Украденное детство⁠⁠

Посмотрите на этих нарядных, улыбающихся бабушек. Несмотря на то, что они давно разменяли восьмой десяток, обе лучатся жизненными силами. Можно было бы представить, как они вяжут носки, сидя по вечерам в стареньком кресле, и пекут вкусные пироги для любимых внуков... Но они не так просты, как кажутся. Эти женщины в самом начале их жизни перенесли то, что сломало и уничтожило морально или физически многих взрослых. Они обе являются председателями обществ малолетних узников и жертв нацизма в Донецке и в Киеве.

Первая героиня этой статьи (слева) - Вера Ивановна, родилась в 1933 году в небольшой деревушке под Псковом и была четвертым ребенком в семье, состоящей из матери-одиночки и шестерых детей. Отец скончался одной зимой от болезни. Небольшое хозяйство - куры, огород, - где дети помогали работать сызмальства; в школу - пешком в соседнюю деревню. Обычное детство - не лучше и не хуже, чем у многих. Маленькая Вера звезд с неба не хватала и была самой простой девочкой. И ей, семилетней, было невдомек, что происходит, когда лучи прожекторов выхватили в предрассветном небе черные крестики самолетов. Но то, что случилось что-то ужасное, девочка поняла по страху и обреченности в голосе матери, произнесшей: "Это война". Уже на следующий день в деревне появились немцы на машинах и мотоциклах. "Хэй, матка! Курка, млеко, яйка! Дафай-дафай!" - механически зазубренная фраза раздавалась в каждом дворе. Фашисты вытягивали продовольствие из сельских жителей, чтобы пополнить свои запасы. В это время мать нашей героини просто пыталась жить дальше и кормить детей. А Вера вспоминает, как солдаты давали детворе кусочки хлеба и сахара из собственных пайков, в то время, как отбирали последнее молоко и мясо у их родителей. Причем горькая ирония происходящего дошла до нее лишь спустя много лет.

Когда немцы почувствовали, что сдают свои позиции в этом регионе, то начали спешное отступление. За собой они угоняли пленное население. Старых, молодых, совсем еще детей - все равно, на месте разберутся и рассортируют, - грузили в вагоны, как скот, и везли на запад. А где-то в восточной Германии их так же, как скот, согнали в открытые загоны, где обезумевшие от страха люди были выставлены на обзор "покупателям". И "покупатели" не заставили себя ждать. В основном на "рынок рабов" сошлись зажиточные бауэры - фермеры, или руководители цехов, которые были не прочь обзавестись дешевой, практически бесплатной рабочей силой. В первую очередь разбирали крепких, сильных, молодых. А к вечеру в загоне не осталось практически никого, кроме женщины со сгрудившимися вокруг нее, как птенцы, шестью детьми. Никому не хотелось брать такую обузу. И "работорговцам" пришлось "пристраивать" пленную семью по собственному усмотрению. Старшую девочку 15 лет и 14летнего брата сразу отделили и куда-то забрали, а мать с оставшимися детьми увезли в трудовой лагерь в городе Лаута.

"Мы тогда были совсем еще детьми и не могли полностью осознать весь ужас происходящего, - вспоминает Вера Ивановна. - С взрослыми мы не общались. Там вообще никому не разрешали особо общаться между собой, да и не до этого было. Каждый день мама уходила на рассвете, и не было ее до позднего вечера. А когда она возвращалась, мы обнимали ее и плакали. Потом ложились спать. И так каждый день. Когда не было бомбежек". Во время бомбежек ворота лагеря открывали, и подневольные рабочие убегали прятаться в лес. А после, как ни странно, всегда возвращались обратно. Детский мозг работал удивительным образом, защищаясь от безумных потрясений. Детали природы - зелень листвы на деревьев, рельеф замшелой коры, полет перепуганных птиц, - Вера запомнила намного четче, чем части тел, вытаскиваемые из разрушенных бараков.

Маленькая Вера хорошо запомнила русскую старушку-кухарку, которая всегда старалась пронести голодным детям немного сырой картошки или яблочных очистков. Запомнила она и фрица-надзирателя по прозвищу Vater ("Oтец"). Тот был старым и хромым, возможно, контуженным. Он много курил, громко кашлял и хорошо относился к детям, иногда даже тоже тайно подкармливал. Только со временем он стал меньше курить, больше кашлять, а позже и вовсе пропал. А потом на его место пришел другой, моложе и злее. Тот уже ни с кем не церемонился. У него дети приучились отзываться на "russisches Schwein!" и привыкли к тому, что за малейшую провинность можно получить удар плеткой или пинок сапогом. А провинностью считалась не только оплошность при выполнении простейшей работы - мойка посуды, уборка бараков, - но и просто шаг или взгляд не в ту сторону. Новый надзиратель носил иссиня-черные, до блеска начишенные и мерно поскрипывающие при ходьбе сапоги. Вера про себя так и называла его - Сапоги. С ее детского роста она не могла разглядеть его лица, а глаза поднимать боялась. Уже будучи пожилой женщиной, Вера Ивановна посетила музей Вермахта. И когда, по ее словам, она увидела за стеклом те самые черные высокие сапоги, то испытала животный, подсознательный страх.

Вера запомнила и алюминиевый завод, на котором работала ее мать, а позже - когда ей исполнилось десять, - и она сама. Но лучше всего она запомнила погожее майское утро, в которое их никто не стал будить. Выйдя из своих бараков, заключенные с удивлением увидели, что кругом нет ни одного немца, ветер гоняет по двору разбросанные бумаги, а ворота распахнуты настежь. По улице шествовала колонна красноармейцев. "Мать, война закончилась! Не идите за нами, идите в противоположную сторону! - вспоминает Вера Ивановна, как кричали ее матери солдаты. - А мы все пытались увязаться за ними, потому что думали, что уж с такими сильными и смелыми ребятами нас больше никто никогда не обидит, они нас точно от всего защитят. Один солдат еще дал мне кусочек рафинада. Это было самое вкусное, что я пробовала за последние годы".

Тут следует отдать должное матери Веры Ивановны. Эта женщина сумела отыскать старших детей - сын оказался чернорабочим, а дочь - кухаркой и прачкой в немецкой семье, - и, не имея при себе ни денег, ни документов, ни даже еды или сменной одежды, вернуть семью в полном составе в родную деревню. Дорога домой заняла долгих четыре месяца. Но мать и шестеро детей избежали участи врагов народа и вернулись в пусти и полуразрушенный, но свой собственный дом. Восстановления требовало абсолютно все. О возвращении старших брата и сестры в школу не было и речи, а 12летняя Вера пошла в третий класс. После школы же она попросила у матери разрешения поступить в институт в Ленинграде и, пусть рабочие руки были бы тогда предпочтительнее ученой головы, стала первым в своей семье человеком, получившим высшее образование.

По распределению Вера Ивановна переехала в Донецк, где больше сорока лет проработала инженером в НИИ. Там же она вышла замуж и родила дочь. Там же, как только тема перестала быть табу, с несколькими единомышленниками организовала общество узников и жертв нацизма. Десятки лет она поддерживала связи с немецким фондом "Память. Примирение. Будущее" и другими благотворительными организациями, помогала добывать полноценную информацию для бывших узников и их семей, оформляла справки для получения компенсаций и разоблачала гнусных фальсификаторов с поддельными документами. И она успешно занимается этим по сей день, помогает своим ровесникам и берет под свою опеку более молодых, но немощных стариков, пусть ее и без того небольшая организация с каждым годом становится все меньше и меньше...

Спасибо всем, кто прочитал! История получилась настолько объемной, что вторую ее часть я лучше выложу отдельным постом.

Вера Ивановна - моя бабушка. Статья моя. Минусов мне (комментарии), а не ей.