должен тебе исповедаться?!
— Вполне возможно, что тебе больше некому будет исповедаться. Ты не протянешь и до утра. Или до вечера? Как думаешь, много у тебя времени? Ultima forsan*, как писали на церковных башенных часах в средние века.
— Проваливай отсюда, придурок! — прорычал мой собеседник.
За соседними столиками народ начал оглядываться, перешёптываться, кивать головами в нашу сторону. Я был с ними согласен, верзила и в самом деле вёл себя агрессивно.
— Не делай поспешных, к тому же неверных выводов, — посоветовал я собеседнику. — Во что я тебе скажу: забудь про злобу, у тебя нет на неё времени.
Он схватил меня за отворот пиджака.
— Обычно я так долго не терплю, — процедил он, пытаясь убить меня взглядом.
Признаться, от такого взора — бык, готовый вышибить лбом ворота, не меньше, у меня мурашки по коже бегают, вот и тогда я почувствовал, что спина вспотела. Но что делать, раз уж я ввязался в эту глупость, надо было доигрывать спектакль до конца.
— Может быть, поэтому у тебя и проблемы с сердцем? Знаешь, нервы на нём сильно сказываются. И потом, видишь ли, уважаемый, я не могу никуда деться, в данный момент я на работе…
Я хотел было ещё раз попытаться ему втолковать, что он попусту тратит время, которое мог бы использовать гораздо продуктивнее, но неандерталец приподнял меня над стулом и придал ускорение пинком в сторону туалета. Я едва устоял на ногах. Как только я переступил порог сортира, он захлопнул за собой дверь и подарил мне тот великолепный апперкот.
Я улыбнулся. Нет, вы послушайте, что говорит эта тупица! Убить меня! Светить светом, темнеть темнотой, убить смерть — тавтология! Ну да времени развивать тему словесных каламбуров уже не осталось, стрелки отчаянно тикали в направление драматической развязки.
Я поднялся на ноги, отряхнулся, скрестил руки на груди и подарил своему клиенту последнее, что ещё можно было успеть ему подарить — взгляд глубокой скорби по никчемному болвану, который прожил жизнь зря и ничегошеньки в ней не понял.
— Ты не можешь меня убить, — доверил я ему одну из своих тайн.
И вот он — миг трагической развязки сей короткой, но ёмкой пьесы! Я закинул правую руку за спину, а запястье левой поднял на уровень груди, так, чтобы часы оставались в поле зрения. Голосом конферансье, объявляющего знаменитого актера, объявил:
— Як Вениамин Гаврилович, ты умрёшь через шесть, пять, четыре…
На третьей секунде мой «клиент» вдруг согнулся, в его глазах отразились ужас и боль.
— Кто… ты?.. — прохрипел он.
— Меня зовут Танатос 78, — больше не было смысла скрывать от него правду, которая ему всё равно не понадобится. С людьми всегда так — ищут что-то, ищут, а потом вдруг находят и оказывается, что оно им сто лет не нужно. Иногда меня успевали спросить, почему именно 78? На это я отвечал: потому, что есть и Танатос 77, и Танатос 79. И это чистая правда.
Верзила уже стоял на коленях, уткнувшись лбом в пол. Странная штука жизнь — минуту назад он припечатал меня мордой к этому кафелю, а теперь сам бил ему челом. Никогда не знаешь, что ждёт тебя за поворотом.
На последней секунде мой «клиент» выудил из кармана пузырек нитроглицерина, но дрожащие пальцы его тут же выронили. Белый бочонок с лекарством неторопливо покатился к писсуару. Впрочем, лекарства всё равно бы не помогли. Если в Книге Судеб напротив твоего имени стоит дата и время (а появляется она там не в момент рождения, но проявляется в течение жизни, и приняв чёткие очертания, становится смертным приговором), никакая пилюля уже не поможет. Увы.
Верзила замер и плавно завалился на бок. Финальная сцена, coda. Можно опускать портьеры и гасить «юпитеры».
Дверь туалета открылась, парень уставился на лежащего человека, нерешительно приблизился, потрогал за плечо, сказал «эй», убежал. Через минуту здесь собралось уже пять человек.
— С ним и в зале было что-то не так, — делился впечатлением один из пришедших. — Он разговаривал сам с собой и махал руками, словно хотел кого-то схватить.
— Может, почуял Смерть…
Я улыбнулся. Зачем меня чуять? От своих «клиентов» мы не прячемся.
Я достал из внутреннего кармана ежедневник и напротив троесловия «Як Вениамин Гаврилович» поставил галочку. Ниже располагались ещё два имени — мой объём сегодняшних дел.
Такая вот работёнка. Чуть-чуть статист, немного клерк, самую каплю душеприказчик. Распространенное заблуждение, будто наш брат является, дабы кто-то умер раньше положенного срока в корне неверно. Наше дело засвидетельствовать, что реальные события не расходятся с параграфом Книги Судеб. Всего-то. Я же говорил, пресное однообразное занятие. Если бы не эти маленькие спектакли, которые я себе втихаря от начальства позволяю, можно было бы свихнуться от скуки. Мы даже души умерших не трогаем, этим занимается отдельная служба.
2
Я сидел на парапете девятиэтажки, свесив ноги в тридцатиметровую пропасть, и смотрел, что делается внизу. Там ничего особенного не происходило. Лёгкий ветерок заставлял дрожать листья тополя, чуть дальше носились по проспекту разноцветные автомобили. С такого расстояния они казались игрушечными. В жизни всегда так — чем дальше отдаляешься от предмета, тем больше проявляется его сущность. Игрушка — вот суть любой материальной ценности. Люди же стремятся приблизить к себе безделушки, чтобы узреть в них иллюзию иного смысла. Отсюда вывод: жадность и скупость от глупости. Что это, метафизический закон взаимодействия живой и неживой материи?..
Я болтал ногами, генерировал ответы на этот никому не нужный вопрос и старался попасть плевком в прохожих, если они оказывались подо мной. Впрочем, целился не очень тщательно, постоянно промазывал. Нормальный ответ так же не придумывался. Да и зачем отвечать на идиотские вопросы? Достаточно сказать: не знаю, но вопрос хороший. Тем самым ты остаешься как бы интересным собеседником, и ограждаешь себя от необходимости искать ответ на бесполезный вопрос.
Я убивал время, потому что моя «клиентка» опаздывала. Я уже начал беспокоиться, не вздумает ли она выскочить в последнюю секунду, чтобы сразу кинуться с парапета вниз головой, лишив меня возможности перекинуться с ней парой слов. Но «клиентка» не стала отходить от классической схемы, по которой полагалось выйти на последний рубеж, на Рубикон жизни и смерти, и собрать некоторое количество зевак. Самоубийство — это же спектакль, а каждому актеру требуется по крайней мере один зритель, иначе действо потеряет смысл. То есть, не смысл, а драматизм и пафос.
Она забралась на парапет.
— Хорошая погода, верно? — задал я невинный вопрос.
Моя «клиентка» чуть не оступилась. Она выпучила на меня распахнутые глазища, не в силах постигнуть, откуда я взялся.
— Не пугайтесь ради Бога, — попросил я. — А то вы свалитесь раньше положенного срока.
На ней было лёгкое шёлковое платье, и ветер обклеил им её стройное точеное тело, зачесал назад подол и волосы. Готов поклясться, час назад она приняла душ и надела чистое бельё. От неё даже пахло духами. Это же так символично — свидание со Смертью. Не скрою, это тешило моё самолюбие, но девушка была совершенно не в моём вкусе. То есть, не в плане сексуального притяжения, с этим-то всё было как раз в порядке. Но, во-первых, в её лице уже не было жизни, её глаза умерли задолго до того момента, когда она отважилась на самоубийство, а я предпочитаю живые натуры, фонтанирующие энергией. А во-вторых, за такую выходку меня могут отправить в длительный «отпуск» ниже центра Земли. Так что «свидание со Смертью» для моей «клиентки» обещало быть совершенно не тем, чего она ожидала. Ни тебе романтики, ни высоких переживаний — бумц, и от тебя кровавая клякса. Обыденно, скучно и банально.
— Вы не остановите меня, — уверенно заявила юная особа и опустила взгляд к подножию пропасти.
Там уже собралось целых два зрителя. Один стоял, запрокинув голову и указывая на мою «клиентку» пальцем. Второй прижал к уху ладонь, должно быть, звонил по сотовому телефону.
— Боже упаси! Я и не собирался вас останавливать. Скажу вам больше: я не имею право вас останавливать. И даже ещё больше: у меня не получится вас остановить, потому что дата вашей кончины прописана несмываемыми чернилами в Книге Судеб. А это значит, что теперь даже вы сами себя не остановите. Просто потому, что вы уже мертвы. Вы умерли для этой жизни давно, и теперь ваше тело догоняет свой тлен. Моя же задача — засвидетельствовать этот кульминационный момент.
Я взглянул на часы. У нас оставалось пять минут. Девушки снова обратила на меня взор.
— Вы повторили слово в слово моё… Кто вы? — законный вопрос.
— Танатос 78.
На секунду она задумалась.
— Когда-то я читала греческие мифы… Вы Смерть? Смерть — человек? — в этом вопросе должно было быть удивление, если бы не было столько безнадежности.
— Не знаю, — сознался я искренне, — но вопрос хороший. А человек — это Человек?
— Не так я себе представляла Смерть, — мой вопрос она бессовестно проигнорировала; вот она — людская природа, даже на смертном одре человек остается эгоистом.
Зрительный зал увеличился на пять ротозеев. Тип, который минуту назад звонил, теперь выставил в сторону моей «клиентки» руку, стрелял солнечным зайчиком. Видимо, надеялся снять на телефон акт суицида.
— А как вы меня представляли? Я должен был захватить косу? — я говорил с улыбкой. Почему, собственно, я не мог позволить себе легкое издевательство?
— А она у вас есть? — пришлось отметить, что этой особе палец в рот класть не следует. Она продолжила равнодушно. — Хотя, какая разница… Символом больше, символом меньше…
Часы напоминали о скоротечности времени, оставалось три минуты.
— Сегодня вы, наконец, обратите на себя внимание, — заверил я свою «клиентку». — Смотрите, даже милиция подоспела.
К группе ротозеев подъехал УАЗик ППС, стражи порядка в количестве трёх человек выбрались из машины, задрали головы, пытаясь разглядеть мою «клиентку». Ничего больше они не предпринимали, решили ограничиться работой, сходной с моей — засвидетельствовать кончину, чтобы потом вписать её в свои протоколы. В свои игрушечные Книги Судеб.
— Сознайтесь, вам приятно, что люди наконец-то воспринимают вас не так, как обычно? — я сознательно толкал девушку на исповедь. Что за спектакли без монологов?
Она молчала ровно пять секунд, потом её прорвало:
— Я не знаю своих родителей. Мне говорили, что меня нашёл милицейский патруль в мусорном баке. Мне тогда было три-четыре месяца. Если бы я не орала, то и они бы не обратили внимания.
Я отметил, что воли к жизни в младенчестве у неё было гораздо больше. Это нормально, в грудном возрасте люди попросту не знают, что такое сломаться, они борются до самой смерти. Сломаться можно, только имея мораль и принципы. Без них ломаться нечему.
— Потом детский дом. В тринадцать лет я потеряла девственность и совсем не по своему желанию. Каждую ночь нас сдавали в «аренду» наши же охранники. Всех, кто хоть отдаленно напоминал женщину. В шестнадцать я уже была стерильна, потому что перенесла кучу венерических болячек. Материнство мне заказали раз и навсегда. В семнадцать я покинула этот гадюшник, в надежде, что моё тюремное заключение закончилось, и теперь, наконец, начнется новая жизнь, полная… тепла и света. Выходного пособия хватило на билет в плацкартном вагоне в один конец до города, о котором я мечтала, как об Эдеме. Но оказалось, что если у тебя нет денег, то ты совершенно никому не нужна. Ты можешь лечь на тротуар и подохнуть с голоду, а если кто-то и протянет тебе бутерброд, то это окажется обрюзгший пятидесятилетний мужик, который надеется трахнуть тебя, как только ты очнешься от голодного обморока. Ничего не изменилось, меня по-прежнему сдавали в «аренду», только теперь я за это получала деньги, и могла снять комнату в общаге, да поступить учиться. Мой парень сбежал от меня, как только узнал крупицу моего прошлого... Сейчас мне двадцать два и у меня нет будущего! Потому что моё прошлое кошмар, и настоящее едва лучше! Да, я хочу собрать побольше зрителей, потому что я их всех ненавижу!!! — она уже кричала, она практически скатилась в истерику. — Потому что никто из них никогда не относился ко мне по-человечески!.. Я хочу заляпать их безразличные сытые рожи своим дерьмом! Мерзкие твари! Ублюдочная жизнь! Ну а ты, хренова Смерть, какого чёрта ты явился?!
О, какой накал страстей! Апофеоз действа достигал кульминации. Но, извини, милая, первая роль всё же остается за мной. Мой спектакль, мне и решать.
— Было бы странно встретить Смерть в отсутствие оной, вы не находите?
Я улыбнулся и перевел взгляд на часы. У меня оставалось всего сорок пять секунд. В пору было поторопиться.
— Mores cuique sui fingunt fortunam, — голосом Римского Папы возвестил я.
— Что это, чёрт возьми, значит?!
— Это переводится, так: каждому человеку судьбу создают его нравы. Я не могу похвастаться глубоким пониманием Закона Жизни, но даже та малость, которую я разумею, говорит мне следующее: человек не может и не должен жить, не имея воли к жизни. Иначе род человеческий попросту выродится. Ваша воля к жизни началась и закончилась в мусорном баке, когда вы орали, призывая на помощь. Как только хранитель правопорядка взял вас на руки, она иссякла. Вас приласкали, и вы расслабились, обретя ошибочную истину о том, что если звать на помощь, обязательно кто-то придёт. Это опасное заблуждение. Спасителей нет, а спасение редкость и случайность. Вас били — вы молчали. Вас насиловали — вы терпели. А с чего вы взяли, что счастье должно само приплыть к вам в сияющем ковчеге?
— С того, что кто-то рождается, имея за своей спиной табун нянек и сумму на личном счёте, — я не совру, если замечу, что в её голосе проступила злость. Наверное, это мой талант — вызывать у умирающих злобу.
— Положим, это так. Но с другой стороны, вы никогда не задумывались, почему в королевских семьях такой большой процент смертности детей? Возьмите любую царскую династию и посмотрите на количество не состоявшихся царевичей и принцесс, ушедших из жизни в младенчестве. Вам всё станет понятно — нет воли к жизни, нет и жизни. И потом, зачем смотреть на других? Чего вы там хотите увидеть? Как они воюют с жизнью? Но ведь этот опыт нужен только тем, кто борется, верно? А вы боролись? Вы убили кого-то из своих насильников, или хотя бы пытались это сделать? Хрен там! Вы плыли по течению канализационных сбросов, в надежде, что оно впадает в чистую реку с чудесными островами. И сознательно гнали от себя мысль, что так не бывает.
— А разве убийство — это не грех? — в её голосе прозвенела нотка сарказма.
— А самоубийство разве не грех? Впрочем, это не так уж и важно. То есть важно, когда речь идет о маньяках убийцах, к которым, вы не относитесь по определению.
Солнце клонилось к горизонту, наливаясь, словно глаз быка огненно-рудым пламенем. Мой любимый цвет. Мои любимые оттенки. Мы мило общались, но времени оставалось совсем чуть-чуть. Я поднялся в полный рост и возвестил:
— Итак, Суинина Валентина, вам осталось жить девять, восемь…
— А если я передумаю? — в её возражении не чувствовалось силы, не было там и упрямства, что подтверждало теорию.
— Бросьте. Сделайте в этой жизни хоть что-то сами. В противном случае за вас это сделает Рок. Порыв ветра, или карниз под ногами обвалится. Ни Жизнь, ни Смерть не обманешь. Решайтесь, иначе даже ваша кончина будет пуком без запаха. Три…
— Вы чудовище… — безжизненно уронила девушка и шагнула вслед за словами.
Пока её бренное тело неслось к земле, я достал ежедневник. Снизу послышалось дружное «а-а-ах», следом одиночные и бессвязные проклятья — кровь и дерьмо Валентины достигли своих адресатов. Я поставил галочку напротив её имени, спрятал ежедневник в нагрудный карман и обратил свой взор вниз.
Народ не спешил расходиться, и я их понимал — не каждый день случается наблюдать самоубийцу, чьё тело взрывается фонтаном внутренностей, обильно сдабривая фекалиями одежду зрителей. Об этом теперь можно будет рассказывать целый месяц, поражая слушателей реальными и выдуманными подробностями. И потом можно будет вспоминать время от времени душещипательное шоу, потому что оно, как не крути, окажется одним из самых ярких переживаний. Такова природа человека — в своей памяти люди мусолят не что-то действительно значимое, а то, что будоражит потаённые стремления. Греховные стремления. Потому что нет ни одного индивида, который никогда бы не думал о самоубийстве.
..........Продолжение в комментах............