Жду новый пост

Серия «Мистика»

Максим Ковалёв принадлежал к типу людей, о которых хочется сказать: кровь с коньяком. Парень обладал открытым румяным лицом и заводным жизнерадостным характером. Его природная любознательность не имела границ, а крепкое здоровье легко позволяло её удовлетворять. Преодолевая километры дорог, взбираясь на вершины и сплавляясь по стремительным рекам, Максим исследовал мир.

Каждому герою необходим ценитель его подвигов. Максим встретил девушку с копной рыжих волос и россыпью золотистых веснушек. Римма, как никто другой, умела слушать рассказы о красотах земли. Её глаза цвета полдневного неба распахивались от удивления, и тогда красноречие Макса достигало небывалых высот!

Гора Громотуха, священная Энзел-Туу, считалась на земле троглодитов пристанищем злого духа Ильхана. Поговаривали, что полая, изрезанная внутри пещерами гора каким-то образом влияет на климат целого района, урожай и даже рождаемость. Но кто в наше время верит в злых духов? Бабкины сказки! Максим и раньше бывал в Громотухинской пещере, но не видел там никаких духов, уж не говоря о троглодитах. Потомки пещерных жителей давно живут в бетонных коробках...

В подземном царстве сталагнатов Максим намеревался надеть на палец Риммы обручальное кольцо. И дальше путешествовать по жизни вместе, чтобы восхищение в глазах любимой, равняющихся по яркости хризоколле, стократно приумножало радость новых открытий.

У подножия горы ветер надувал палатки, играл пламенем костра. Спелеологи стояли здесь уже несколько дней, заканчивали исследования и к вечеру собирались сниматься с места. Угостили чаем.

– Ох, зря ты такую красавицу с собой в пещеру ведёшь, парень!

– А в чём дело? – насторожился Максим.

– Как бы не пришлось делиться...

– С кем это, о чём вы вообще?..

– Смотри, как бы не отбил её у тебя Ильхан! Он любит рыженьких!

Спелеологи засмеялись, Римма покраснела, а Максим отчего-то рассердился, выплеснул недопитый чай в траву.

– Спасибо за угощенье! Мы пойдём!

– Иди, конечно, но не говори потом, что тебя не предупредили. С Ильханом шутки плохи!

Вход в пещеру представлял собой небольшую дырку чуть выше подножия. Каменные своды образовали длинный коридор, по дуге уводящий в толщу горы. По мере удаления становилось темнее. Фонарики высвечивали серые стены с красновато-коричневатыми потёками. Коридор то сужался до щели, в которую едва мог протиснуться человек, то становился шире. В одном из таких расширений растопырило ветви раскидистое дерево, скрытое под тысячами привязанных к нему разноцветных лоскутков и ленточек. На камнях перед жертвенником – монетки, остатки еды. Римма остановилась, стала рыться в рюкзачке в поисках чего-нибудь подходящего.

– Ну, что ты, солнышко, отстаешь? – оглянулся Максим.

– Хорбочок какой-нибудь ищу – привязать к священному дереву. Где-то ленточка была, не могу найти!

– Ну и ладно, пойдём! – заторопил Макс. – Лишнее это всё. Предрассудки!

– Сейчас, Максик! Вот конфетку нашла, положу для духов.

– Римма! Вот сама подумай – зачем духам твоя конфетка? Мышей разводить только. И не зови меня Максиком, сколько раз говорил тебе! – в голосе парня звучало раздражение.

Он перехватил конфетку из руки девушки, развернул и сунул себе в рот. Римма заметила, что ветка жертвенного дерева будто дёрнулась вслед за конфетой. "Нет, показалось", – прикоснувшись к ветке, девушка убедилась, что та вовсе не гибкая, скорее, это был окаменелый отросток причудливого, словно гигантский коралл, сталагмита.

– Пойдём, любимая. Нам нужно вернуться до темноты. Пещера огромная, некогда нам у каждого разукрашенного пня останавливаться.

Вскоре коридор вывел путешественников в огромный зал с белыми и желтоватыми колоннами из сросшихся между собой сталактитов и сталагмитов. Сталагнаты стояли вдоль стен и, освещённые фонариками, напоминали гигантские оплывшие свечи с натёками воска или пластилиновых великанов, размягчённых невидимым источником тепла. Впрочем, было не жарко. Ощущалось легкое, едва заметное движение прохладного воздуха. Сноп густого тусклого света падал откуда-то сверху.

Максим взял Римму за руку и вывел в самый центр каменного зала. Римма подняла голову. Свет лился из отверстия в центре невысокого купола. Кусочек ярко-синего неба виднелся не прямо, а через анфиладу примыкающих друг к другу сводов, нанизанных на световую ось, как кольца на пирамиду. Как будто чей-то голубой глаз глядел насквозь через замочные скважины лежащих друг на друге дверей и разглядывал людей, словно букашек, случайно попавших на самое дно колодца. Римма поёжилась и повернулась к Максиму.

– Смотри, какая красота! – волнуясь, проговорил он. – Пещера уникальная: залы расположены ярусами, один над другим. А этот ствол – видишь, он почти вертикальный – пронизывает всю гору насквозь и уходит в небо!

– Страшно, будто кто-то наблюдает за нами, – поёжилась девушка.

– Да что ты, глупая, здесь никого нет, – обнял её Максим. – Только ты и я. А глаза у тебя сейчас точно такого же цвета, как это хризоколловое небо!

Они стояли в лучах удивительного волшебного света и целовались.

– Он смотрит на нас, – испуганно отстранилась вдруг Римма.

– Да кто смотрит? Небо смотрит на нас, а мы на него. Это же здорово! Смотри, смотри, там даже звёздочки видно! – Макс заговорил возбуждённо, быстро, взволнованно. – Ты только представь себе, кто мог устроить здесь такую обсерваторию. Уж, конечно не духи!

– А кто?

– А что, если это сделали инопланетяне? А вдруг этот ствол служил не просто для наблюдения звёзд, а для запуска космических кораблей на их планету?

– Ну, это уже из области фантастики! – засомневалась Римма.

– А духи твои откуда? Ильхан или как там его? Эй! Ильхан! О-го-го! – закричал Максим, сложив ладони рупором. – Выйди, покажись! Где ты прячешься?

Голосу человека отовсюду гулко вторило эхо: оно блуждало между колонн, погромыхивало высоко наверху. Грохот усиливался, приближаясь. Внезапно стало темно. Под ногами ощущалось движение и тряска: вся пещера вдруг заходила ходуном, камни зашевелились, словно разбуженные звери, почуявшие добычу.

Максим с силой оттолкнул от себя Римму. Девушка упала и закрыла голову руками. Что-то огромное рухнуло рядом с ней. Гора содрогнулась и загудела. Но вскоре гул стих, по колоннам и пилястрам эхом пробежал шелест, похожий на чей-то вздох. Наступила зловещая тишина.

– Римма!

– Максим! – они одновременно вскочили.

И натолкнулись на стену. Мягкий свет по-прежнему струился сверху. Оплавленными свечами стояли на местах сталагнаты. Но прямо по центру зала, на самом освещённом месте – там, где всего несколько минут назад молодые люди целовались – торчала громадная каменная глыба, вставшая между ними. Обежав камень, молодые люди кинулись друг к другу в объятья.

– Откуда он свалился? Прямо на нас чуть не упал! Ой, Максим! Я боюсь: это как предупреждение!

– Но ведь не на нас же? Да... чуть-чуть... Да нет, ну, какое предупреждение?.. Предрассудки это, Риммочка! Мы всегда будем вместе! Кстати, вот, чуть не забыл, – протянул Максим колечко, – будь моей женой!

– Ой, Макс, не надо сейчас, я так испугалась... Очень страшное место... Пойдём назад!

– Ты отка-азываешься? – с обидой протянул Максим. – Ладно, пойдём!

– Да нет, Максик! Ой! То есть, я хотела сказать, Максим. Я не отказываюсь, но это... как-то...– не зная, что ещё сказать, девушка чмокнула Максима в щёку, но тот обиженно отвернулся.

– Пойдём. Чего уж теперь.

Выход из пещеры – тот длинный коридор, по которому они пришли сюда, был завален камнями.

Максим несколько раз обошёл зал по кругу, освещая стены фонариком. Нигде не было ни единой щелочки, в которую бы смог протиснуться человек...

– Делать нечего, Рим. Я полезу вверх. Выберусь как-нибудь. Добегу до спелеологов. У них снаряжение, верёвки. Мы тебя вытащим!

– Да как ты?.. Тут же метров двести до неба.

– У нас нет другого входа, Рим. Надо спешить, пока ребята не отчалили!

Максим подпрыгнул, ухватился руками за уступ, оттолкнулся ногами от ближайшей каменной сосульки, легко забросил их на стену и вскоре скрылся из виду в уходящем вверх колодце.

Ошеломлённая, Римма боялась дышать. Только что были вместе... Как быстро он исчез! Всей душой она была рядом с Максом.

Внезапно будто тень метнулась по залу, прошёл лёгкий вздох по колоннам. Стало очень страшно. Так страшно, как только может быть страшно молоденькой девушке, которая оказалась одна-одинёшенька на дне глубокого колодца внутри священной горы троглодитов.

– Энзел-Туу? Ильхан, – прошептала она.

– Да, меня зовут Ильхан, – не услышала, а как-то почувствовала ответ Римма. – Зачем ты здесь?

– Я... Мы с Максом, – пролепетала девушка, силясь сформулировать ответ.

– Ну да, конечно, с Максом. Всегда, во все времена за неосмотрительные действия мужчин расплачиваются самые слабые: женщины и дети... – Римма не видела собеседника, но всей кожей ощущала его присутствие и слышала каменный голос где-то... внутри себя...

– Но... у меня нет детей, – осмелилась возразить она.

– О! У тебя будет много детей! Ведь ты осталась здесь, со мной! Нечасто женщины Среднего мира спускаются к нам, в мир Нижний!

– Максим! Он выберется и спасёт меня!

– О-хо-хо! Насмешила ты меня, Рыжеволосая! Твой Максим висит сейчас на стене и не может дотянуться до уступа. Как думаешь, долго ли он продержится?

И Римма увидела! Под самым отверстием, где свет падал на свалившуюся сверху глыбу... Этот камень приобрел вдруг силуэт плечистого старца с длинными седыми волосами и раздвоенной бородой, спускающейся до пояса. Жуть! Как давно он здесь находится?

– Да, я давно здесь. Всегда. Испокон веку. Это мой дом, – прочитал мысли старик.

Римма съёжилась, пытаясь вжаться спиной в стену – только бы подальше от жуткого старика!

– Боишься? Зря. Всё зависит от тебя, красавица. Я могу выпустить только одного из вас. А другой останется. Скажешь, отпустить своего парня – я помогу ему выбраться. Ну, а если захочешь выйти сама – пожалуйста! Иди! Только тогда твой Макс через мгновенье будет здесь, – старик ткнул пальцем под ноги. – Ты свободна!

– Римма-а-а! – раздался сверху крик Максима. – Прости меня. Кажется, я не смогу тебя спасти ... Я сейчас упаду-у-у!

– Нет! Помогите ему! – не раздумывая, выкрикнула Римма.

– Это твой выбор, – усмехнулся Ильхан, подхватил девушку за талию, и стены пещеры вдруг закружились в бешеном вихре, замелькали причудливые колонны и пилястры. Всё поплыло перед глазами.

Максим висел на кончиках пальцев и никак не мог дотянуться до следующего уступа. Всё. Сейчас он упадёт. А Римма...

– Римма-а-а! – прошептал Максим. – Прости меня, любимая. Кажется, я не смогу тебя спасти ... Я сейчас упаду-у-у!

Но нет, он не сдастся! Вцепившись за скалу пальцами правой руки, левой он продолжал обшаривать стену в поисках какой-нибудь опоры. Обогнув большой выступ, рука нащупала вбитый в стену альпинистский крюк. Максим просунул палец в отверстие, закрепился и перебросил тело через трудное место.

Спелеологи уже сворачивали палатки.

– Ребята! Пожалуйста! – задыхаясь от бега, кричал издали Максим. – Там обвал – вход завалило. Моя девушка!.. Я через колодец вылез...

По верёвкам спустились в нижний зал. Риммы там не было. На большом плоском камне поблескивало обручальное колечко. Тщательно обшарили весь зал, заглянув буквально за каждый сталагмит и сталагнат – во все закуточки, убедились: девушка бесследно исчезла.

– Может, она полезла за тобой и бродит где-нибудь наверху?

Поднялись на следующий ярус. Обошли его многочисленные коридоры и залы. Римма будто испарилась.

– Ну, что, парень... у нас нет больше времени. И так целые сутки бродим. Нам пора.

Ты с нами?

На Максима было больно смотреть. Уже никто не смог бы сказать про него: кровь с коньяком. Кровь отхлынула от лица, а коньяк... выдохся. Парень сжимал в кулаке колечко и не понимал... Ничего не понимал.

– Верёвку. Оставьте верёвку, – попросил он.

Ильхан подхватил Римму за талию, и стены пещеры вдруг закружились в бешеном вихре. Всё поплыло перед глазами девушки. Вскоре они очутились в причудливо убранном зале.

Теснясь, сдавливая друг друга и наползая один на другой, сливались в прихотливые гроздья и почковидные сростки самоцветы: ярко-голубая в тончайших прожилках бирюза, отливающая восковым блеском цвета полуденного неба хризоколла, словно покрытые чёрным лаком, похожие на пузыри кипящего вара гетиты, треугольные грани головок аметистов и шарики халцедона. Гранаты, бериллы, малахит, самородки золота...

Ильхан опустил девушку на пушистую, похожую на бархат поверхность. Перед глазами продолжали кружиться самоцветы, складываясь в нечто наподобие ковра, в причудливый узор которого вплетались события, люди, история и само время. Римма видела расцвет и смену земных цивилизаций, рождение и гибель планет, вспышки далёких звёзд, другие, неведомые человеку миры. Был ли в этом мельтешении какой-либо сакральный смысл? Постепенно, капля за каплей, входило в неё Знание. Смысл был не в прошлом и не в будущем, не в мечтах и не в результатах, не в рождении и не в смерти. Смысл был в самом течении жизни, где каждая песчинка и камушек занимали свое, предназначенное место, каждый листок и травинка вплетали неповторимый орнамент в общую картину мироздания.

Долго-долго бродил юноша по закоулкам пещеры. На третий день вышел в небольшой украшенный самоцветами зал. Рыжие волосы разметались по чёрной бархатной поверхности похожего на кровать возвышения. Девушка безмятежно спала.

– Римма! Я нашёл тебя! Просыпайся, любимая! – Максим прикоснулся к волосам, похлопал по щекам, надел на палец колечко. Девушка села, посмотрела на него отсутствующим непонимающим взглядом.

– Римма, пойдём со мной! – пытался достучаться до любимой Максим и вдруг увидел старика с раздвоенной бородой и угловатыми плечами.

Старик неподвижно сидел у изголовья чёрной постели. Взгляд его льдистых глаз был безучастен.

– Ильхан! Отпусти её, умоляю!

– Разве я кого-то держу? Да меня ведь и в помине нет. Только ты спроси, хочет ли она идти с тобой, – проскрипел тот.

– Римма, девочка моя, что он такое говорит, этот ужасный старик? Посмотри на меня, это же я, твой Максим, я пришёл за тобой.

Римма повернулась, и он вдруг опешил, споткнулся на полуслове: это была уже не та Римма, которую он знал и любил. С ней произошли и продолжали происходить жуткие метаморфозы. Сначала в рыжие волосы медленно заползли белые змейки-прядки, и в одночасье поседела вся голова. Погасли яркие звёздочки веснушек, кожа начала съёживаться и собираться пергаментными складками, в крючок вытянулся нос. А цвета полуденного неба глаза постепенно бледнели, растворяя тайное Знание, гасли, словно удаляющиеся огни, и превращались в чуть голубоватые льдинки. Перед Максом сидела глубокая старуха, эмген, и равнодушно взирала этими страшными глазами, постигшими вечность. От ужаса у него зашевелились волосы и пробежал мороз по позвоночнику. Парень заметался, не зная, куда бежать, что делать. Накинулся с кулаками на Ильхана. Но куда ему против духа горы и всего Нижнего мира!

Несколько дней спелеологи искали Максима Ковалёва в лабиринтах Громотухинской пещеры. В результате поисков было найдено скопление гидроксидов железа: рыхлый землистый ржаво-рыжий бобовник, увешанный лаково-чёрными гроздьями и каскадом сосулек, нежно-бархатные подушечки в трещинках стен, блестящие веера алмазно-чёрных и рыжих иголочек. Словно стайка детей – бобы, горошины, коконы... Промышленного интереса ввиду его незначительного размера месторождение не представляло. Никаких следов парня, приметы которого можно описать, как кровь с коньяком, и сопровождающей его рыжеволосой девушки с голубыми глазами обнаружено не было. В тот год на полях собрали небывалый урожай пшеницы. А зимой как никогда много народилось в хлевах телят.

Громотуха, по-старому Энзел-Туу – плечистая гора, по-прежнему влияет на климат, урожай и поголовье скота в окрестных землях. Иногда в толще горы слышится гул, напоминающий раскаты грома, и идёт по земле лёгкая дрожь. Старики говорят: опять кто-то духов потревожил... Но потом всё успокаивается.

Недавно из-под горы выбежал родник и устремился в долину. В чистой прохладной воде цвета полуденного неба поблескивают на солнце редкие золотые песчинки.

Шло время, а новые котята появляться на свет не спешили. Почему-то у Брыськи напрочь прекратились схватки. Было видно, что она держалась из последних сил: смотрела на хозяйку и жалобно стонала.

Едва дождавшись утра, Тамара посадила Брыську с единственным чадом в сумку и повезла на такси в лечебницу. Оказалось, что первые роды для семилетней кошки — это неправильно и очень сложно. Котята погибли в утробе. Единственного котика, который смог появиться на свет, пришлось усыпить из-за какой-то патологии.

Перемазанная зеленкой, с аккуратным швом на бритом животе, прикрытом попонкой, кошка бегала боком, выписывая пьяные кругали: отходила от наркоза. И всюду искала своих деток.

Вечером позвонила Марина Александровна.

— Поступило много новых больных. Больше не можем держать вашего мужа в реанимации. Но и в общую палату ему пока нельзя. Приезжайте.

Тамара сидела на диванчике в холле и ждала. Из реанимационного блока то и дело выезжали кресла-каталки с больными, следовали мимо Тамары, а потом сворачивали за угол — в отделение. «Не мой. Снова не мой», — отмечала она. Напротив — ординаторская. Рядом с ней — столовая и стол для грязной посуды.

По коридору шла согнутая крючком старушка. Стриженая голова двигалась впереди туловища почти горизонтально, параллельно полу. Великоватый, с чужого плеча линялый халат, подвязанный поясом, хвостом волочился по полу. Горбунья проковыляла мимо Тамары, подошла к столу, взяла грязную ложку, облизала ее и, засунув в карман, побрела обратно.

— Кто ожидает Потапова? Вы? За нами идите, — скомандовала маленькая девушка и рванула вперед, ловко лавируя каталкой.

Тамара подхватила пакеты с вещами и бросилась вдогонку. Догнала уже в конце длинного коридора, когда санитарка открывала ключом дверь с надписью: «Изолятор».

Гоша послушно разрешил уложить себя в кровать. Тамара присела на кушетку, которую здесь поставили специально для нее. Осмотрелась. Стены сияют чистотой свежей краски; холодильник, раковина — все очень приличное. Курорт!

Гоша проследил за ее взглядом.

— А где мы, Том? В Новосибирске?

— Нет. Мы в первой горбольнице, на Бардина, — терпеливо повторила Тамара.

— Вот и они мне говорили, что в первой. А я не верю, Том.

— Почему?

— Мне кажется, меня хотят разобрать на органы и продать китайцам.

— А почему ты так думаешь, Гошка?

— Они все время говорят про органы. И к койке меня привязывали, знаешь, как крепко? Руки все синие.

— Знаю. Это чтобы ты не смог убежать и выпрыгнуть в окно. Рано тебе еще домой. Вылечишься — тогда и уйдем.

— Ты, Томочка, тоже берегись. Они и тебя разберут на органы. Они знаешь какие?.. У-у… — Он погрозил кому-то невидимому кулаком.

— Да на что им наши с тобой органы, Гоша?

— А как мы сюда попали?

— У тебя случился инфаркт, мы вызвали скорую, тебя привезли в больницу. Лечат.

— Давно?

— Ты здесь уже седьмой день. Сначала лежал в реанимации, теперь перевели сюда.

— А ты?

— А мне разрешили за тобой ухаживать, Гошенька. Потому что ты еще слабый и глупый, как маленький.

— Как наш младший внук?

— Примерно. Видишь, ты уже и про внука вспомнил. Это хорошо. — Она поцеловала мужа в макушку.

На новом месте не спалось. Ей велели не запирать на ночь дверь палаты, а еще лучше — держать ее немного приоткрытой: мало ли как повлияет на больного замкнутое пространство. Как будто больничный коридор сможет его разомкнуть!

В коридоре долго не смолкали беготня, топот, звяканье, шарканье больничных тапок. В окно зловеще скалилась красноватая луна. Тамара попробовала уснуть. В голове не укладывалось, как ее Гошка, надежный и благоразумный шестидесятипятилетний мужчина мог превратиться в маленького капризного мальчишку, не осознающего, где он оказался и почему. Инфаркт миокарда сам по себе — не шуточки. Но этот психический синдром… Интересно, как скоро он пройдет. Хорошо, что Гошка уже не совсем овощ, даже про внука вспомнил.

Чтобы преодолеть бессонницу, надо думать о чем-то хорошем, вспоминать счастливые моменты.

Стояло ужасно жаркое лето. Тамаре было девятнадцать лет, и она спала на балконе. Однажды ночью проснулась от звуков шагов. Кто-то ходил по крыше. Тамара испугалась и тихонько заползла в комнату. И тут же на балкон свалилась огромная охапка пионов. Белые, розовые, бордовые. Они пахли счастьем.

Через два года они уже были женаты и ждали ребенка. Он повел ее в горы. Благоухал август. Запахи разнотравья пьянили. Она бежала за ним по тропинке, не поспевая. Плакала, но рюкзак не отдавала: это был бы позор. Тогда он сказал, что позорно было бы нагрузить своими вещами чужого человека. А мужа — нормально. На то он и муж. К тому же она сама-то несет их общий рюкзачок — только не за плечами, а в собственном животе.

Тамару разбудило ощущение постороннего присутствия. Она села на кушетке. Никого нет, показалось, наверное. Гошка похрапывал, приоткрыв рот. И тут она увидела: прямо над ним темнота заметно сгущалась, будто шевелился кто-то угловато-многорукий. Может, вошла медсестра с капельницей?

— Кто здесь? — шепотом спросила Тамара.

Ей не ответили. Угловатый посетитель, оставив мужа, метнулся к ней. Лодыжки коснулось что-то прохладно-влажное, будто шершавым языком лизнула кошка. Тамара отдернула ногу.

— Брысь!

Щупальца дернулись и прижались к длинному туловищу, сделав его менее угловатым и даже округлым. Существо повисело в воздухе еще какое время, пугая и без того насмерть перепуганную Тамару, и сигаретным дымом потянулось в дверную щель.

Через несколько минут, кое-как успокоив готовое выпрыгнуть сердце, Тамара вышла из палаты. Ее шаги гулко раздавались по сумрачному коридору. В туалете горел свет. В душевой лилась вода. Кто-то тихонько напевал.

Вернувшись в палату, она закрыла дверь на ключ и быстро уснула.

Утром Гошка спросил:

— А где это мы?

— В больнице.

— В Новосибирске?

Этот день сурка уже начинал раздражать.

— Нет, — резче обычного ответила Тамара. — У нас в Кузне, в первой больнице, на Бардина.

— А я думал в Новосибирске.

— Дался тебе этот Новосибирск! Встань, подойди к окну, посмотри.

Заглянула санитарка — та самая, из реанимации, в сиреневом форменном костюме и с сиреневой прядью в светлых волосах.

— Меня Люда зовут, — представилась она. — Может, вам надо простыни поменять?

— Да, пожалуйста, дайте одну.

Тамара попросила Гошу пересесть на кушетку и начала перестилать постель.

— А что это вчера ночью у вас за переполох был, беготня допоздна? — спросила она у Люды.

— Подробностей не знаю: только пришла на работу, но говорят, в хозяйственную шахту больной упал.

— Как это? — Тамара оторопела.

— Ну, видели мож, в конце коридора, такой люк, как окошко, на замочек закрыт. Мы кидаем туда узлы с грязным бельем, оно прямо в прачечную падает. А вчера почему-то открыто оказалось. А больной из пятой палаты покурить на лестницу пошел. Не дошел. Заглянул, видать, в люк-то и не удержался. А мож, подтолкнул кто…

— Кто подтолкнул?

— Лярва, — неожиданно сказал Гоша.

Женщины одновременно повернули к нему головы.

— Что за лярва, Гош? — строго спросила Тамара.

Но муж сидел молча, словно воды в рот набрал. Санитарка хихикнула.

— Вот так и ругался без вас, обзывался всяко. А с вами — сми-ирный.

— А прачечная — на первом этаже? — спросила Тамара, засовывая в карман сиреневого костюмчика пятьсот рублей.

— Нет, в подвале.

— Это что же получается: он с четвертого этажа — в подвал упал?

— Да. В лепешку расшибся. Ой, заболталась я тут с вами. А мне еще уборку делать.

— И часто у вас такое происходит? — Тамара достала еще одну бумажку.

— Первый раз было три года назад, когда Горбуниху прорвало.

— Кто это — Горбуниха? — спросила Тамара.

— Лярва, — повторил Гоша.

— Гоша, хватит дурить, — сказала Тамара.

— Не кто, а что, — сказала Люда и, не обращая на Гошу внимания, спрятала очередную денежку в карман. — Это речка такая. Она текла по этому самому месту, где теперь больница стоит. А еще тут болото Моховое было. Говорят, много народу в нем утонуло. Болото засыпали, а Горбуниху в канал упрятали. А на этом месте больницу-то и построили.

— Ну, это давно было, а что случилось три года назад?

— Там, за вокзалом, Горбуниха еще вольно течет, там мальчик трехлетний в прорубь упал, его сначала под лед затащило, а потом в тунелю. Знаете, там такая тунеля, под железкой? Так и не нашли.

— Ну, и как это связано с больницей? — Тамара начала терять терпение. Похоже, сиреневая Люда готова до вечера рассказывать сказки — доставай только денежки.

— А то и случилось: прорвало Горбуниху-то, у нас подвал и затопило. И там слесарь пьяный утоп. Центрифугу ремонтировал и уснул: пьяный был. И утоп.

В палату вошла Марина Александровна. Заметив Люду, строго спросила:

— Вы еще здесь? Идите, вас сестра-хозяйка ждет. — Обернувшись к Гоше, поздоровалась: — Здравствуйте! Как у вас дела? Вижу, поднимаетесь, молодцом.

— Здрассьте, — сказал Гоша. — А когда меня домой выпишут?

— Когда выздоровеете, тогда и выпишем. Вот вы, например знаете, Георгий Иванович, какой сейчас месяц идет?

Гоша посмотрел на жену, ожидая подсказки. Но та молчала.

— Ноябрь, наверное, — неуверенно сказал Гоша.

— Вообще-то уже третье декабря. Ну, ничего, вам простительно не знать, для вас время остановилось.

— А вообще, как долго этот психический синдром у него будет длиться? — спросила Тамара.

— Не могу вам ответить: у всех по-разному. Одним хватает два-три дня, а другим двух недель мало.У вас уже неделя после инфаркта прошла. Будем надеяться, что скоро придете в себя, да, Георгий Иванович?

Гоша кивнул.

— Попробуйте надувать воздушные шарики. Иногда помогает. И побольше гуляйте по палате. Можно и в коридор выходить.

Тамара наказала Гоше лежать смирно. А сама спустилась на первый этаж. Купила двухлитровую бутылку воды без газа и воздушные шарики.

— Тебе какой, Гош, синий или красный? — спросила она.

Гоша выбрал красный и тут же с детской сосредоточенностью принялся надувать.

Из коридора послышался шум. Гоша оторвался от шарика и спросил:

— А там что?

— Ничего. Просто больничный коридор. Пойдем погуляем?

— А можно с шариком?

Они брели по коридору. В Гошиной руке трепетал большой красный шар со смеющейся рожицей.

Навстречу шла низенькая, согнутая пополам бабушка. Ее стриженая голова целилась в Гошин живот. Хорошо, Тамара вовремя оттолкнула мужа, и торпеда лишь чиркнула колючей щетиной по ее руке. Бабуля зашипела, приподняла голову, и Тамара поразилась тому, какие мясистые красные у нее губы на сморщенном личике. И глаза… они горели как сигаретные огоньки в ночи.

— Пойдем домой, Тома, — заканючил Гошка, на которого тоже подействовал эффект красных глаз.

Перед ночью Тамара отвела Гошу в женский туалет — так ей было удобнее его проконтролировать. Сама разделась, чтобы принять душ. Отрегулировала воду, подставила тело под упругие струи. Замечательно! Когда есть душ, можно мириться даже с больницей. Вот только почему не уходит вода? Она булькала вокруг канализационной решетки, пузырилась грязной пеной и, кажется, прибывала откуда-то снизу. Снова прорвало эту, как ее, Горбуниху? Тамара быстренько закрыла краны, торопливо оделась и побежала в палату.

Скорее бы домой! Надоела уже эта больница со всеми ее ужасами. Тамара заперла дверь на ключ, наказав Гошке писать в бутылку из-под молока, если приспичит.

Ему снова снились кошмары. Он махал руками и от кого-то отбивался.

— Тише, тише, Гоша, проснись, что с тобой? — затормошила Тамара.

— Вода прибывает, Том.

— Да какая вода, Гош? Мы с тобой в больнице лежим, в кардиоотделении. Сухо, тепло.

— Черная, Том. Ломает лед, тащит меня, крутит в водовороте, а льдины наезжают на голову. Страшно, Том.

— Ну, все, все, успокойся. — Она вытерла полотенцем мокрый лоб мужа, прижала его голову к груди, покачала.

Наконец, Гошка уснул. Тамара прилегла на кушетку. Только задремала, как на нее навалилось что-то тяжелое. Кто-то большой и черный схватил ее за горло и начал душить. Тамара хрипела, извивалась всем телом, пытаясь вырваться. Твердые руки сжимали шею все сильнее. Стало нечем дышать. Тамара рванулась, собрав все свои силы, оттолкнула его ногами. Ноги вошли во что-то мягкое, а руки никак не могли оторвать от шеи пальцы душителя. Тамара открыла глаза. Пришла в себя. Ночь, больница, они с Гошкой в отдельной палате. Вокруг никого. Ее руки судорожно сжимают край одеяла.

— Это я с одеялом боролась? — испуганно сказала она.

— Лярва, — сказал Гошка и снова захрапел.

Следующий день начался как обычно.

— А где это мы? В Новосибирске? — спросил Гоша.

— Ой, хватит уже! Как не надоело дурью маяться. Сегодня попрошу выписать тебя.

— Нет, ты скажи, мы — что, едем в электричке? Слышишь, колеса стучат.

— Вокзал неподалеку. Вот и стучат. Мы же на Бардина. Проспект от вокзала отходит, не помнишь?

— Интересно, давно это вагоны стали оборудовать кислородом?

— Каким еще кислородом?

— Вон труба с потолка тянется к моей кровати. Написано: кислород.

— Правильно написано. Это же больница, специальная палата, для таких, как ты…

— По этой трубе она и приползает.

— Ага. «Пеструю ленту вспомнил?» — съязвила Тамара.

— Да нет, Том, не змея приходит, а лярва.

— Да что ты заладил: лярва да лярва? Что это за слово вообще такое?

— Не знаю. Просто чувствую.

— О, господи! Твои глюки меня уже достали. Нет, еще одной ночи я здесь не вынесу. Ты сиди здесь, и никуда не суйся. Я скоро приду.

Не обнаружив лечащего врача в ординаторской, Тамара бегала по коридору и заглядывала в палаты. Марины нигде не было.

Когда Тамара пробегала мимо дверей лифта, они услужливо распахнулись, так разъезжаются перед покупателем двери в супермаркетах. Тамара по инерции шагнула в кабину, лифт поехал вниз. «Зачем я туда еду?» — ужаснулась она и захотела выйти. Однако никаких кнопок не нашла. Тамара лихорадочно металась по клетке, колотила в стенки, но стук перекрывался грохотом механизмов.

Клацнув напоследок железными челюстями, лифт остановился. Тамара выпала из разъехавшихся дверей, тут же вскочила на ноги, шарахнулась от чертовой машины в сторону. Куда теперь? В какую сторону? Влажные стены, едва освещенные тусклыми лампами, опоясывали трубы. Немногочисленные двери сплошь заперты. «Зачем я здесь?» — в который раз спрашивала себя Тамара. Ноги сами несли ее вперед. Одна из дверей подалась. Что это? На бетонном полу лежала женщина в белом халате. Рядом в беспорядке валялись туфли, фонендоскоп и какие-то бумажки. Над телом суетилась лысая горбатая старуха.

— Что вы тут делаете? — закричала Тамара.

Старуха нехотя оторвалась от трупа и уставилась на нее пустыми глазами. С отвисших губ капала кровь, ее капли расцветали на снежном поле халата алыми маками.

Тамара похолодела. Уж не мерещится ли ей все это? Проклятая больница!

— Как вы мне все надоели! А ну, проваливай отсюда, мерзкая тварь!

Тамара поискала взглядом, чем бы отогнать людоедку от тела.

На глаза попался огнетушитель. Она схватила баллон и от души отоварила им старуху по лысой башке. Башка отлетела в сторону, а лярве хоть бы что. Она деловито подняла голову руками и нахлобучила на нее красную бесформенную шапку, которую извлекла из кармана необъятного линялого халата. Потом попыталась приладить голову обратно к сухонькой морщинистой шее, но выронила, и голова покатилась к ногам Тамары. Она взвизгнула и отскочила от дьявольского мяча. Попятилась, высоко задирая ноги, чтобы ненароком не коснуться... Спина уперлась в стену. Обезглавленная старуха приближалась. Тело дергалось, падало и снова вставало, пытаясь допрыгнуть, доползти до Тамары. Скрюченная нога дотянулась до головы и хорошенько ее пнула. Глаза так яростно завращались, что выкатились из-под шапки и с чмоканьем поскакали по бетонному полу, как силиконовые шарики. Такими цветными попрыгунчиками любит играть их внук, Лешенька.

Воспоминание о внуке придало сил. Тамара взяла себя в руки. Нажала запорно-спусковое устройство, соединив его с ручкой огнетушителя. Из раструба повалила густая пена. Вскоре на месте лярвы застыла целая гора пены, напоминающая оплывшую снежную бабу с отдельно лежащим комом-головой.

Тамара подхватила Марину Александровну и затащила в лифт. Она шлепала докторшу по щекам и никак не могла определить, жива та или уже мертва. Подумала: как объяснить то, что произошло в подвале? Нет, этих расспросов она не выдержит. Нельзя ни минуты оставаться в этой проклятой больнице! Простите, Мариночка Александровна, дальше вы уж как-нибудь сами. Когда лифт остановился на четвертом этаже, Тамара выскочила и пулей помчалась к изолятору.

— Гошка, бежим! — крикнула она, лихорадочно собирая вещи.

— А шарик взять можно?

— Бери, только быстрее!

Через минуту, подхватив мужа под руку, она уже мчалась по коридору. Гоша едва поспевал. Красный шар в его руке колыхался, будто раздавал поклоны.

— Только бы никто не попался навстречу, — шептала Тамара. — Только бы никто…

И, конечно, нашептала. Навстречу беглецам шла сиреневая Люда.

— И куда это мы так торопимся? — подозрительно спросила она.

— А хотите заработать? — на ходу спросила Тамара. — Идемте с нами.

Они спустились по лестнице. Проинструктированная, как нужно отвлечь охранника, Люда с готовностью принялась за дело. В кармашке ее форменной блузки лежала и грела сердце пятитысячная бумажка.

Поймав такси, Потаповы уже через час были дома. Тамара заперла дверь на оба замка, прошла в комнату и задернула шторы. Уф, кажется, теперь они в безопасности!

Из комнаты вышла Брыська. Она зарычала, недовольная долиме отсутствием хозяев.

— Полно тебе, Брысенька! Тебя ведь соседка кормила, поила? Чего еще? Погоди, не до тебя пока.

Гоша все еще держал в руках воздушный шар. Тамара осторожно вытащила нитку из его судорожно сведенных пальцев, раздела и искупала мужа. Включив ему телевизор, вымылась сама: не хватало еще домой заразу притащить.

Гоша после ванны и наспех приготовленного ужина порозовел, успокоился, смотрел мультики и смеялся.

Брыська не отводила от хозяйки внимательных глаз, будто спрашивала:

— А где котята?

Ответа Тамара не знала. Она постелила мужу в спальне, на широкой кровати, а сама, чтобы не тревожить человека после всех этих больничных дел, улеглась в большой комнате на диване. Уснула сразу.

Ночью проснулась от дикого рева. Брыська носилась кругами по комнате и орала, будто львиный прайд из трех-четырех особей. По комнате прыгал, взлетая и падая, надувая щеки и вращая выпученными глазами, красный воздушный шар.

— Ты чего, Брысенька? Иди сюда, моя хорошая... Шарика испугалась? Вот мы его…

Договорить не успела. Кошка прыгнула Тамаре на грудь, вцепилась клыками в горло, вонзила в кожу острые когти. Тамара пыталась оторвать кошку от себя, хотела закричать, но закашлялась кровью.

А Брыська все драла и драла грудь мертвой хозяйки, яростно, самозабвенно. То ли мстила ей за свое несостоявшееся материнство, то ли выцарапывала из ее тела поселившуюся там лярву. А может, и то, и другое.

Или третье. Кто его знает?

Всегда что-то есть.

— Васильевич, — подсказал Сеня, и его толстые щеки расцвели алыми пятнами.

Марина Александровна была примерно одного с ним возраста: лет тридцать, — определил Пухлый. Только она врач-кардиолог и куколка в белом халате с бейджиком, а он вонючий бомжара без документов и правой руки.

— Вы когда-нибудь слышали о синдроме Мюнхаузена? — спросила она.

— Это когда врут, что болеют? Но у меня…

— Вот-вот, именно. Такие люди зациклены на болезни, придумывают симптомы. А вы, Семен э… Васильевич, вы здоровы. Вон какой румяный, прямо-таки кровь с молоком!..

— Да уж… — Сеня сгорбился, кое-как оделся и, неловко потоптавшись у порога, вышел из кабинета.

А ночью Пухлый загнул копыта в старом парке за вокзалом. Прилег вечером на скамейку под фонарем, а встать уже не смог. В пять утра его обнаружил дворник. Голова, тулово и ноги целы. А руку шайтан откусил. Лежит дохлый совсем, не дышит. Ветер вырвал из толстых пальцев единственной руки бумажку. Дворник подобрал листок, поднес к свету. Читать по-русски Абдуллох еще не выучился. Зато крепко-накрепко запомнил приказ начальства: чтобы на участке было чисто, никакого мусора! Скомкав бумажку, сунул в черный пластиковый пакет. Хотел было и тело прибрать, но такого большого мешка у него не было. Дворник оглянулся и, не заметив вокруг ни души, потянул жмура за куртку. Тело грузно шмякнулось, впечаталось мягким боком в асфальт. Щека сплющилась как дырявый резиновый мяч, один глаз открылся.

Абдуллох вспотел, пока волок тело за скамью. Дальше — по газону, под уклон — легче пошло. По каменным плитам вообще хорошо покатилось. Черная вода жирно чавкнула, попробовала проглотить, но сходу не получилось и тогда — в предвкушении долгого пиршества — потащила подачку в дыру тоннеля. Когда-то здесь стояли решетки, но теперь вход для трупов и другого мусора был свободен. Шайтан его знает, где могут выплыть останки несчастного. Абдуллох ходил как-то за железную дорогу — на ту, парадную, строну. Но там — привокзальная площадь и три отходящих от нее проспекта. А речка за железкой не вынырнула: как ушла здесь под землю — так и с концами. Дворник отряхнул с колен налипшие листья — и вовремя: к вокзалу через парк потянулись люди на шестичасовую электричку.

***

Марина зашла в реанимационный блок. Мужчины и женщины, старые и молодые –одинаково голые. Одинаково опутанны трубками. Одинаково напряженные лица: тревожные брови, открытые рты. Живые мертвецы потихоньку отходили от наркоза и операций. Но ведь дышат. Живы. Спасены. Теперь только время…

Тишину вспороли крики — будто вороний грай из окна. Надсадно каркала и сучила синюшными ногами бабуля из второго бокса. Сухонький кулачок норовил стукнуть медсестру, заклеивающую пластырем иглу на сгибе бабкиного локтя. Крик старухи будто послужил сигналом.

И началось…

Один пациент лягнул толстой, как у слона, ногой капельницу, и та грохнулась на кафельный пол; во все стороны брызнули инфузионные растворы и осколки флаконов. Другой — вбил себе в голову, что медики собрались разобрать его драгоценный организм на органы. В борьбе за свободу немолодой дядька вел себя как малый ребенок: выплевывал таблетки, брыкался и даже умудрился укусить медсестру за руку со шприцем.

Во всех трех боксах раздавались безумные крики:

— Сволочи! Ур-роды! Пустите меня, живодеры! Пусти-ите, мать вашу так-перетак и разэтак!

Больные, пережившие инфаркт миокарда и только что лежавшие в беспамятстве после хирургических вмешательств, будто взбесились. Они орали и матерились, выдергивали из вен трубки катетеров и, перебирая немощными ногами, норовили убежать вон, подальше от «живодеров».

Марина пыталась увещевать пациентов.

— Что вы делаете? Вам нельзя кричать и двигаться! Вы же после операции! Иглы, датчики… О, боже!..

Врачи, сестры, санитары, — все, кто был свободен, бросились спасать буйных пациентов от них самих. Ночь выдалась тяжелой.

Где-нибудь в психиатрической клинике массовый психоз — дело обычное. Но в отделении неотложной кардиологии это выглядело непривычно и жутко. Марина сидела в ординаторской и листала медицинский справочник. Он описывал несколько видов постинфарктных состояний, но не объяснял произошедшее сегодня. Похожие отклонения после операции бывают у сильно пьющих людей. Но почему обезумели одновременно почти все пациенты? Не все же они алкаши!

Марина вышла в коридор.

Из задумчивости вывело дребезжание. Навстречу с приличной скоростью неслась каталка. Все быстрее и быстрее. Неотвратимо надвигались торчащие из-под простыни громадные ступни. Марина едва успела отскочить. Вжалась в стенку узкого коридора. Старая, без поролона и дерматина — таких в отделении уже давно не было — каталка поравнялась с доктором и притормозила. Под простыней угадывались очертания большого тела: крупная голова, гора живота, внушительные стопы. Ногами вперед… Почему здесь — в переходе между корпусами? Почему никто не сопровождает? Марина откинула простыню и отпрянула: на каталке лежал давешний бомж, тот самый румяный толстяк с ампутированной кистью правой руки. Только теперь вместо румянца по одутловатому лицу разливалась синюшная бледность. По голове и телу змеились уродливые швы, какие остаются обычно после вскрытия: патологоанатомы за красотой особо не гонятся.

Значит, бомж все-таки умер... Ох, как нехорошо получилось. Не отказала бы ему в госпитализации, был бы жив. Покойник приоткрыл один глаз и тут же закрыл его. Подмигнул?.. Живой, что ли? Да нет, показалось. Вон и пятна характерные… От трупа повеяло холодом. Холодом сковало позвоночник доктора. Марина стояла ни жива ни мертва, провожая глазами самостоятельно путешествующего на каталке покойного Сеню, пока он не скрылся за поворотом.

«Что за бред? Как он здесь оказался, кто привез? В морг этим коридором не возят, не связан он с покойницкой».

Марина развернулась и пошла обратно. Коридор был пуст. За поворотом тоже никого. Она дошла до отделения. Сестры на посту не видели никакой каталки.

У двери ординаторской стояла испуганная женщина.

— Марина Александровна? — спросила она. — Вы лечащий врач моего мужа? Его привезли к вам вчера утром. По телефону сказали: прооперировали, в реанимации, сегодня можно навестить. Но почему-то к нему не пускают…

— Потапов? Шестьдесят пять лет? Работающий пенсионер?

Женщина кивнула, блеснув сединой на корнях рыжеватых волос.

— Скажите, он злоупотреблял спиртным?

— Да нет, не очень… А при чем здесь это? Его же с инфарктом привезли… трезвого.

— Да, действительно, у вашего мужа случился мелкоочаговый, заднебоковой инфаркт миокарда левого желудочка с распространением на переднебоковую стенку. Вчера ему сделали ангиопластику со стентированием…

По мере того, как Марина сыпала медицинскими терминами, стараясь не смотреть с откровенным осуждением на давно не крашеные волосы собеседницы, та становилась все бледнее. Нервно теребя платочек, спросила:

— И что не так? Почему не отвечает на звонки?

— Видите ли, у вашего мужа энцефалопатия сложного генеза.

— Что это, доктор? Скажите человечьим языком.

— У него психоорганический синдром. Вечером ваш муж совершенно потерял над собой контроль. Дрался с сестрами, матерился, укусил санитарку, выплюнул таблетки… Пришлось его зафиксировать, успокоить.

— Что? Не может этого быть. Он не такой… Пустите к нему. Меня он послушает.

— Нет. Это невозможно. — Марина начала терять терпение. — Я же вам говорю: его привязали к кровати, укололи и… Он сейчас спит.

— Но почему это… этот синдром?..

— Такое обычно случается с алкоголиками.

Жена Потапова была поражена.

— Да он не очень… пьющий. Так, иногда, по праздникам, — сказала она, пытаясь заглянуть в лицо доктора. — И что мне теперь делать? Когда я смогу увидеть мужа?

— Когда ему станет лучше, мы вам сообщим.

Показывая, что разговор окончен, Марина повернулась, чтобы уйти. И чуть не столкнулась с голым человеком. Грузный, обмотанный серой больничной простыней, он шествовал по коридору прямо на нее. Стриженую голову опоясывал безобразный шов. Стянув кверху кожу одного века так, что обнажился жуткий желтоватый глаз, шов спускался со лба, змеился вдоль пухлой щеки к шее и уходил по необъятному животу ниже, под простыню.

Это был покойник со старой каталки. Только теперь Сеня Пухлый топал пешком, ступая босыми ногами по бетонным плитам и поддерживая сползающую простыню обрубком руки. Здоровую руку мертвец протягивал к доктору, единственный глаз смотрел, не мигая.

Марина вскрикнула, крутнулась на месте и бросилась бежать. Шедшая впереди жена больного Потапова оглянулась.

— Что-то еще? — испуганно спросила она.

Марина была рада, что в коридоре оказалась эта живая и теплая женщина. Схватив ее за руку, Марина со страхом оглянулась. Коридор был пуст.

— Вы никого здесь не видели?

— Нет. Только вас. Что случилось, Марина Александровна?

— Нет, ничего. Как только вашему мужу станет легче, мы вам позвоним, — повторила Марина и побрела в ординаторскую.

***

Наконец Тамаре Потаповой разрешили навестить мужа.

Облаченная в белый халат, маску и шапочку-шарлоту, она едва поспевала за медсестрой. Та зашла в один их трех реанимационных блоков, разделенных стеклянными перегородками, ткнула пальцем на привязанного к кровати доходягу.

— Ваш?

— Мой, — приглядевшись, ответила Тамара.

Да, это был ее Гошка, но что с ним случилось? Сизая щетина, отсутствующий взгляд в потолок, распахнутый рот, гнилостный запах. Снизу подвешен мешок с бурой жидкостью, поступающей по прозрачной трубочке из катетера между ног. Руки и ноги накрепко привязаны к кровати.

— Гоша! — позвала Тамара.

— Тетенька а можно ослабить мне повязки слишком туго буду вам очень признателен, — проговорил Гошка бесцветным голосом без пауз и интонаций.

Тамара задохнулась от жалости. Сорвала с себя маску:

— Гошка, родной, не узнаешь? Посмотри на меня: это я, твоя Томочка. Сейчас развяжу тебя, потерпи немножко.

— И мы пойдем домой? — Гоша моментально оживился.

— И домой пойдем, только не сегодня, а немного погодя, — щебетала Тамара, развязывая узлы на простыне, проходящей через грудь подмышками и намертво привязанной к спинке кровати.

Жгуты на руках и ногах так просто не давались.

— Да, что же это такое? Распяли человека. Сейчас, сейчас, мой хороший.

Справившись с узлами, Тамара осторожно приподняла за плечи и усадила мужа на кровати. Растерла холодные ладони. На запястьях и подмышками кровоточили ссадины. На сгибе локтя — торчала едва прикрытая бинтиком канюля для иглы. На другой руке от подмышки до кисти разлилась лиловая с желтыми разводами гематома. На груди белели круглые нашлепки для электродов.

— Господи, ни одного живого места…

— Как ты меня нашла, Томочка?

— А чего искать? Тебя сюда отвезли на скорой.

— Я в Новосибирске?

— Да, нет же. У нас, в первой городской больнице, на Бардина.

— Вот и они мне говорили, что в первой горбольнице. А я не верю.

— А ты думаешь, где?

Гоша понизил голос, будто сообщал страшную тайну:

— А я думаю, что меня увезли в Новосибирск и держат взаперти на какой-то перевалочной базе, готовятся разобрать на органы и продать китайцам.

Тамара рассмеялась.

— Да ну тебя, Гошка, кому нужны твои органы? Сам подумай, тебе шестьдесят пять лет, не молоденький, поизносился изнутри и снаружи. Твои органы годятся только тебе самому. А больше никому они не нужны. Даже китайцам.

— Правда? — Гоша пытливо заглянул в лицо.Так смотрят дети, заподозрив взрослых во лжи. — В больнице, говоришь? А что со мной?

— А ты не помнишь?

— Нет.

— У тебя случился инфаркт. Дома. В шесть часов утра мы вызвали скорую. Тебя привезли сюда.

Тамара взяла из тумбочки зубную щетку, почистила Гоше рот, заставила выплюнуть густые ошметки отслоившейся слизистой.

— Ты смотри! — удивилась санитарка, крепкая девица с сиреневой прядью волос в шевелюре. — Сидит как паинька, слушается. А почему до этого кричал, царапался, кусался? Зря вы его отвязали. Мы его вчера вчетвером скручивали…

— Пусть отдохнет. Я потом опять привяжу. Простите нас. Он больше не будет, да, Гош? — Спросила Тамара и сунула в карман санитарки пятьсот рублей. — Принесите воды, пожалуйста.

— Дивлюсь я, какой смирненький, — сказала санитарка, ставя тазик на тумбочку.

— Вот ты пришла — и сразу легче стало. Знаешь, Том, я совсем потерялся. Мне разные видения приходят. На реке лесосплав, я тону, ко дну иду, а бревна над головой смыкаются, никак не могу выбраться. Так страшно…

— Ну, ну, ладно, малыш, будет тебе. Скоро выздоровеешь, и все плохое забудется, — ласково приговаривала Тамара, обмывая тело мужа.

Уложив Гошу на кровати, Тамара аккуратно, не туго, привязала руки и ноги. Присела перед тумбочкой, намереваясь навести в ней порядок.

Внезапно завозился и закричал что-то нечленораздельное сосед за пластиковой ширмой. К нему подошли. Раздался окрик:

— Чего орешь, гад? Фу, а сопливый-то какой! Как вы задолбали, уроды! Идите, девки, сюда, свяжем этого гада покрепче, чтобы не дергался. Только пикни мне! Сейчас зафигачу дозу…

Тамара сидела на корточках, скрытая от глаз Гошиной кроватью, и боялась себя обнаружить. К счастью, процедура укрощения строптивца проходила недолго. Услышав удаляющиеся шаги, Тамара вышла из укрытия и выскользнула в коридор.

За поворотом, у лифта стояла Марина Александровна.

Тамара поздоровалась и спросила, когда Георгия Потапова переведут в палату.

— Вы же видели, он не совсем адекватен. Не может себя обслуживать. В реанимации находится под неусыпным присмотром, а в отделении ухаживать за ним будет некому.

— Я бы сама могла ухаживать…

Раскрылись двери лифта, и Марина, кивнув на прощание, занесла ногу через порог.

— Стойте! — закричала Тамара и, схватив за руку, едва успела удержать доктора.

— Что вы себе позволяете? Зачем вы меня трогаете? — Марина возмущенно дернула руку.

Но Тамара держала крепко.

— Вы чуть было не упали. Смотрите!

Они заглянули в проем. За дверью зияла темнотой жадная глотка шахты.

***

К ночи вой и стенания в отделении неотложной кардиологии поутихли. Многие пациенты забылись под воздействием лекарств, другие уснули самостоятельно. Сон давал передышку измученным телам. Не гремели лифты, не звякали хирургические инструменты, не шоркали по линолеуму швабры, отдыхали шумные каталки.

Марина аккуратно сложила стопкой истории болезни, откинулась на спинку кресла. Можно и подремать часок-другой, если ничего не случится.

Полной тишины в больнице не бывает даже глубокой ночью. Застонал больной в пятиместной палате, под грузным телом другого — заскрипела кровать, зашаркали по коридору тапки, заурчал унитаз. Это ничего, это моменты привычные, мирные. Они не в силах разорвать путы сна.

Полной темноты в отделении тоже не бывало. В коридоре всегда горел приглушенный свет. Если хорошенько присмотреться, можно различить мелькание теней. Из темноты углов и закоулков, многочисленных закутков старого здания выползали ночные соседи. Голодные, они собирались кучками или рыскали поодиночке. Кого-то привлекала сладкая кровушка. Кто-то охотился за продуктами мозга, кто-то искал эмоциональной подпитки. Всего этого в городской больнице хватало с избытком. Здесь — в центре средоточия человеческой боли и мучений — простор для темных сущностей. Они шмыгали суетливыми тенями по коридорам и кишмя кишели в больничных палатах и реанимационных блоках. Они пировали и устраивали жуткие оргии. Присасывались жадными ртами к ранам и свежим шрамам. Проникали через открытые рты спящих внутрь организмов или присасывались пиявками и жрали, жрали, жрали.

Сквозь сон Марина слышала неопрятное чавканье и утробное урчание. Силилась проснуться, отогнать, но поднятая было рука лишь вяло шевельнулась и безвольно упала на стол.

В больнице сущности жирны, избалованы и избирательны. Им уже мало простого грубого корма, им подавай что-нибудь этакое, изысканное и необычайное. Им уже мало пациентов. Они уже открыли охоту на младший и средний медперсонал и даже на врачей. И хотя у этих — нет телесных повреждений, всегда можно проникнуть внутрь через другие изъяны. Можно присосаться к биополю медсестры — любительнице с садистским азартом тыкать больных толстыми иглами и забирать крови больше, чем того требовалось для анализов. Можно приложиться к санитарке, обкладывающей матом стариков за пролитые мимо утки капли. Можно последить за пьяницей-анестезиологом — ведь он снова сорвется и порадует их делирием.

Кто-то большой и бесформенный уже открыто крался на цыпочках, со зловещим шипением тянул длинные шевелящиеся щупальца к чистенькой и успешной Мариночке Александровне. Есть, есть, чем поживиться, полакомиться…

Резкий телефонный звонок прервал дрему.

Марина взяла трубку.

Ее вызывали в санпропускник: скорая доставила пациента с подозрением на инфаркт.

Пока раздевали маленькую горбатую старуху, Марина брезгливо морщила нос и старалась не смотреть на потертую жакетку и бесформенную красную шапку, которую никак не удавалось снять: горбунья кричала и держалась за нее мертвой хваткой. Позже выяснилось, что бабуля ходила в этой шапке, не снимая зимой и летом, волосы проросли через петли вязаного полотна и прочно вплелись в узор.

— Оставьте ее, пусть пока так сидит, — сказала Марина, приступая к осмотру.

— Думаешь поди, за что тебе все это? — неожиданно спросила старуха. — А ты не думай, знай точно: следом за грехами всегда идет наказание.

— И какие же у меня грехи? — устало спросила Марина.

— А то ты не знаешь. Подумай, сама вспомнишь. Просто так ничего не бывает.

Старуха шмыгнула носом и поджала губы, показывая, что больше ничего не скажет. Не обнаружив у пациентки ничего острого, Марина все же сказала медсестре:

— Готовьте к госпитализации.

Вернувшись в ординаторскую, Марина задумалась. О каких таких грехах говорила старуха? Окончила школу, университет, отучилась в ординатуре, поступила в аспирантуру, последние шесть лет работала в первой городской, лечила людей. Некогда было грешить.

И замуж вышла девушкой, и мужу не изменяла, и абортов не делала, дочку родила. Какие грехи?

Да, полно! Какая еще старуха? Марина провела рукой по волосам, стряхивая наваждение. Сверилась с журналом: за ночь в отделение поступило четыре пациента, мужчины. Не было сегодня никаких старух.

И все же. Как там у Уоррена: «Человек зачат в грехе и рожден в мерзости, путь его — от пеленки зловонной до смердящего савана. Всегда что-то есть». Но что? Не считать же грехом то, что Марина отказала в госпитализации тому однорукому бомжу? Ее вины в этом нет, ведь она действовала согласно распоряжению заведующего отделением. «У нас не богадельня», — говорил он. Да и причин для лечения толстяка в отделении она не увидела: румяный, полный. Идет по коридору, замотанный в простыню…

О, господи! Снова…

Марина вскипятила воду. Положила ложечку растворимого кофе, сахар. Отпила глоток. Ну и гадость!

Все это — глюки. Галлюцинации. И старуха, и давешний покойник! Все это от недосыпа. От усталости. От ночных дежурств: практически вся жизнь — в стенах больницы. Вырваться бы отсюда — в отпуск, к морю!

Продолжение следует

Всегда что-то есть, часть вторая

– Отрекаешься ли ты от своих слов перед лицом грядущего? – вопрошал верховный.

Обречённый сверкнул глазами и покачал головой.

– Смерти я не боюсь. Она лишь середина жизни. А вот вас ждёт нечто пострашнее...

По толпе пробежал ропот. Неужели чернокожий дикарь не знает, что пророчества запрещены? Друиды никому не позволяли распространять предсказания, опасаясь их магической силы. Лицо верховного исказило недовольство, за которым прятался страх. Жрец торопливо махнул рукой. Вначале жертва получила удар топором по черепу, затем он был задушен петлей всё ещё надетой на шею верёвки и, наконец, ему перерезали горло. Припорошенное пылью оливковое тело распласталось на эшафоте. Курчавая голова отскочила и покатилась, подпрыгивая и роняя в траву алые брызги, пока не остановилась перед алтарём.

– неминуемая... – проронили последнее слово лиловые губы и остались открытыми, как и глаза, обращённые к солнцу.

Костя проснулся от щекотки. Волосы на затылке ерошил лапой кот Бося.

– Да, ну тебя, Боська! Дай поспать!

Мальчишка расслабленно потянулся и решил ещё поваляться. Нежиться осталось недолго: через неделю – первое сентября. Настойчивый звонок заставил подскочить. На пороге стоял друг и одноклассник Димка Петров.

– Ты чё, дрыхнешь ещё? Забыл, что ли? – Петров недовольно наморщил нос. Вышло смешно.

– Я сейчас! – сказал Костя, юркнув в ванную.

Петров сидел в прихожей и недовольно поглядывал на часы. Кот вышел из кухни и уселся караулить гостя.

– Мы же договаривались... – поёжился Димка под прицелом жёлтых глаз.

– Да не парься, успеем!

Костя проглотил пирожок, запивая холодным чаем. На ходу прочитал мамину записку: "Прибери в комнате, полей цветы, пропылесось и убери за Босей. Не забудь про летнее чтение. Целую. Ма". Костя оглядел детскую. В центре ковра – недостроенная модель самолёта, вокруг разложены не использованные пока детали, под кроватью носки, электронная книжка с заданными на лето писателями и упаковка от хлопьев. "Всё нормально! – подумал мальчишка, запихивая в мусорное ведро коробку и притаившуюся за ней банановую кожуру.

– Иди сюда, зверюга! – Костя вытянул за шланг пылесос, провёл несколько раз по небольшим островкам – где не было строительной мелочёвки – и быстренько выдернул штепсель из розетки. Кот не успел даже добежать до дивана, под которым обычно спасался от ревущего чудовища. Сидел, уставившись на Костю огромным глазами, и будто хотел что-то сказать.

– Но ты же подтвердишь, Босс, что я пылесосил, да?! Чё там у тебя в ванночке? Ну, ты даёшь! Когда только успеваешь?..

Кажется, всё.

– Пошли, Димон!

Дело предстояло важное. Недавно Димка обнаружил клад.

– Ходили с отцом на рыбалку. Там, в одном месте, прям из размытого берега торчат чьи-то кости. – Размахивая руками, рассказывал он два дня назад.

– Мало ли, корова какая-нибудь сдохла. Там же деревня когда-то была. Потом её город подавил. То есть, сожрал и не подавился, – возразил Костя и по-взрослому сплюнул на землю.

– Нет, в том-то и дело: кости человечьи, – понизил Димка голос. – Деревня на том берегу была, а не на этом. У нас там бабушка жила.

– Ну и что? – не понимал Костя.

– Надо быстрее, пока не понаехали археологи, выкопать клад!

– Клад? С чего ты решил, что там клад?

– Помнишь, по телевизору показывали, что сокровища Колчака потерялись? Где-то недалеко от нас, между прочим! И отец подтвердил...

– А чего он сам не раскапывает?

– Да я не говорил ему про кости. Случайно их нашёл. У отца клевало, а у меня нет. Шёл-шёл по берегу и нашёл! А им, взрослым, только расскажи, сразу себе заграбастают! Нет, надо самим копать и прославиться. Прикинь, по телевизору покажут – минута славы!

– Да сами в интернете выложим, сто тысяч просмотров – девчонки обзавидуются! – сказал Костя с энтузиазмом, которым наконец-то заразился от друга.

Залезли в интернет. Информация подтвердилась: "... часть золотого запаса Российской империи (около двадцати семи тонн) бесследно исчезло на заснеженных просторах Сибири..."

– Вот видишь! – победоносно воскликнул Димка. – Смотри, тут и карта есть!

– Так это ж в сотне километров от нас! – засомневался Костя.

– Фигня! Чего для них сто километров туда, сто – сюда! Может, спецом, для конспирации, крестик не там поставили. Глянь, изгибы ихней речки на карте и нашей Макарихи совпадают, прям один в один! Там ручеёк справа впадает, и тут тоже!

Мальчики вытащили из-за кустов тележку и лопаты, которые предварительно стащили у дворничихи и припрятали в соседнем дворе за трансформаторной будкой.

За окраину городка добрались без происшествий.

Из обвалившегося берега действительно торчали кости. Белели в толще жирной коричневой глины.

– Гляди! Это чья-то нога! Пальцы, как у скелета!

Начали копать со стороны обвалившегося берега. Глина подавалась плохо. Ребята устали и проголодались. Но, подчиняясь какому-то непонятному азарту, копали и копали, стремясь высвободить всего цельного человека. Череп почему-то оказался в стороне. Димка едва не проломил его лопатой, неосторожно воткнув её справа от туловища. Скелет будто сидел, скрючившись и свесив ноги с края берега, а тело находилось в глубине пласта, как оказалось, вовсе без головы, которая лежала отдельно, сбоку.

– Ну, и где твой клад? – спросил Костя, когда раскопали уже довольно большую яму, но никаких сундуков или кувшинов с золотом не нашли.

– А хрен его знает! – ответил Димка, рассматривая череп. – Смотри, у него даже зубы целые. Правда, на одном какая-то штука металлическая!

– Наверное, пломба! Я слышал, немцы серебряные пломбы ставили. Но откуда тут немцы?

– Бабушка рассказывала, что после войны их было тут полно. Пленные немцы строили дорогу к руднику. Говорят, подыхали тут пачками от нашего холода...

– Так им и надо! – по-взрослому сплюнул в траву Костя.

– Ага! – согласился Димка.

– Только странно у тебя получается: то Колчак, а то немцы...

– А чё странного? История, – сказал Димка многозначительно.

– И что мы с этим военнопленным теперь делать будем?

– Как что? Домой понесём! Зря, что ли выкапывали?

Когда подходили к дому, Петров наморщил нос:

– Ты, это, Костян... немца себе забирай, меня батяня опять лупить начнёт, если его увидит...

Когда Костя, выковыривая глину и корешки растений, промывал находку под краном в ванной, от неё отскочила нижняя челюсть. Юный натуралист внимательно её оглядел: челюсть как челюсть – мощная квадратная кость с глубокими ячейками-гнёздами, из которых торчали неровные буроватые зубы. Рассмотрел и коренной – на котором был надет металлический колпачок. Вряд ли это серебро – уж больно чёрное! Хотя... мамино серебряное колечко тоже потемнело... а этот пролежал в земле неизвестно, сколько лет... После некоторых раздумий мальчик отнёс разрозненные детали в детскую. Чуть не наступил на кота, которого тоже заинтересовала находка.

– Ну чего ты под ногами крутишься? – прикрикнул, отодвигая Боську ногой и не обратив внимания, насколько тот взволнован.

Костя притащил из кухни тарелку с пирожками и устроился с книжкой на кровати – добивать летнее задание по чтению. Читал и время от времени поглядывал в угол, где обсыхал на тряпочке трофей. Костя поймал себя на мысли, что относится к черепу, как к кому-то одушевлённому, почти живому. Нет, конечно же, немец или кто он там был на самом деле, давно мёртв. Мертвее не бывает! Желтоватые лобные кости, тёмные провалы глазниц, треугольная дыра вместо носа. Интересно, кем он был? Каким человеком? Вот мама удивится! Настоящий человеческий череп у него в комнате – не то, что ужастики по телеку! Можно и напугать легонько! Мама спросит, что прочитал, какие новости, а он тут как тут...

Из угла послышался шорох. Нижняя челюсть медленно подползла к верхней. С тихим щелчком они соединились, будто детали конструктора. Длинные зубы клацнули и оскалились в мерзкой улыбке.

– М-мау! – завизжал кот, словно подстреленный, отскочил и помчался под диван, удирая быстрее, чем от пылесоса.

Череп как ни в чём не бывало лежал на тряпочке и зиял глазницами. Костя помотал головой, пытаясь стряхнуть наваждение. Устал, вот и поплыло всё перед глазами. Мама говорила, что так бывает в переходном возрасте. Залез с головой под одеяло и тихонько позвал:

– Кис-кис! Боська, иди сюда!

Он и пришёл. Прыгнул на кровать, отодвинул лапой одеяло и шершаво начал лизать голову мальчишки. Коты ведь лечебные... знают, где больное место... Затылок, потом темя. Ероша волосы, язык продвигался ко лбу... Это уж слишком!

– Да ну, тебя, Боська! Лежи смирно! А не хочешь – брысь отсюда! – отпихивал кота через одеяло Костя.

Но кот не унимался. Костя почувствовал, как повлажнели волосы на голове, а внутри её сделалось горячо и тесно. Он выпростал из-под одеяла руки, чтобы схватить Боську и оттрепать паршивца за ухо, но вместо озорного пушистика нащупал что-то округло-твёрдое и влажно-холодное.

– А-а-а! – заорал Костя, судорожно отпихивая от себя это.

Череп со стуком скатился с кровати, развернулся и стал с разбега готовиться запрыгнуть снова. Костя вскочил на ноги и пнул его, что есть мочи. Черепушка с грохотом закатилась под кровать, успев цапнуть за ногу ржавыми челюстями. Нога тут же онемела, потом по ней побежало вверх тепло. Кожа ноги начала отвердевать и трескаться, становясь похожей на древесную кору. Зато внутри!.. Внутри всё кипело, иначе и не назовешь горячее бурление и перемешивание плоти и мыслей. Кровь превращалась в бродивший по-весеннему берёзовый сок и поднималась тёплыми волнами, приливала к пальцам рук и голове. Костя замер на месте, не в силах понять, что с ним происходит. С трудом поднял к глазам руки: вместо пальцев шевелились какие-то прутики. Доковылял до зеркала. Из головы, там, где до неё дотрагивалось чудовище, словно рога оленя, торчали ветки, на которых росли и набухали почки и быстро, словно в мультиках, раскрывались листочки.

Костя смотрел в глаза отражению. Да, у этого дерева были глаза – провалы! Два чёрных колодца зияли, затягивали в тоннель времени.

Костя смотрел в зеркало и, будто на старой фотографии с налётом сепии, видел украшенную рогами свою бедную голову. Он стоял, опираясь на причудливую спинку стула, в странной одежде – такую уже давно не носили. Стоп, да и лицо было вовсе не его, Костино, а...

Его звали Томас Бирн. Из тех обедневших Бирнов, чьи предки некогда жили в старом замке на холме. Из тех Бирнов, в гербе которых издревле красовался чёрный ворон. Из тех Бирнов, для которых настали не лучшие времена...

В то утро у Томаса разболелся зуб. Он не мог стоять в лавке, помогая отцу, не мог рубить жирные туши, подкладывая на прилавок лучшие куски. Проклятый зуб пульсировал болью, будто по нему долбили молотком. У Томаса перекосило физиономию. Это отпугивало покупателей. Тогда его отец скрепя сердце выделил монету для дантиста. Томасу пришлось пережить несколько болезненных часов, пока дупло не залатали большой серебряной пломбой. И вот, когда он, измученный, возвращался от зубодёра, путь преградил этот выскочка Норкус. Он раздавал листовки в окружении таких же сопляков. И нагло смеясь, посмел предложить жалкую бумажонку ему, Бирну. Такого Томас вытерпеть уже не мог. Позабыв о боли, он сунул в рот пальцы и издал пронзительный свист. Тут же на улицу высыпали сыновья лавочников и ученики мясников, не успев снять с себя окровавленные фартуки, что оказалось весьма кстати. Молокососы из дойчес юнгфолька бросились врассыпную. Но от красной молодёжи не так-то легко скрыться. Лавочники показали, кто из них настоящие гитлерюгендцы. Эта была славная бойня!

Томас лично вонзил нож, который всегда носил при себе, в шею змеёныша. И с хладнокровным наслаждением нанёс ещё несколько ударов. Это была справедливая месть за их родовой замок! Даже папаша Бирн одобрительно осклабился. Но почему-то все, и даже пастор, приняли сторону Норкуса. "Никто не отнимет у нас надежду на то, что наступит день мести", – разглагольствовали они. Но это мы ещё посмотрим!

Томас Бирн стоял под прицелом фотографического аппарата и еле сдерживал ярость и дрожь. Официальное фото для уголовного дела было испорчено. Какие-то рога... невесть откуда взявшаяся ворона. Но сам Томас хорошо знал: на фото проявилась его история, зашифрованная для потомков. Его праведный гнев, требующий мщения!

Томаса Бирна посадили за решётку, а потом, когда разгорелась война, послали на фронт. Так он попал в Россию. Но правду говорят, смерть – это середина долгой жизни.

И час настал! Подростки глядели друг другу в глаза. И тот, что из настоящего, ощущал себя продолжением того, из прошлого.

– Никто не отнимет у нас надежду на то, что наступит день мести, – повторил Костя с решимостью. – И что мне надо сделать?

– Пойди и убей!

– Кого?

– Сначала – кота!

Валентина вышла из офиса, когда серая акварель сумерек сгущалась, готовая лечь под более тёмные мазки ночи. Мать-одиночка должна работать много, чтобы прокормить своё чадо. Освещённое крыльцо супермаркета высветило афишу заезжего зоопарка. "В воскресенье надо будет сводить Костика", – подумала Валентина и зашла в магазин за продуктами. Каждый раз, задерживаясь на работе, она мучилась чувством вины и тревоги. Целыми днями ребёнок предоставлен самому себе. "Надо купить ему что-нибудь вкусненькое!"

У подъезда стояла скорая. Сердце ёкнуло. Что-то случилось с её ребёнком! Ноги подкосились. Валентина топталась у двери, не в силах перешагнуть порог. Из подъезда вышли санитары. На носилках – прикрытое простынёй худенькое тело подростка. Белое лицо Нади Петровой. Страшные глаза соседки и шёпот: "Димку убили!"

– А Костя? Что с Костей? – закричала Валентина.

Петрова непонимающе взглянула на неё и прошла мимо. Села в машину, держа за руку мёртвого сына.

"Ух! – выдохнула с облегчением Валентина. – Димку убили, не Костю! С Костей всё в порядке", – уговаривала она себя, бегом поднимаясь по ступеням и не видя ничего вокруг.

– Костя! Иди, возьми сумки! – крикнула Валентина из прихожей. Ответа не последовало. Даже кот не вышел навстречу.

Валентина понимала не всё из того, что говорил старый шаман.

– Дети втянуты в древнюю вражду. Кровавую. На поражение. На кону – будущее планеты. Массовая гибель детей. Почитайте газеты. Заголовки новостных лент в интернете: "Пропавшая третьеклассница найдена мёртвой. Подросток зарезал одноклассницу и повесился. Двенадцатилетний ребёнок утонул в фонтане. Подросток зарезал друга и одноклассника"... Вам ни о чём это не говорит?

"Это, последнее, – про нас. Про Костю", – машинально отметила Валентина. Она согласно кивала головой на все доводы шамана. Но никак не могла решиться принести в жертву его. Своего мальчика. Даже во имя спасения планеты.

Она приехала сюда, в Чуйскую степь, в древнюю обсерваторию, за спасением Кости, единственного сына. Ей подсказали, что только здесь возможно чудо. Одна из каменных глыб внутри магического круга напоминала трон. Это и был трон шамана. Здесь он и поджидал её. Старый шаман откуда-то наверняка знал, что она придёт. Он не в силах спасти её сына. Но пусть она не расстраивается. Смерть – это середина долгой жизни. Потусторонняя жизнь – более счастливое продолжение земной. Последняя надежда Валентины рухнула.

– Тёмные силы пробудились. Дети убивают детей. Тысячи молодых людей ринулись на поиски... чего? Мести? Войны? Счастья? Надо остановить поток ненужных смертей. Смертью смерть поправ! Смертью смерть поправ!

Бегая по кругу, шаман подпрыгивал всё выше, тело его выгибалось. Бубен и круглое лицо его были обращены к солнцу и повторяли его форму, троекратно приумножая силы светила. Шаман впал в транс, вошёл в резонанс с космическими ритмами.

В самом центре мегалитического комплекса, близ плоского, похожего на эшафот камня разгорался жертвенный костёр. Рядом – две согбенных фигурки. Мать держала за руку пока ещё живого своего сына.

А самое странное –  почему журналисты решили, что сгорел дом престарелых? Ни одного дома престарелых ни в каких документах города Энска и прилежащих к нему окрестностях вообще не значилось. Здания бывшего пионерского лагеря «Уголёк» во время перестройки были переданы на баланс здравоохранению под лесную школу. А вскоре после её расформирования – ввиду нецелесообразности – их и вовсе списали. Дачники и жители ближайшей деревни уже лет десять потихоньку растаскивали бесхозные стройматериалы для собственных нужд, и ни о какой «богадельне» слыхом не слыхивали.

Словом, после небольшого скандала в администрации сочли, что в заброшенном лагере поселились бомжи или беженцы – что практически одно и то же, которые сами себя и спалили. Опровержение в газету давать не стали. Само рассосётся-позабудется, – справедливо решили в верхах. И в самом деле – каждый день что-то горит, либо кого-то затопляет. Привыкли люди к разгулам стихии. А начнёшь в прессе объяснять, что и дома-то такого в области не было, – себе дороже будет. Тут скандальчиком с журналистами не отделаешься.

Матвей Кузнецов, шустрый домовитый дедок, бродил по пожарищу и шевелил палкой золу в поисках чего-нибудь подходящего. Вообще-то Матвею нужны были трубы: стар стал ведра по огороду таскать, а шлангов не напасёшься. На один сезон только и хватает, а стоят сколько – никакой пенсии не хватит, если всё покупать. Но если попадалось что-нибудь ещё, что могло сгодиться в хозяйстве, –  скажем, старый утюг или кружка с чуть сколотой эмалью, старик такими находками не брезговал и деловито складывал их в старый брезентовый рюкзак.

Наполнив его полностью дребезжащей всячиной, Матвей, принялся дёргать и расшатывать тонкие трубы у фонтана. Задел ногой каменного крокодила и взвыл от боли.

– Ах, ты – кусаться, тварь проклятая! – замахнулся он на образчик парковой скульптуры ржавой трубой.

Крокодил клацнул зубищами и испуганно отодвинулся, отполз, значит. По крайней мере, так потом рассказывал Матвей своей старухе. А под ним оказался перевязанный резинкой полиэтиленовый пакет. Дед бросил находку в рюкзак, подхватил несколько труб и рысцой побежал домой. Там он перво-наперво стал прилаживать трубы: соединять их обрезками шины, прикручивая проволокой, и протягивать по огороду, потом демонстрировал водопровод бабке и набежавшим соседям.

Словом, про таинственный пакет вспомнил не скоро. А когда вспомнил, развернул и – разочарованно чертыхнулся: в пакете оказалась старая тетрадка, исписанная от одной коленкоровой корки до другой – крупным, будто бы детским, почерком.

– Ладно, опосля разберёмся! – пробормотал дед Матвей, сунул книжку с тетрадкой обратно в пакет, отложил его в сторону и занялся более важным делом.

Он неторопливо извлекал из рюкзака трофеи, любовно оглаживал их, кумекал, как починить, если требовалось, и мысленно представлял, куда он приспособит ту или иную вещь.

Откружилось пёстрой юбкой лето. Было у старухи в молодости такое платье: на зелёном крепдешиновом поле – голубые васильки и алые маки. Ох, и любила танцевать Вера! Кружилась в танце, а юбка порхала и бесстыдно обнимала ноги. Промчалась каруселью ярмарка-осень.  Достала из сундуков и расстелила белые перины зима.

Однажды дед Матвей полез за старыми газетами для растопки печи и наткнулся на свёрток, который вытащил летом из-под крокодила. Хотел кинуть в топку, но передумал. Затопил печь, нацепил на нос очки, открыл коленкоровую тетрадку и начал читать.

Лето. Мне 10 лет.

Мама отправила меня в пионерский лагерь. Солнце, воздух и вода множат силы для труда. Так она сказала. А ещё дала тетрадку и велела вести дневник. Солнце с воздухом здесь точно есть. А воду караулит крокодил. К фонтану не подойти. У него страшные зубы и глаза… Ну такие… всё видят, короче. Пойдёшь по дорожке, оглянешься  – он смотрит, свернёшь на газон – а он и там достанет. Я его боюсь. Хоть он и каменный. По газонам ходить нельзя. Светлана Сергеевна ругает. Она строгая. Никогда не улыбается. А Томка Трушкина красивая. Глаза у неё коричневые и большие. Как у телёнка за забором. Он пришёл и тыкался в распахнутую ладошку розовой тёплой мордой. Потом ещё напишу. Светлана Сергеевна кричит неукоснительно: Ну-ка дети встаньте в круг.

Через неделю.

Всю неделю в дневник не писал. Мама говорила в плохую погоду ходить в библиотеку. Вчера шёл дождь, и я ходил. Читал про Таракана. У нас они тоже ползают. Сторож грубою рукою из окна его швырнёт. И во двор вниз головою наш голубчик упадёт. Сторож дядя Миша добрый. Раздаёт нам леденцы. Говорит, что бродят по свету его дети. Он не знает, где они бродят, поэтому всем встречным-поперечным ребятам раздаёт. Томка сказала, что лучше бы шоколадки раздавал. Она шоколадки лучше любит, чем леденцы. А дядь Миша сказал: я свой калибр знаю. Я спросил: а что такое калибр? Тогда он показал на Ваську и сказал. Вот крупный калибр, а Лягушонок – мелкий. Лягушонок у нас меньше всех. Он ходить не может. Только ползает  и мычит. А говорить и квакать не может. У него большой рот и текут слюни. Наверно мешают ему говорить. Мы опять водили хоровод. Пусть всегда будет солнце!

Через два месяца.

На заднем дворе живут куры. Томка Трушкина по-доброму кормила их хлебом. Петух подпрыгнул и клюнул её в лоб. Она сильно ревела. Я испугался, что он клюнет её в голый глаз и тоже заревел. Дядя Миша зарезал петуха. Стукнул топором по шее. Голова с гребешком и открытым клювом валяется на траве, а он скачет. Если птичке хвост отрезать, она только запоёт. А он подпрыгивает и отъявленно скачет. Кровь красная булькает из шеи и замарала перья. Томка снова ревела. Светлана Сергеевна кричала на нас и дядю Мишу. А он сказал, что суп все любят. Ну-ка, дети, встали в круг.

Вышла из комнаты Вера.

– Что это у тебя, Матвей? Тетрадка какая-то?

Дед Матвей мягко отстранился от жены, пытающейся заглянуть через его плечо.

– Да тут… такое дело… потом расскажу. Иди, Вера, сейчас твой сериал начнётся! – он взял сигареты и направился в сенцы.

Затягивался и живо представлял себе этих ребятишек. Вот ведь… Они тоже отправляли своих в лагерь. Но никогда не думали, что там – так… Как так – Матвей не смог бы себе объяснить. Почему-то защемило сердце. Вернулся в избу, налил в кружку молока, отрезал хлеба.

– Эй, ты чего кусочничаешь? – всполошилась Вера. – Я борща наварила. Обедать надо, а не кусочничать.

– Да погоди ты с обедом, – Матвей допил молоко, подкинул дров в печку и, захватив тетрадку, пошёл в комнату.

Лёг на диван и стал читать дальше. Неожиданно история, написанная в тетрадке круглым детским почерком, захватила его настолько, что он ничего другого делать не мог. Ему дозарезу нужно было узнать, что случилось дальше.

На следующий день.

Почему не едет мама? Говорила, что заберёт меня. Я хожу в библиотеку. Пишу дневник. А мама всё не приезжает. Сегодня на обед давали суп с курятиной. Не верится, что серые куски в супе – это петух, который клюнул Томку. Совсем не похож. У него – мы видели – внутри красное. Даже перья стали красные. И у крысы тоже красное. Под грязной шкурой. Васька убил крысу. Он тыкал её большим гвоздём, потому что топора у него не было. А он хотел посмотреть, как булькает из шеи кровь. Гвоздь он вытащил из забора. И тыкал, а она не булькала. Всё-таки надо топором, а не гвоздём. А я хотел посмотреть, что у неё там внутри. Как она бегала и ела? Интересно, а у крысы есть душа? Где она? Я её не видел. Там только кишки. Это сказал Васька. А ещё он сказал, что я ботаник. Светлана Сергеевна сказала: Ну-ка. Дети. Встанем в круг.  Томка не хотела вставать и сказала, что боится крокодила. А Светлана Сергеевна ответила, он же каменный, глупая. И ещё сказала тихо, но я услышал: это скопище дебилов пострашнее крокодилов. Дебилы – это она про нас говорит. А что такое скопище? Дядя Миша взял крысу за хвост и унёс. Интересно, куда? Одни вопросы. Надо в библиотеку сходить.

Прошло четыре лета и три зимы.

Прошло четыре лета и три зимы. А мама не приезжает. Меня стала внушительно беспокоить Томка. Она иногда смотрит на крокодила огромными глазами. Танцует на каменной дорожке в колготках без башмаков и смотрит. Из дырявых колготок кровь сочится. А Томка плачет, как наводнение. Говорит, что он съел её сны. А сама такая красивая. Утончённо. Наверно, я влюбился. И что теперь делать? Как же мне узнать? Другие девчонки тоже туфли скинули. Но это не то…

Пошёл ещё год.

Васька стал большой безразмерно. За обедом он задел локтем кружку и пролил кисель. Светлана Сергеевна стала кричать: «Подлизывай теперь языком! Из-за стола не выпущу, пока не подлижешь!» А Васька упёрся глазами в стол смело и молчит, не хочет подлизывать. Кисель по столу ползёт. Светлана Сергеевна краснее киселя сделалась, задрожала вся. Мы даже испугались, что ей плохо. Лягушонок всех спас. Он залез с ногами  на стол и начал этот кисель лизать, язык высунул,  лакал и улыбался большим ртом. А потом слизывал одну улыбку вместе с киселём, но тут же вырастала другая. А кисель так и капал обратно на стол. Томка сказала: у Лягушонка есть душа. Светлана Сергеевна повела нас к крокодилу. Ну-ка, встали! Шире круг! Уже стемнело, а мы всё ходили и ходили протяжённо. Дядя Миша сказал: пора скотину кормить. Светлана Сергеевна ответила, что не заработала скотина, пусть пляшет. Тут Томка выскочила из круга и, чтоб крокодил на неё не пялился, ведро на голову себе надела и давай по нему кулаками стучать, будто в барабан бить. Все смеялись, и даже Лягушонок.  Светлана Сергеевна одна не смеялась. Она хотела ведро отобрать, но Томка – ловкая девчонка, убежала вместе с ним. И Васька тоже куда-то делся. Под утро Томка пришла, коричневые глаза её сияют, будто лампочки горят, а по колготкам кровь бежит, как из петуха, красная. Светлана Сергеевна спросила, где ведро. Томка не знала, только улыбалась недосказанно. Светлана Сергеевна велела ей лечь на пол и стала бить её по пяткам. Я понял, зачем она это делала.  Я читал, что по пяткам бьют покойных, когда не уверены, что они умерли. Это называется проба Разе. Но Томка-то живая. Она хохотала и необузданно извивалась, когда Светлана Сергеевна её била. А Светлана Сергеевна злилась и всё сильнее окрокодиливалась. От неё шёл монотонный холод. А Ваську дядя Миша поймал, когда тот через забор перелезть хотел. Светлана Сергеевна так кричала на него, что дядя Миша натурально захотел есть и ушёл в столовую. А Васька сказал: зарежу суку. И зарезал скоротечно. Только не суку, а Светлану Сергеевну. Она лежала у фонтана, а голова с накрашенными губами лежала отдельно и улыбалась. Когда была приставлена к Светлане Сергеевне, никогда не улыбалась, а теперь улыбается. Как такое возможно? Природа ничего не понимает, и ей довериться нельзя. Тогда я стал любознательно делать пробу Разе. Бил палкой по пяткам. Но тело Светланы Сергеевны не подавало признаков жизни. А ещё утром она кричала расточительно. Я хотел ещё проделать пробу Дегранжа, но у меня не было горячего масла, чтобы ввести его в сосок Светланы Сергеевны. А голова всё ещё обворожительно улыбалась. Тогда я вспомнил, что надо проверить зрачки. Слегка сжать глазные яблоки с боков. И – да! Зрачки так и остались овальные. А по правому глазу вообще ползала жирная муха. Откуда она тут взялась? А глаз от мухи даже не мигал. Значит, голова Светланы Сергеевны тоже умерла? Красная улыбка жила на мёртвой голове сама по себе. Осталось последнее средство: поколотить по щекам и поколоть иголкой уши, но пришёл дядя Миша, пододвинул голову Светланы Сергеевны к телу и накрыл простынёй. Опыты пришлось прекратить. Я так и не узнал обобщённо, была ли у Светланы Сергеевны душа. А потом дядя Миша куда-то унёс Светлану Сергеевну. Я оглянулся и увидел, что крокодил был в крови и старательно облизывался. Но ведь он же каменный!? Очень холодно. Снег тоже красный.

Прошло десять лет.

Лягушонок тоже умер. Кто-то истыкал его большим гвоздём, как крысу. Зачем? Это не была пищевая мотивация. Все части тела Лягушонка были на месте. Я хотел посмотреть с погружением, что у него внутри. Почему он не мог говорить, ведь рот у него широкий. И где у него душа. Томка говорила, что у Лягушонка она была определённо. Осталось узнать, где. Но дядя Миша его тоже накрыл простынёй и не дал исследовать. А новая Светлана Сергеевна, которую прислали вместо старой, сказала: пойдёмте танцевать! И мы снова поступательно ходили по кругу. Крокодил наблюдал за всеми. Томка думала, что он бессовестно смотрит только на неё. Она хотела снова надеть ведро на голову, но Васька сказал: пойдём в кусты. И они ушли, а новая Светлана Сергеевна не обратила на это внимания. Я тоже хотел пойти, но Светлана Сергеевна плотоядно держала меня за руку.

Через месяц.

Томка стала совсем негодная. Бегает стильно, задирает подол и показывает всем чёрненькое. А сама такая красивая! И улыбается. Глаза чистые-чистые! Мама мне давно говорила, что показывать всем, что у тебя есть в штанах – неприлично. Мама всё не едет. Наверно, тоже умерла. Что же мне делать? Любить Томку или не любить? Я не чувствую жар любви, про который пишут в стихах. Мне часто бывает холодно. Наверное, со мной что-то не так… аномальный ботаник…

Прошло ещё десять или одиннадцать лет.

Нам поставили другой забор – высокий и без щелочек, и телёнка больше не видно. И вообще ничего не видно. Лил дождь, и я сидел в библиотеке. Я читал книгу про одного учёного, который заразил весь мир пандемическим вирусом. Потому что боялся, что людей на земле стало сильно много. Перенаселение планеты. Воздействие вируса должно проявиться лишь у некоторых детей. Они с рожденья нездоровы. У них никогда не будет потомства. «А как их выбирают? – подумал я, – тех, кому никогда не придётся стать родителями? И какой может последовать побочный эффект от всего этого? Ведь у всех лекарств, да и вообще у всего на свете, бывает побочный эффект. Мама говорила, что человек не должен превосходить назначенного ему господом». Вопросов не становится меньше. Томка сказала, что иногда хочет жить, а иногда хочет умереть. Эмоциональная амбивалентность. Зачем умирать? После смерти вы не сможете измениться к лучшему.

Матвей Кузнецов поднялся с дивана. Вышел на улицу. Мороз тут же прильнул к  пылающему лицу, забрался под ватник  и свернулся в клубок на груди, сжимая сердце ледяными пальцами. Старик закурил. Немного отпустило. Это что ж такое? Кто это все написал? Как такое вообще могло быть? Прочитанное никак не укладывалось в седой голове.

Дед Матвей взял лопату. Прошёлся по дорожке, поправляя снежный коридор. Дорожку он чистил регулярно, снегопада нынче не было. Механические привычные движения должны были отвлечь от страшного повествования. Не отвлекли. Аккуратно поставив лопату, Матвей вошёл в дом. Вера дремала перед включенным телевизором. Стараясь не разбудить жену, старик прокрался к дивану и снова потянулся к тетрадке в коленкоровой обложке.

Не знаю, сколько лет прошло. Я долго не писал в дневник. А что писать? Всё одно и то же. Бег по кругу. Каждый следующий день похож на предыдущий. Но сегодня… Мной овладела энергия исступлённой ярости. Не знаю, к чему это приведёт. Какой это будет взрыв.

Сегодня банный день. Очередная Светлана Сергеевна сказала: Бабки, дедки, лягте в круг! Мы лежали голые на каменном полу, а она поливала из шланга и лениво возила шваброй по нашим телам. Даже огромному толстому Ваське было холодно. Он икал и всхлипывал пугливо.

Седая Томка никак не могла подняться и плакала. У неё ноги стали отвердевать, окаменело тело. Только внутри осталось что-то и выходило из неё тёплыми слезами.

Светлана Сергеевна выкрикивала злобу квадратным красным ртом. Речевая грубость отнимает у женщины часть женственности.

Мы как лилипуты, имеющие нестандартно маленькие размеры для своего класса. Мы никогда не станем по-настоящему взрослыми. У нас не будет детей. Зачем нам жить?

Я решился. Я сделаю Инферно восьмого уровня. И пусть обманщиков бичуют бесы. Тираны пусть кипят в смоле. Кто вынырнет – их подстрелят из лука. А воры пусть мучаются гадами, взаимопревращаясь с ними, окрокодиливаясь и пожирая друг друга. Вечная драка в грязном болоте.

А мы… мы просто умрём. Ни плача. Ни вопля. Ни болезней больше не будет. Ничего не будет.

Матвей Кузнецов поднялся, держась за грудь, попытался растереть её, но корявые пальцы не слушались. Тетрадка в коленкоровом переплёте упала на пол.

Жена его, Вера, пережила мужа всего на полгода.

Ничего изменить нельзя.

– Выходи, Тань, поговорить надо.

– Кофту надень! – крикнула вдогонку бабушка.

Они шли по Бродвею. Как большие, подумала Таня и хихикнула про себя. Изредка их обгоняли велосипедисты. На сосновых ветках зеленели отросшие кончики. Сёга был не похож на себя, какой-то пришибленный.

– Ну, и что ты хотел мне сказать?

– Ты раньше всегда с Томкой ходила... а теперь... когда Томка... когда её нет... ты это...

– Ну, чего ты мямлишь, Сёга?

– Давай ходить вместе, Сусля!

Таня фыркнула.

– Вот ещё! Зачем нам ходить вместе?

– Для безопасности.

– Чё, боишься один? – Таня засмеялась, прикрывая ладошкой свои некрасивые зубы.

– Да. Боюсь. Только не за себя, а за тебя боюсь.

– А чего тебе за меня бояться?

– Помнишь, как Каримов на тебя смотрел? Кажется, что в покое тебя не оставит.

– Да чё он мне сделает, твой Каримов?

– То же, что и с Томкой.

– Ты думаешь, это он?

– Да. Только доказательств у меня нет. Ну так чё, Сусля, будешь со мной ходить?

– Вот ещё! И не подумаю! Ты будешь меня обзывать и за волосы дёргать, а я с тобой ходить?

– Да не буду я. Правда, Сусля, не буду.

– Вот видишь, снова Сусля. Да пошёл ты! – Таня развернулась и побежала к дому.

– Ну и дура! – крикнул вслед Сёга.

И тут же пожалел о том, что не сумел сдержаться. Надо будет последить за Каримчиком. Не дай бог, он к Сусле, то есть, к Таньке полезет. Они, эти южные, ранние. Да к тому же он второгодник. Ему, наверное, уже лет тринадцать. Или даже четырнадцать.

Таня бежала домой, и сердечко её радостно билось. Сёга за неё волнуется. Но почему он думает, что Томку убил дядька Карим? Его же отпустили, значит, не он.

***

Томкина смерть как будто отрыла дверь для последующих жутких событий, которые сотрясали Степную почти всё лето.

В лесополосе, между подросших сосёнок третьеклашки нашли мертвяка. Раздробленный череп. Каша вместо лица. Ходили смотреть всей деревней. Но опознать в трупе своего смогли только новенькие Каримовы. Это был их Сашка.

Не успели похоронить Искандера, как в семье электрика Каримова снова горе – повесилась его неприметная, как тень, жена Лала.

Люди гудели, не зная, что и думать. Конечно, в деревне Степной, как и везде, время от времени умирали люди. Одни от старости, другие от болезни. Бывали и несчастные случаи. Но чтобы за один месяц сразу два трупа подростков – такого отродясь не бывало. А чтобы покончить свою жизнь самоубийством – для степновцев вообще было делом неслыханным.

Пока не приехала милиция, все ходили смотреть на удавленницу.

Таня тоже хотела пойти. Но бабушка не пускала. Таня плакала и кричала, что ей надо, просто необходимо на это посмотреть. И бабушка, которая боялась отпускать Таню одну, пошла с ней.

Лала лежала на полу с обрывком верёвки на шее.

– Господи, Иисусе, спаси и сохрани! – пробормотала бабушка. – А почему на полу? Хоть бы на диван положил.

Чёрный, как грач, Каримов сидел на стуле и раскачивался маятником. Вперёд-назад. Вперёд-назад. Не поднимая головы, ответил:

– Участковый не велел трогать. Сказал, до приезда милиции из города пусть так лежит.

Таня не могла отвести глаз от обрывка верёвки, который свисал с потолка. Где-то она уже видела эту заляпанную грязью верёвку. И даже знает, какова она на ощупь.

Таня посмотрела на покойницу. Худенькое тело в чёрных одеждах, по-птичьи отвёрнутая в сторону маленькая головка с гладкими волосами и остреньким серым носом. В широко открытом рту не вмещался язык. Казалось, птица глотала мясо, но подавилась слишком большим куском.

– Пойдём, внучка, – позвала бабушка.

Каримов поднял голову и уставился на Таню чёрными дырами глаз.

В подъезде и на улице толпились люди. Бабки на скамейке подвинулись:

– Садись, посиди, Григорьевна.

Бабушка присела на скамейку. Таня осталась послушать, что говорят. А говорили разное.

– Отмучилась.

– Странная она была. Не поговорит ни с кем, не поздоровается. Кивнёт своей птичьей головкой и всё.

– Да у них вся семейка странная.

– И сынок, царство ему небесное, и мужик.

– Откуда они к нам приехали?

– Да кто его знает, вроде с юга...

– По-русски-то хорошо говорили.

– Так это отец с сыном, а она? Кто-нибудь слышал, как она говорит?

– Нет, молчком всё, молчком.

– Плакала только и выла, когда муж на работу уйдёт. При нём-то боялась.

– Бил её, что ли?

– Ага.

– Одна отрада, сынок был. А как не стало его, вот руки на себя и наложила.

– Не захотела с этим извергом жить.

– Теперь один остался.

– А я слышала, что и не сын он ей вовсе, Искандер-то.

– А хто?

– Пасынок. Он и не похож на её был.

– Ага. Скажи ещё, что оне её на пару со старым Каримом пользовали.

– А что, и скажу. Вот и у тебя такое подозрение возникло. Не на пустом же месте?

– Ох, грех-то какой!

Бабушка поднялась со скамейки.

– Хватит болтать языками, бабы. Негоже так о мёртвых...

– И то правда. Свят-свят...

***

Таня долго не могла уснуть. Закроет глаза – начинает мерещиться большая мёртвая птица. Она лежит на полу, медленно поворачивает голову, нацеливает острый серый клюв прямо в Таню и клюёт, клюёт... прямо в нос, в лицо, норовит выклевать глаза. Хочет, чтобы и у Тани были такие же чёрные дырки, как у Карима.

– Не надо, Лала... – бредила Таня, и бабушка поила её чаем с травками – от морока.

– Вот, говорила тебе, не надо было удавленницу смотреть.

– Бабушка, расскажи мне про птиц.

– Да что рассказывать-то. Сто раз тебе рассказывала.

– Ну, ба!..

– Ладно, слушай! Жили-были на земле чириклы, это такие птицы навроде ворон, только больше, и суслики. Тоже покрупнее теперешних. И были они родственниками, жили мирно, помогали друг дружке. Чириклы вили гнёзда прямо на земле, и суслики не умели ещё рыть норы, тут же в траве жили. А потом вдруг случился голод. Мор. И косил всех одинаково, и сусликов, и птиц. Одна большая чирикла схватила суслика и понесла в гнездо, чтобы накормить своих птенцов. Но суслик не хотел становиться чьей-то едой и схитрил. Притворился мёртвым, а когда очутился в гнезде, загрыз маленьких птенчиков.

– За это чирикла сожрала его, да ба?

– Да. И стали они злейшими врагами, суслики и чириклы. И началась между ними война. Суслики воровали у них яйца, а чириклы кормили суслятиной своих деток. Однажды оглянулись – осталась на земле всего одна пара птиц и суслик с суслихой. И договорились они больше не враждовать, заключили мир. Только непрочный он. Не доверяют друг дружке. Чириклы убрались повыше на деревья, а суслики стали рыть норы и прятать детёнышей глубоко под землёй... Э, да ты спишь, деточка! Ну, спи, спи, спокойной ночи, ясонька моя!

***

Карима не забрали. Да и за что? Лала лишила себя жизни сама. Он отвёл от себя все подозрения. Но ходил по деревне мрачный, чёрный и почему-то, несмотря на жару, не снимал серое пальто.

Если не Карим, то кто? Кто убивает степновских детей? Над деревней словно туча нависла. Люди стали подозрительными. Их придавило ощущение, что приближается что-то ужасное, неизбежное, чего они не в силах предотвратить или изменить. Родители боялись отпускать ребятишек на улицу, и даже в магазин за хлебом. Взрослые уходили на работу и строго-настрого наказывали детям сидеть дома. А как усидишь, если начались каникулы, наступил июнь и стояли такие пригожие деньки...

Взрослые посовещались и решили, что будут отпускать ребят вечером на большую поляну за старой школой. В лес, за околицу и даже прошвырнуться по Броду – ни-ни. Только на поляне, все вместе, и под присмотром одного из родителей, которые дежурили по очереди.

На поляне каждый вечер собирались ребятишки от шести до шестнадцати лет, играли в ремешки, горелки, третий лишний. Бегали как угорелые, уворачивались от жгучих ударов ремня, хохотали и радовались лету, детству и просто жизни.

Сёга отозвал Таню в сторонку. Они присели на крыльце старой школы.

– Ты хоть понимаешь, что происходит? – спросил Сёга.

– А что происходит?

– Всё началось, когда в деревню приехали Каримовы.

– И что?

– Как что? Они птицы. Чириклы. А мы суслики. В Степной всегда жили суслики. Это наши холмы, наша степь.

– Бред какой! Ты как хочешь, а я не суслик, сто раз тебе говорила, я никакая не Сусля!

– Да нет, не бред, спроси у свой бабки... Она знает.

– Да, она мне рассказывала про птиц, – вспомнила Таня. – Но я думала, это сказка. Или вообще приснилось...

– Это не сказка, Танька. Мы суслики, а Каримовы – птицы. Чёрные хищники. Хуже ворон. Они первые начали. Приехали сюда и убили Томку. Надо было уравновесить, дать отпор, а то они истребили бы всю деревню.

– Сёга! Я поняла! – Таня зажала ладошкой рот и смотрела на Карпушкина испуганными глазищами. – Я поняла. Это ты? Ты... убил Искандера?

– Да. Око за око.

– Но тогда скажи, чем ты лучше их? Такой же убийца! – закричала Таня.

– Тише! Ты не понимаешь. Это не мы к ним, это они пришли на нашу землю, приехали в нашу деревню... Томка, Искандер – счёт один-один. На этом должны были остановиться, но эта чёрная Лала... Она снова нарушила равновесие.

– И что теперь?

– А то, что мы потеряли одну Томку, а они двоих. Теперь снова наша очередь. Они снова готовятся убить кого-то из наших.

Таня молчала, не зная, что говорить. В это невозможно поверить. Похоже, Карпушкин сошёл с ума.

– Я очень боюсь за тебя, Таня, Сусля ты моя ненаглядная. Короче, спрячься, закопайся в норку, чтобы чириклы тебя не сумели найти. Ладно, пойдём, вон уже коровы идут.

Но Сёга ошибался. Следующей оказалась вовсе не Таня.

Играли обычно до прихода деревенского стада. Пастух пригонял его сюда же, к поляне. Встретив коров, ребята расходились – провожали своих до стайки. Мелкие после этого отправлялись по домам, а ребятня постарше возвращалась. С приходом темноты дежурный родитель отправлял всех спать.

Тане встречать никого не надо: у них коровы не было. А многодетные Карпушкины держали корову, тёлку и телёнка. Сёга встретил свой гурт и погнал прутиком. Какое-то время шли вместе, потом Сёга спросил:

– Выйдешь?

– Не знаю, если бабушка отпустит.

– Выходи, Тань, – сказал он и повернул в проулок.

А потом Сёгу Карпушкина убило током. Вот так просто, при всех. Вернулся на поляну и поднял валяющийся на земле провод. Как он упал со столба, никто не видел. А может, специально кто-то оборвал? Но как колотило Карпушкина, видели многие. Его тело выгибалось дугой, ноги и руки неестественно выворачивало, кожа на лице посинела. Вокруг рассыпались искры, по земле разбегались молнии. Никто не решался подойти. Побежали за электриком Каримовым и, как назло, долго не могли найти. Пока разыскали, пока он повернул рубильник, пока освободил провод, для Сёги всё уже кончилось. "С чего бы у электрика так дрожали руки?" – подумала Таня, с подозрением наблюдая за Каримовым.

***

Целую неделю Таня пролежала дома с высокой температурой. Металась в жару, бредила. Целую неделю не отходила от неё бабушка. Даже мама отпросилась с работы и пробыла с Таней целых два дня. Но потом её снова вызвали на птицефабрику. Там же непрерывный процесс. Невозможно нарушить график или пропустить какой-нибудь из этапов цикла.

Но всё когда-то кончается. Девочка выздоровела и вышла на улицу. Измученное болезнью тело слушалось плохо, будто было чужим. Таня присела на лавочку. Зажмурилась от солнца и чуть не задохнулась от ветра. Он дул с фабрики. От запахов кружилась голова.

Таня сидела тихонько на лавочке и ждала бабушку. Бабушка велела никуда не уходить, а сама пошла в магазин, там привезли свежий хлеб.

Таня не заметила, как прямо перед ней выросла фигура человека в сером пальто.

– Ну, что, девочка, пойдёшь со мной смотреть суслика?

– Нет у вас никакого суслика, дядя Карим. – Таня посмотрела ему в лицо и чуть не провалилась в чёрные дыры вместо глаз.

– Пойдём, пойдём, – настойчиво звал электрик. – Ты же понимаешь, что теперь твоя очередь...

И Таня, словно под гипнозом, покорно пошла за ним.

В подвале было темно, но Карим вкрутил лампочку под потолком.

Засунув руки в карманы, начал приближаться. Захлопали крыльями полы серого пальто. На горбатом, похожем на клюв носу Карима повисла капелька влаги. Его фигура росла, отбрасывая на стены большую причудливую тень. Полы пальто начали медленно разъезжаться, у тени на стене тоже отрастали крылья. Тень подпрыгивала и росла в размерах.

Под пальто у него не было одежды. Только стоял в чёрных зарослях столбиком маленький робкий зверёк.

– Вот он, мой суслик, – прохрипел электрик и протянул руку.

Таня отступила ещё на шаг. Чёрные глаза-дырки Карима затягивали в себя словно воронки. Таня отвела взгляд. Стало легче.

– Да что вы понимаете в сусликах, дядя Карим? – звонким от страха голосом спросила она и улыбнулась, по привычке прикрывая рот ладошкой.

А когда её отняла, между губ обнажились два ровных крепких резца вместо четырёх положенных, а по бокам – через расстояние – треугольные клычки. Очень острые.

Когда Таня вонзила их в руку дядьки Карима, он дёрнулся, словно пытаясь стряхнуть с себя назойливого комарика. Таня знала, что разжимать зубы ни в коем случае нельзя. Она и не собиралась. Дядька замахал руками, пытаясь свободной оторвать от себя зверёныша, который вдруг проснулся в этой милой девчушке. Но она прочно висела на другой, сжимая челюсти. Он сильно клюнул Таню в голову своим длинным носом и отшвырнул к стене. Она стукнулась спиной и выплюнула кусок мяса вместе с кровью. Шматок Карима смачно плюхнулся на пол, зашевелился и пополз по направлению к руке, из которой только что был вырван острыми Таниными зубами. Карим баюкал эту руку, размахивая из стороны в сторону. Хлестала и орошала стены подвала чёрная кровь. Таня снова подскочила к Кариму. Он попробовал было отпихнуть её ногой, но поскользнулся на шматке собственного мяса в луже крови. Таня навалилась на Карима и стала рвать острыми коготками его грудь. Оторвав от себя девчонку, Кариму с трудом удалось подняться на колени. Он задрал голову и как-то странно заклекотал. Таня впилась зубами в его судорожно дёргающееся горло. Кровь, горячая и густая, толчками вытекала из электрика и наполняла девочку совершенно новыми ощущениями. Она жадно глотала её, понимая, что теперь всё пойдёт по-другому.

Старый ворон отчаянно хлопал крыльями и пытался вывернуться, вырваться. Однако с каждой каплей потерянной крови он слабел и уже не мог сопротивляться молодой сильной самке извечных своих врагов. Вскоре его отгрызенная голова покатилась по грязному полу подвала. Следом, как куль с картошкой, повалилось тело. Скрюченные пальцы заскоблили пол, оставляя в пыли светлые борозды и смешивая её с кровью. Крыльями смертельно раненой птицы вскинулись в агонии полы серого пальто. И всё замерло. Приходя в себя, Таня немного постояла, потом, преодолевая брезгливость, пошевелила голову мертвеца ногой. Черные дыры глаз заволокло чем-то белым.

– Тьфу! – Таня сплюнула, будто поставила точку в этой истории, отряхнула с платья рубиновые капли и вышла на свет.

Она сидела на лавочке и улыбалась солнышку и бабушке. Старушка семенила от магазина, торопилась, боясь, как бы чего не произошло в её отсутствие.

– Всё в порядке, ба! – крикнула издали Таня.

– Уф, слава Богу! – Бабушка присела рядом на лавочку.

Посидели. Бабушка отчего-то заёрзала и подозрительно посмотрела на внучку.

– В самом деле, ничего не случилось, пока меня не было?

– Кто-то загрыз электрика... А так ничего.

– Шуткуешь? Это хорошо...

Но Таня не шутила. Просто не хотела расстраивать бабушку.

Фабричным курицам постоянно угрожали какие-то страшные болезни, кур регулярно нужно было прививать, вакцинировать и переселять из корпуса в корпус. На массовые пересадки собирали всех свободных работников, даже конторских. Начиная с пятого класса, привлекали школьников. Брали исключительно добровольцев, но только самых надёжных.

Пересадка обычно проходила ночью: когда куры сонные, их легче ловить. Надо было схватить в темноте за ногу одну, другую – сколько сможешь утащить, потом, так же держа за ноги вниз головой, отнести к выходу из корпуса, на свет, и засунуть в ящики, которые перевозили маленькие смешные электрокары. В дверях стояла тётка с блокнотом и записывала, кто сколько штук принёс. За каждую курицу платили две копейки. Некоторые ребята из старших классов могли заработать за ночь рубля три – три с половиной.

Второй корпус, где работали сегодня, не был оснащён клетками, птицы ходили просто по полу. Таня и её подружка Томка бродили в темноте и никак не могли изловить этих голосящих на все лады квочек.

– Цыпа-цыпа-цыпа!

Ага, как же, спят они ночью. Голенастые дуры, важно вытягивая лапы, нарезали круги вокруг девчонок, настороженно глядели боком и вопили истошными голосами, стоило только протянуть руку. Потом Томка отошла в сторону, изловчилась, кого-то поймала, побежала относить, и Таня осталась одна. Ну не могла она подойти к птичкам незаметно. Она боялась их, они боялись её. Они чуяли её издали, орали благим матом и удирали со всех ног.

– Держи, Танька! – Откуда-то из темноты выскочила Томка и сунула ей сразу четыре курицы – по две в каждую руку.

Ничего себе! Тяжело-то как! Таня даже присела. И тут же огромная белая цыпа из тех, что она держала за ноги, выгнула шею, подняла башку и больно клюнула в руку.

– Ах ты, поганка!

Таня выпрямилась, хорошенько встряхнула куриц, как учили. Три из них послушно прикрыли глаза полупрозрачными веками и безвольно свесили головы, бороздя гребешками по полу. Но та, наглючая, всё клевала и клевала. А потом как-то сумела высвободить ноги, вырвалась, захлопала крыльями, побежала, задрав хвост и сея панику среди товарок. Ух, как они все заорали! Кинулись в сторону, словно белая волна откатилась. От мощного гвалта пробудилась и поднялась во всю стену гигантская чёрная тварь. Она подпрыгивала, махала крыльями и росла в размерах. Таня замерла на месте и стояла, боясь пошевельнуться. Она чуть не напустила в штаны, так испугалась.

Внезапно в руках задёргались куриные лапы с грязными когтями. Девочка очнулась, увидела, что всё ещё крепко держит за ноги трёх куриц, и поплелась к электрокару. Она поняла, что чёрная тварь на стене – это всего лишь тень сбежавшей дурищи, которая оказалась между стеной и скудным светом из галереи. Больше никого ловить Таня даже не пыталась. Ей стало стыдно за свой детский испуг, но страх был сильнее стыда. К тому же саднила поклёванная рука. Таня послонялась немного по галерее, заглянула в корпус, куда перевозили птицу из второго – и  выбралась на улицу. Было тихо. Луна завалилась спать, укрывшись с головой одеялами облаков.

На проходной дежурила Томкина мать, тётя Нина. Увидев Таню, она сильно удивилась.

– А что ты одна? Да так рано... Ваши ещё во втором корпусе. А где Тома?

– Тома осталась куриц ловить. Со всеми. А я не могу. Живот заболел, – соврала она и проскользнула через турникет.

По Бродвею Таня бежала бегом, от фонаря к фонарю. Казалось, что за ней летела, кралась, то уменьшаясь, то увеличиваясь в размерах, крылатая чёрная тень.

На лавочке около подъезда кто-то сидел. Таня замедлила шаги. Парень поднялся, она узнала Карпушкина. Сёгу не взяли на фабрику из-за неблагонадёжности. Он ведь вообще был какой-то неправильный, неудобный. Даже имя это. Если ты Сергей – обычно тебя называют Серый, просто и понятно. А Карпушкина все звали Сёга. Даже его мать.

Сёга мог быстрее всех решить контрольную по математике и балдеть до конца урока, мешая другим ребятам, но исхитрялся получить двойку и спровоцировать нудные нотации шепелявого математика, позабыв сдать тетрадку. Сёга доводил классную, ботаничку Веру Павловну, до белого каления. То стрельнет из рогатки в чучело вороны, то вставит окурок в пасть человеческому скелету. Разве можно такому хулигану доверить ответственные ночные работы на фабрике?

Все другие мальчишки в классе были ещё маленькие, играли в войнушку, и до девчонок им было, как от Степной до Берлина. А Сёга...

В школе он не давал Тане проходу. Дёргал за волосы. Подкладывал в портфель дохлых мышей и живых тараканов. Наянный мальчик, говорила бабушка. Да что с него взять, безотцовщина. У матери кроме него ещё четверо, сусликов едят... Как можно есть сусликов? Да вот так, у Карпушкиных дома их варят в большой кастрюле и едят.

Таня ненавидела Карпушкина. Что он делает тут среди ночи?

Сёга преградил путь.

– Ну что, испугалась?

– Тебя, что ли? Много чести! – храбро ответила Таня.

– Да не меня. А куриц на фабрике. Эх, ты, Сусля! Такая большая девочка – куриц боится!

– А ты откуда знаешь?

– Я знаю про тебя всё, – сказал Сёга и протянул руку, дотронулся до косички. – Моя ты редкозубенькая!

Как же надоели его приставания!

С "редкозубенькой" Таня не спорила. Что есть, то есть. Вернее, нету. У Тани почему-то выросло всего два верхних резца вместо положенных всем людям четырёх. Они были широкие, как лопаты, а между ними щель такая, что пролезала спичка. По бокам от лопат – тоже на расстоянии – росли остренькие клычки. Таня ужасно стеснялась, поэтому отвечала у доски, прикрывая рот ладошкой, и почти никогда не смеялась.

Но вот с "Суслей" она мириться не собиралась, и местоимение "моя" ей решительно не подходило.

Таня отшатнулась, выдернула косичку и закричала:

– И вовсе я не твоя! И никакая не Сусля! Отстань от меня! И не бегай за мной. Слышишь, никогда, никогда я не буду твоей!

Сёга засмеялся и перестал ловить косу, но взял за руку.

– Сусленька ранена, – сказал он и подул на то место, куда клевала курица.

– Сам дурак, отпусти! – Таня вырвала руку и побежала к подъезду.

– Всё равно моей будешь! Не сейчас, так потом, – сказал Сёга.

Таня не слушала. Она юркнула в подъезд и побежала по лестнице. Бабушка перевязала руку и напоила чаем с душничкой – от мороку. Таня долго вертелась в кровати, а когда уснула, видела во сне большую тень на стене, которая колыхалась, хлопала крыльями и превращалась в живую курицу. Огромная чёрная птица наклоняла голову, трясла гребешком и клевала, клевала Таню прямо в нос.

Через день мама сказала, что получила за дочку шесть копеек.

***

Птицефабрика "Степная" разрасталась. Танину маму повысили в должности, и теперь она работала главным зоотехником. Может, это было хорошо, но не для Тани, потому что она почти совсем перестала видеть маму. К столетию со дня рождения Ленина маме надо было запускать новые корпуса, она уходила на работу рано утром, а возвращалась поздно, когда Таня уже спала. К знаменательной дате в деревне построили ещё две двухэтажки со всеми удобствами, открыли клуб.

В двухэтажки переселялись жильцы из старых деревенских домишек и приезжали новенькие.

В конце зимы Таня и Томка наблюдали, как из грузовика выгружали вещи какие-то люди с непривычно тёмными лицами. Худая, закутанная в чёрный платок тётка принимала узлы, которые ей скидывал из кузова дядька в сером пальто, и передавала чернявому пацану. А тот относил в дом.

– Привет, девчонки. Я Искандер. Можно Саша. А вас как зовут?

– Эй, потом будешь базарить, работай давай! – прикрикнул дядька. – А вы, красавицы, проходите мимо, нечего тут глазеть!

Тётка в платке опустила голову и выронила узел, тот упал в мокрый снег. Мужик из кузова вприщурку смотрел на девчонок, от пронзительного взгляда чёрных глаз стало неуютно.

– Пойдём отсюда, – сказала Таня, и они побежали.

А когда оглянулись, женщина стояла на коленях, припав лицом к узлу на снегу. Как будто молилась или просила у дядьки прощение.

– Странные они какие-то, – сказала Таня.

– А этот Сашка-Искандер ничего так, симпотный!

– Ага. Наверное, в седьмом учится.

***

Весной, когда отгремел всесоюзный юбилей и отшумели майские праздники, сошёл снег. Воздух звенел предвкушением чего-то необыкновенного, хотелось бегать и взлягивать ногами, как телята на площади перед клубом.

Девчонки собрались ехать на великах за кандыками. Весело шуршали по бетонке шины. В сосёнках чирикали птички. Около птицефабрики свернули налево, проехали немного по шоссе и съехали на гравийку, которая мимо холмистых полей вела к берёзовой роще. Деревья были почти голые, из коричневых почек только ещё начинали проклёвываться крохотные сморщенные листики. Из влажной земли, раздвинув сухие прошлогодние травинки, вылезли тоненькие стебли с яркими сиреневыми венчиками вокруг мохнатых жёлтых тычинок. Кандыки убегали из рощи и покрывали лиловым ковром горбатую поляну.

Потянуло дымом. На соседнем холме горел костёр. Вокруг него суетились знакомые пацаны. Карпушкин, его дружок Чипа и Сашка Каримов. Новенький был старше на два года, но учился в шестом и почему-то любил возиться с пятиклашками.

– Что они делают?

– Давай посмотрим.

Девочки спустились в лог. Внизу ещё лежал жухлый сугроб, истекал под лучами солнца тонкими ручьями, сбегающими в небольшое болотце. По щиколотку в воде они перебрались на другую сторону и поднялись на взгорок.

Грязный мокрый Сёга сидел на корточках около круглой дырки в земле.

– Чё, цветочки собираете? А мы сусликов выливаем, – сказал он.

– О! Вон ещё один побежал! – Чипа показал пальцем на бегущего по склону серого зверька.

– Запоминайте, пацаны, куда он нырнёт!

– Как выливаете? – спросила Таня, провожая глазами улепётывающего суслика.

Зверёк отбежал на безопасное расстояние, привстал столбиком, коротко свистнул и юркнул под землю. Как будто и не было.

– А вот так.

Сёга взял у Чипы ведро и начал лить воду прямо в норку. Каримов подтащил из лога ещё ведро мутной воды из ручья. Сёга отложил пустое ведро и, взяв палку, изготовился. Вскоре из норы выскочил мокрый худющий суслик. Сёга быстро стукнул его по голове палкой, тот дёрнулся и замер. На маленькой мордочке с торчащими зубками застыло выражение ужаса. Тане стало нехорошо. Только что зверёк бегал по полянке и радовался весне и жизни – и вот уже скалился острыми зубками, совершенно мёртвый.

– Зачем вы это делаете?! – вскрикнула Таня.

– Не видишь, шкурки сдираем?

Сёга быстро нанёс надрезы на шее и крошечных лапках и ловко, словно перчатку с руки, сдёрнул шкурку с розоватого тельца. Таня смотрела на процедуру со смешанным чувством любопытства, брезгливости, непонятного страха и обречённости.

– А зачем они вам? – деловито спросила Томка, поддев носком сапога кучку начавших уже подсыхать серых шкурок. – Ого, штук пятнадцать.

– Как зачем? Сдадим. За каждую платят четырнадцать копеек. Вот и считай!

– Кто платит? – Таня очнулась. – Кому нужны такие маленькие шкурки, кроме самих сусликов?

– Заготовителям. Да ты не волнуйся. Они же вредные.

– Заготовители?

– Балда! Суслики вредные. Колоски грызут, посевы уничтожают.

Это Таня знала и без сопливых. Но почему, почему так забилось её сердце?

– Ха! Сусля сусликов пожалела! – захохотал Сёга.

Пацаны подхватили:

– Сусле жалко суслю!

– Сусля суслю пожалела, даже кушать захотела!

– Может, покушаете с нами, шашлык-машлык к вашим услугам!

– Может её саму поджарить на костре?!

Сёга подбежал, схватил Таню за руки и потащил. Карим бросился помогать, ухватился за ноги. Таня отчаянно извивалась и брыкалась. Кариму несколько раз прилетело грязным ботинком по хитренькой ухмыляющейся морде. Томка пыталась спасти подругу, но её тоже схватили. Пацаны завязали девчонкам глаза их же косынками, а самих прикрутили к стволам деревьев откуда-то взявшимися верёвками.

– Вот сейчас сделаем костёр побольше, насадим их на вертел и зажарим!

– Ух, у этих овец мяса-то побольше будет, чем у ваших сусликов! – сказал Каримов.

И если до этой фразы Таня ещё надеялась, что всё это шутка, сейчас пацаны поиграют в разбойников и отпустят, то после слов Карима она испугалась по-настоящему. Что-то в его голосе было такое...

Пацаны хохотали. Пахло дымком и жареным мясом. А Таня рвалась из верёвок и кричала:

– Отпустите немедленно! Сволочи!

– А ещё одноклассники, – взывала к совести Томка.

– Карим, Сашка, ну ты-то не будь сволочью, как Сёга. Ты же постарше, взрослый почти!

Последнее Танино обращение возымело прямо противоположное действие.

– А может, мы их того... вздрючим? – тихо-тихо спросил Карим, последнее слово Таня не расслышала. Бить, что ли собрались? А может, вообще – убить?

– В смысле? – в голосе Сёги, кажется, удивление.

– С прямом. Как все мужики баб дрючат.

– Ты чё, Карим, с дуба рухнул!

– Сношаться, что ли? – уточнил Чипа.

– Можно и так сказать, – подтвердил Сашка. – А чё, сломаем им целки, а, пацаны?

– Нет, а чё, попробовать можно, – поддакнул Чипа, имеющий очень смутное представление о предмете разговора. – Давай, Сёг, попробуем, а?!

– Нет, ну не так же, не насильно... Мы же не фашисты... Они же наши... я с ними с первого класса.

– Вы чё, зассали? Сдристнули? У вас этого ни разу не было, да? Мальчики – сосунки сопливые!

Карим подбежал к Тане и, не развязав ей глаза и руки, попытался стянуть с неё штаны. Таня закричала, заметалась в панике. Верёвка держала крепко. К страху прибавился стыд и сделал его ещё страшнее.

– А ну, отойди от неё! Слышь, чурка, тебе говорю, отойди от неё! – заорал Сёга.

Послышалась возня, пыхтение.

– Ой, мамочки! Что с нами будет? – завыла Томка.

– Нет, если она тебе самому нравится, ладно, пожалуйста! Мне и эта сойдёт! – примирительно сказал Карим.

Томка заверещала, словно резанная.

– Эту тоже не трожь! – крикнул Сёга, и в тот же миг с глаз Тани упала повязка.

Сёга врезал подскочившему Сашке так, что тот отлетел кубарем, покатился под горку. Освободив девчонок, Сёга виновато сказал:

– Ладно, девчата, забудем. Простите, хотели пошутить, но...

– Шутка зашла далеко, да, Серёг? – поддакнул Чипа.

– Сволочи вы! А ещё одноклассники! – крикнула Таня и заплакала.

– Да, – растерянно сказал Сёга. – Нехорошо получилось. Ну, сказал же, прости, Сусля! Дурак был. А где этот, герой-любовник? – Сёга оглянулся.

Мокрый, обрызганный грязью Карим сидел на корточках у костра и как ни в чём не бывало поворачивал к огню воткнутые в землю прутики с наколотыми на них маленькими тушками. Запах жареного мяса стал нестерпимым.

Таня так до конца и не поняла, что это было – такая глупая игра или Каримов на самом деле подбивал пацанов на что-то стыдное, взрослое?

Таня сунула букетик кандыков бабушке и прошла в ванную, долго стояла под душем. Потом легла на кровать.

– Что с тобой, деточка? – забеспокоилась бабушка. – Иди поешь, потом спать ложись.

– Не хочу, бабушка. Живот чего-то болит.

– Ты же не ела ничего, вот и болит.

– Ела. Пацаны сусликов жарили, дали попробовать.

– О, господи! – Бабушка перекрестилась. – Совсем девка от рук отбилась. Я ей пирожки пеку, а она всякую погань ест.

– Отстань, баушка, не до тебя. – Таня свернулась калачиком.

– А может, у тебя это... на белье? – подозрительно спросила бабушка. – Сколько тебе лет?

– Ты, что забыла – одиннадцать уже. На белье – что?

– Как что – кровь.

– Откуда кровь, баб? Я же не порезалась, и курицы больше не клевали.

– Оттуль, споднизу. У всех девочек, когда они становятся девушками, кровь течёт. Неужели тебе мама не говорила? – Бабушка расстроилась оттого, что не матери, а ей, старой и глупой старухе, приходится раскрывать Тане сокровенные женские тайны.

***

Девочки возвращались из школы. Таня никак не насмеливалась рассказать подруге то, что она узнала вчера от бабушки. Слишком уж это было невероятно. Она подбирала и всё никак не могла подобрать слова.

Дошли до Томкиного подъезда. И тут вышел отец Сашки Каримова. Он стоял в сером длинном пальто и улыбался.

– Здравствуйте, девочки!

– Здравствуйте, дядя Карим!

– Ух, какие вы вежливые и хорошие девочки! Искандер мне рассказал, что вы вчера сусликов ловили. А хотите я вам настоящего суслика покажу?

Таня похолодела. Не нравился, ох не нравился ей этот дядька с такими чёрными, словно дырки, глазами.

– А где у вас суслик? – заинтересованно спросила Томка.

– Да вон там, в подвале.

– Разве суслики живут в подвале? Суслики живут в степи, на холмах. – Таня дёрнула Томку за рукав и вежливо добавила: – Нет, мы не пойдём с вами в подвал смотреть вашего суслика. Вот если бы у вас жил там бегемот...

– Ну... бегемот тоже... живёт, – сказал Каримов и шагнул ближе.

– Врать нехорошо, дяденька. А ещё взрослый!

– Ну, Таня не хочет смотреть, и ладно, а ты, Томочка, хочешь. Я же вижу по твоим глазам, что ты хочешь посмотреть суслика.

Полы его серого пальто как-то странно зашевелились, готовые распахнуться и превратиться в большие крылья, которые вот-вот закроют небо. На горбатом, похожем на клюв, носу шевельнулась чёрная волосинка.

Танин испуг передался и Томке.

– Нет, одна, без Тани, я не пойду, – сказала она.

– Жаль, что тебе нужна нянька... а с виду большая девочка...

– Бежим! – сказала Таня, хватая подругу за руку.

И они убежали. Сначала оказались на площади перед клубом, обежали вокруг клумбы, вспугнув бело-рыжего телёнка, заскочили в магазин. Стояли там, выглядывая в окно, пока на них не прикрикнула продавщица. Выйдя из магазина, оглянулись. Улицы была пуста. Даже телёнка у клумбы не было.

– Представляешь, бабушка говорит, что у всех девочек, когда они вырастут, начинает идти кровь, – сказала Таня.

– Ну и что? – равнодушно пожала плечами Томка. – У меня давно идут.

– Кто идёт?

– Да не кто, а что. Месячные. Это называется – месячные, потому что идут раз в месяц.

– И ты мне ничего не говорила?

– А чего об этом трепаться? Мама сказала, что раз пошли, значит, у меня может родиться ребёнок.

– Какой ребёнок? – Таня никак не могла связать в голове эти сведения.

– Обыкновенный. Ты хочешь ребёнка?

– Я? – Таня от неожиданности остановилась.

– А я хочу, – просто сказала Томка. – Маленького такого, пупсика. С толстенькими ручками и ножками, словно перевязанными нитками, как у нашей соседки Гали.

– Так она же взрослая, эта Галя.

– И что? Я тоже взрослая, – гордо сказала Томка и с превосходством взглянула на Таню.

***

Томкиной мечте о ребёнке сбыться было не суждено.

Через несколько дней поздно вечером постучала Томкина мать, тётя Нина.

– Тома не у вас? – спросила она как-то вяло, без надежды, словно предчувствовала самое страшное.

– Что случилось? – спросила бабушка. – На тебе лица нет.

– Не вернулась из школы, – сказала тётя Нина.

Бабушка разбудила Таню.

– Таня, вы же дружите с Томочкой. Ты не видела, куда она пошла после школы?

– Нет. Мы расстались у вашего дома, Томка зашла в подъезд, а я пошла дальше.

– Вот что мне теперь делать? – тётя Нина бессильно рухнула на стул, который ей придвинула бабушка.

– Звони в милицию! – решительно сказала она.

Томку нашли на другой день в подвале одной из двухэтажек. Какие-то звери несколько часов подряд насиловали и терзали пятиклассницу, привязанную к трубе. Соседи ничего не видели и не слышали. Милиция перетряхнула всю деревню, опросила и старых, и малых. Таня рассказала милиционерам о том, как накануне дядя Карим приглашал подружек в подвал посмотреть суслика. Каримова забрали.

До летних каникул оставалась неделя. Пятиклашки притихли и почти не гуляли по улице, несмотря на умопомрачительные запахи весны. С Искандером Каримовым не разговаривали и обходили стороной. Так он и бродил, нахохлившись, как выпавший из гнезда воронёнок.

На родительское собрание по случаю окончания учебного года были приглашены и дети. Классуха Вера Павловна нудно рассказывала об итогах года. Против обыкновения никто не галдел. Одноклассники сидели молча и жались к родителям. Таня почувствовала на себе чей-то взгляд, оглянулась. Чёрными дырками вместо глаз на неё в упор смотрела невзрачная серая тётка, укутанная до глаз платком. Тане стало нехорошо.

Через несколько дней отца Сашки Каримова выпустили за недоказанностью. Он быстро шёл с автобусной остановки, его тёмное лицо ничего не выражало, а полы серого пальто – это в жару-то! – трепыхались, взлетая и опадая.

Продолжение следует