Жду новый пост

Серия «Что издаётся в России»

В своей последней прижизненной работе, вышедшей на языке оригинала в 2014 году, Уайт отошел от релятивистских позиций («все равно всё нарратив — и неважно, кто его пишет»). Ученый резко противопоставил историю профессиональных историков «практической истории», т. е. истории, которая доступна всем людям без исключения и связана с их непосредственными нуждами. Если история «для профессионалов» никого ничему не учит, то история практическая, напротив, «заставлять людей думать о том, как можно использовать прошлое для этически вменяемого перехода из настоящего в будущее».

Как пишет во вводной статье Андрей Олейников, из перспективы практической истории следует любопытное следствие для исторических событий. В некотором смысле они не происходят «где-то там, сами по себе». Последствия их никак не предопределены, поскольку только мы в настоящем «позволяем им случиться», ощущая свою сопричастность фактам, которые возникли без нашего ведома или участия. Так, например, залоговый аукцион 1995 года по-настоящему случается только тогда, когда кто-то в настоящем решил изменить в связи с ним свою политическую позицию.

Некий парадокс этой замечательной нетолстой книги заключается в следующем: чтобы постичь противопоставление аморальной профессиональной истории и нравственной практической истории «для всех», читатель должен быть неплохо подготовлен, а лучше — закален в академических боях.

«...дело не только в искуплении грехов самого Леви. Его текст — это описание того, на что похожи жизнь и смерть в концентрационном лагере Освенцим. Это не воображаемый мир, однако едва ли можно описать его, не используя поэтические средства. Я неоднократно отмечал, что Леви не сообщает никакой фактической информации, которую нельзя было бы отыскать в справочнике. Вместо того, чтобы рассказывать нам о том, „что произошло“, он рассказывает о том, „как это можно почувствовать“, насколько унизительно это — „выживать в Освенциме“.

Находимся ли мы тогда в области вымысла?

Едва ли».

2. Владимир Забугин. Безумный исполин: документальная хроника русской революции

Крайне необычный источник по истории русской революции: автор этой книги был непосредственным свидетелем происходившего летом-осенью 1917 года, написал ее по горячим следам и выпустил в 1918 году в Италии на итальянском языке. На тот момент Владимир Забугин, филолог-классик, специалист по ренессансной литературе и общественный деятель, уже почти полтора десятилетия прожил в Риме, культурно и академически интегрировался в тамошнюю среду и потому на происходившую в России катастрофу смотрел глазами итальянца и рассказывал о ней итальянцам. Повествование его, претендующее на непредвзятость, на деле весьма тенденциозно, ориентировано на бытовавшие тогда в Италии стереотипы о русских, и в то же время субъективно и резко едва ли не до эксцентричности: автор не скупится на проклятия в адрес едва ли не всех заметных российских политических деятелей, особенно щедро одаривая «немца» Николая II и подкупленного немцами Николая, как он его называет, Ленина (Италия, напомним, в тот момент участвовала в Первой мировой на стороне Антанты). Прибавьте к этому удачное название, витиеватый стиль, многочисленные отсылки к классической литературе, избирательную наблюдательность, небрезгливое отношение к более чем сомнительным слухам и т. п. — и получите очень нетривиальное развлечение для часов досуга.

«Николай Ленин, Далай-лама, великий демагог... Весьма некрасив, глуп, лицо лишено безмятежного и ясного сияния, характерного для достопочтенного Керенского, маленькие и беспокойные глазки, обидчивое своенравие, сектантское упрямство. <...> Между 1905 и 1907 годами Николай спокойно жил в России, несмотря на торжествующую и все более ожесточенную реакцию. Как и товарищ Малиновский, депутат-социалист в Думе, разоблаченный после революции как агент-провокатор царского правительства, Ленин покинул Россию с паспортом и, кажется, с полного одобрения полиции. Это не значит, что будущий Далай-лама оказался банальным переодетым полицейским: я нисколько не сомневаюсь в искренности его катастрофических идей».

3. Марк Уральский. Алексей Крученых. Дичайший речетворец футуристической революции. 1886–1921

Обстоятельная биография самого, вероятно, радикального из русских поэтов-авангардистов охватывает ранний этап жизни и творчества Алексея Крученых — от рождения до «кавказского» периода, пришедшегося на годы революции и Гражданской войны.

Взяв наследие Крученых как самую крайнюю форму обновленческого пафоса футуристов, выдающийся исследователь русской литературы Марк Уральский расчерчивает детализированную карту отечественного искусства начала XX века. В книге органично представлены не только коллеги главного героя, но и эстетико-идеологические противники. Которых, к слову, хватало и внутри интернационального футуристического лагеря. Вот как, например, товарищи Крученых отреагировали на визит Филиппо Томмазо Маринетти:

«В России с ее традиционными хлебосольством и сердечным гостеприимством многое сходило Маринетти с рук, в том числе хвастливый национализм и элементарное хамство. „Будь он нашим соотечественником, — писал Бенедикт Лившиц, — на Маринетти уже давно надели бы смирительную рубаху“».

А вот что по этому поводу заметил Яков Тугендхольд, художественный критик, сотрудничавший с журналом «Аполлон»:

«Наполеон не учел ширины русских снегов, Маринетти не учел широты русской психологии. <...> И вот самый футуризм Маринетти оказался у нас запоздалым. Молодежь — разочарована, буржуа (те самые „старики“, которые, по Маринетти, неправы даже тогда, когда правы) — в восторге. И действительно, нас теперь ничем не удивишь, мы и не такие виды видали. Наши собственные Невтоны уже превзошли Маринетти по части „левизны“».

Уральский вообще охотно и обильно цитирует свидетельства непосредственных участников различных творческих группировок — так что читать эту книгу не только увлекательно, но и весьма полезно. Она проясняет многие малопонятные эпизоды из истории авангарда, предлагая самые разные точки зрения по одним и тем же спорным вопросам.

4. Стивен Гринблатт. Взлет и падение Адама и Евы. История о страхах, желаниях и ответственности человечества

«Взлет и падение Адама и Евы» — вторая книга американского шекспироведа и историка культуры Стивена Гринблатта, переведенная на русский язык. Первая, «Ренессанс. У истоков современности», вышла у нас десять лет назад — и ее вряд ли можно отнести к числу самых удачных его сочинений (пусть на родине автора за эту книгу и присудили сразу Пулитцеровскую и Национальную книжные премии). В самом деле, в ней утверждается, что, не найди итальянский гуманист Поджо Браччолини в начале XV века рукопись давно забытого сочинения Тита Лукреция Кара «О природе вещей», европейская культура никогда не сошла бы со столбовой дороги, по которой шествовала столетиями, не перешагнула бы из Средневековья в Ренессанс (оригинальное название книги — The Swerve, «отклонение» — еще более явно намекает на некую точку, в которой вектор движения европейской культуры сменил изначально заданное направление). Относиться к такому умозаключению всерьез было бы странно. Впрочем, Гринблатт, один из основателей «нового историзма», пишет не для того, чтобы произвести революцию в теоретических построениях. Каждый исторический эпизод, та же история об охоте Поджо за рукописью Лукреция, служит ему окном в мир давно канувшей в Лету повседневности, в рутину существования давно ушедших людей, которые жили, окружали себя вещами, думали, спорили и мечтали совсем не так, как мы сегодня. Реконструировать прошлое во всем его своеобразии — вот настоящий конек Гринблатта, и в этом он вполне преуспел.

Его новая книга развивает эту тенденцию на куда более обширном, если не сказать бескрайнем, материале. Гринблатт обращается к истории библейского мифа об Адаме и Еве — об их сотворении Богом, о жизни в прекрасном Эдеме, о запрете приближаться к древу познания добра и зла, о коварстве Змея, слабости Евы и невоздержанности Адама, о наготе и стыде первых людей и об изгнании их из Рая — и прослеживает историю этого сюжета с самого начала, с зарождения его в еврейской культуре времен вавилонского пленения (в пику «Сказанию о Гильгамеше») и вплоть до XIX века, когда Чарлз Дарвин — не без колебаний — предложил иную, более современную картину происхождения рода человеческого. Гринблатт обращается к внутренней пружине, скрытой в этом, казалось бы, незамысловатом сюжете, и задается вопросом: что заставляло очень разных людей, живших в очень разные эпохи — древних евреев, ранних христиан, христиан-еретиков, первых мусульман, средневековых католиков и протестантов XVII века, еще более современных европейцев — вновь и вновь обращаться к этой истории, вдумываться и вглядываться в нее, пытаясь разгадать ее смысл? Почему они не отбросили ее как несерьезную байку, как давно устаревшую и ничего не значащую сказку (подобный пренебрежительный подход к мифу об Адаме и Еве, показывает Гринблатт, был доступен едва ли не сразу после его возникновения)?

В самом общем виде ответ Гринблатта вновь можно передать английским словом swerve: по его мнению, этот сюжет предполагает, что на раннем этапе истории людей с ними что-то случилось, что-то заставило человечество отклониться от заранее намеченного пути, мы стали не теми, кем собирались, «все могло быть иначе». В таком свете всю последующую человеческую историю можно интерпретировать как попытки людей стать чем-то отличным от самих себя, снять напряжение между мечтой и действительностью, вернуться в потерянный Рай. Иными словами, история Адама и Евы служит истоком человеческого воображения, которое в разные эпохи наполняется самыми разными образами, но не может остановить свою работу, пока люди остаются людьми.

«Навязчивое и мучительное признание Августином факта — неизбежного присутствия возбуждения не только в супружеских занятиях любовью, но и в том, что он называет „движениями, которые оно вызывает, к нашей печали, даже во сне и даже в телах целомудренных людей“ — сформировали его самую влиятельную идею, ту, которая отягощала последующие века и от которой мы, ее наследники, лишь частично освободились: originale peccatum, первородный грех».

5. Александр Тургенев. Записки действительного статского советника. 1772–1863

Записки — почтенный, но нечасто сегодня вспоминаемый жанр дворянской, как сказали бы в советском учебнике, литературы. Вместо последовательного автобиографического повествования дворяне на склоне лет часто ограничивались разрозненными мемуарными заметками о том о сем (если не сказать байками), и именно в силу своей легкости и необязательности многие такие тексты по сей день нисколько не скучны.

«Записки» Александра Тургенева интересны помимо прочего тем, что их автор, успевший приложить руку к освобождению крестьян при Александре II, родился и сформировался при Екатерине II, навсегда оставшись человеком той эпохи. Разумеется, на старости лет он не мог не идеализировать годы юности, но ему было что порассказать о своей долгой военной и штатской карьере, да и о культурной жизни тоже — Тургенев был близким другом Жуковского, а образование получил в Геттингене. В общем, если те славные и по-настоящему далекие времена вам небезразличны, обратите внимание.

«С 1786 или 1787 года я был уже записан в Конный полк гвардии в чине вахтмейстера; меня отправили на службу царскую, дали мне слугу и дядьку Филиппа, снабдили избыточно бельем, полотенцами, чулками и пр., и пр. Дядьке Филиппу вручили 500 рублей денег на содержание мое во граде Св. Петра, наказав ему деньги поберегать, мне воли не давать тратить деньги напрасно; кибитку, в которой меня отправляли, начинили, как праздничный пастет, пирогами, пирожками, кулебякой, домашними сухарями к чаю, калачами тверскими (лучшие калачи в Москве пекли тогда на Тверской улице); к сему провианту было приобщено три-четыре кисы с жареными курицами, утками; гусь и индейки жареные, во уважение их дородства, имели отдельное помещение, для каждой из сих первостатейных особ была особая киса; сзади кибитки было привязано, — не подумайте чего иного, — было привязано большое ведро с замороженными щами».

Источник: https://gorky.media/reviews/vedro-s-zamorozhennymi-shhami-kn...

В 1771 году французский экономист-физиократ Дюпон де Немур высказал необычную для своего времени мысль о том, что рабский труд экономически нецелесообразен (эти поворотные для истории тексты включены в приложение к книге). Необычность заключалась в том, что до этого рабство критиковали в основном с отсылками на естественное право. С этого самого момента аболиционисты стремились доказать, что рабство не только морально предосудительно, но и неприбыльно. В свою очередь плантаторы и их сторонники также напирали на экономический резон и старались доказать, что свободные рабочие обойдутся колониям слишком дорого.

Авторы скрупулезно перебирают доводы обеих сторон в их многолетней динамике, растаскивая дискуссию по статистическим косточкам и аргументативным винтикам. Получилось высокоспециализированное, но захватывающее исследование по истории конфликтующих понятий, из которого можно сделать ободряющий вывод, дескать, морально гнилые начинания вполне реально переломить, но с тем неутешительным уточнением, что для того нужны глубоко эшелонированные резоны экономического характера.

«В 1790 году Дюбук де Марантий поочередно сравнивает раба с крестьянином Европы, который переносит все тяготы души и тела, с солдатом, который, подвергаясь тяжелейшему труду и дисциплине, очень часто заканчивает свое мучительное существование нищенством на обочине мира, наконец, с моряком, который сталкивается с опасностями моря и болезнями, присущими его профессии, и кончает свои дни в ужасной больнице. Положение раба, по его словам, бесконечно счастливее, чем положение этих трех категорий людей: об этом свидетельствует тот факт, что негр считает себя выше матросов и солдат, которых он к тому же не считает белыми».

2. Доминик Ливен. В тени богов. Империя в мировой истории

Увесистый том британского историка можно адресовать всем любителям подумать о Римской империи — чтобы разнообразить репертуар тем для рефлексии. Доминик Ливен рассматривает империи в персоналистской, если можно так выразиться, перспективе, перекапывая изнурительно широкий исторический и географический контекст — от фараонов до Габсбургов, не минуя персидских шахов и китайских властителей. Сравнительная перспектива позволяет глубоко вникнуть в особенности наследственных монархий в разных культурных контекстах.

Особое внимание автор уделяет «сущности» имперских правителей, которую он видит в сакральном статусе. Эту сущность он разбирает, в частности, на примере религиозных реформ, будь то то христианизация императора Константина или самообожествления Аменхотепа III. Религиозный аспект власти, его роль в управлении и легитимации заботит Ливена особенно.

Минусы, как водится, служат продолжением плюсов: из-за амбициозного размаха многие главы — что характерно, о Римской империи прежде всего — производят обрывочное, а то и поверхностное впечатление, что не идет на пользу в целом респектабельному труду.

В процессе чтения невольно ловишь себя на мысли, что предмет книги и в правду заслуживает самого пристального размышления — в конце концов, человечество до сих пор не придумало лучшего способа решать колоссальные масштабные задачи и объединять рассеянные враждующие массы, хотя в задачи Ливена прославление империй и присущих им способов управления как будто бы не входит.

«В 1479 году Мехмед II узаконил и без того распространенную к тому времени практику, в соответствии с которой, восходя на трон, новый султан убивал всех своих братьев. Закон гласил: „И кто из моих сыновей получит султанат, тот во имя всеобщего блага вправе умертвить своих братьев. Это поддержано большинством улемов. Пусть отныне действуют в соответствии с этим“. Хотя этот закон не был обязательным к исполнению всеми будущими султанами, на практике новые правители не преступали его до начала XVII века. Принимая власть, Селим I убил обоих своих братьев и семерых племянников. Он также почти наверняка убил своего отца Баязида II, что в глазах турок было более серьезным преступлением и, несомненно, „единственным явным и достоверным случаем узурпации власти в истории династии“».

3. Зосим Комит. История Новых времен

Не вполне понятно, почему полный перевод этой книги появился только сейчас и вышел в непрофильном издательстве: работа ранневизантийского историка Зосима Комита, о котором почти ничего не известно, по-настоящему уникальна, поскольку в ней с проязыческой точки зрения описывается процесс распада Западной Римской империи и становления Восточной. Еще удивительнее то, что это сочинение вообще дошло до нас, пускай и с небольшими потерями, поскольку мнения в ней отстаивались совсем на тот момент (V век н. э.) непопулярные. «Последний эллин» Зосим, как и было завещано предками, видел корень всех зол в отказе от почитания богов и несоблюдении ритуальной чистоты, поносил императора Константина и осмыслял катастрофический ход истории в традиционных мифологических категориях вроде Судьбы и т. п. Собственно «новые времена» из названия книги — это то, что началось в результате христианизации империи, хотя лучше бы, по мнению автора, никогда не начиналось. Оговоримся на всякий случай, что издание в большей степени ориентировано на специалистов, чем на любителей, поскольку повествование на 95 % состоит из перечисления имен и событий, которые ни вам, ни нам, увы, ничего не скажут.

«[Пророки] растолковали, что боги рассердились из-за необычного огня, уничтожившего деревья, поэтому Валезий надлежащим образом обратился к милости богов с помощью жертвоприношений. С того времени они с женой пребывали в ужасе от того, что их дети должны умереть. Сам Валезий распростерся перед Вестой и дал обет предложить богине двух совершеннолетних людей взамен своих детей, усыновив их. Когда Валезий возвратился к месту удара молнии, ему послышался голос, приказавший взять детей из Тарента и там дать им выпить воды из Тибра, подогрев ее на алтаре Плутона и Персефоны. Услышав это, Валезий впал в отчаяние, которое со временем росло все больше и больше, так как Тарент был расположен на юге Италии, там, где не было тибрской воды. Выздоровление детей тем самым делалось затруднительным. Отчаяние Валезия усугублялось еще и тем, что, как он услышал, вода должна была быть подогрета на алтаре подземных богов».

4. Катя Гущина. Горький, который хотел летать

Мы давно не учимся в школе, но все еще помним звук зубовного скрежета, стоявший на весь класс, когда разнообразные дети силились понять пьесу «На дне», ее вклад в европейский театр, великое дело Октября и так далее. Нынешнему поколению всевозможных школьников комикс Кати Гущиной хоть немного, да облегчит существование.

Если предыдущая книга Гущиной, посвященная Льву Толстому, грешила некоторым легкомыслием и малой информативностью, то с «Горьким, который хотел летать» все ровно наоборот. Здесь на иконически-меметичные изображения писателя, в честь которого когда-то назывался родной город художницы, нанизаны общие сведения о Горьком и действительно важные — от социально-политической среды, в которой прошло его становление, до содержания «Несвоевременных мыслей».

В результате получился выпуклый портрет человека, который волей истории из выдающегося писателя, к огорчению Гущиной (и нашему тоже), превратился в памятник «писателю Горькому», что-то там написавшему для школьной программы. Гущина в буквальном смысле слова на картинках объясняет, как власть формирует культы личностей и почему не стоит верить всему написанному в учебнике литературы. В этом архиважное педагогическое значение «Горького, который хотел летать».

«Однажды Алексей пришел к писателю Владимиру Короленко. Ему нужен был толчок, чтобы тоже начать писать.

Короленко не любил царя. Поэтому он чистил снег в Нижнем Новгороде, на будущей улице Короленко, под строгим надзором.

Пешков поначалу принял его за дворника.

<...>

И Короленко, как настоящий учитель, не просто дал ему толчок.

Он дал ему пинок!

Так Горький оказался в Самаре».

5. Константин Бурмистров. В поисках Зефиреи. Заметки о каббале и «тайных науках» в русской культуре первой трети XX века

Интересные книги пошли в этом году в и без того интересной серии «НЛО» под названием Studia religiosa. Сперва в ней вышла книга Павла Носачева «Отреченное знание» про духовную маргинальность новейшего времени, затем его же «Очарование тайны» про эзотеризм и масскульт, а теперь и вот эта книга Константина Бурмистрова с деликатно редуцированной пентаграммой на обложке.

Герои этой монографии Андрей Белый, Максимилиан Волошин, Георгий Шторм и Борис Поплавский — витязи Серебряного века, мистический бэкграунд которых вроде бы тысячи раз исследовался и переисследовался, ибо лежит даже не на поверхности, но на поверхности поверхности. Бурмистров, однако, обнаруживает не самый очевидный ключ от этой бездны — каббалу.

Монография эта неизбежно оборачивается пропастью догадок, домыслов, гипотез и допущений, которые невозможно пока ни подтвердить, ни опровергнуть — уж таков материал, избранный автором для изучения. Но где домыслы, там и смыслы, а где сокрытое, там и ясное.

«Еще не опубликованные рукописи Поплавского содержат многочисленные оккультно-каббалистические записи, схемы и рисунки, в основном рассеянные по его тетрадям-дневникам с названиями — „Логика“, „Христология“, „Общая“ и т. д. (судя по нумерации, их было свыше пятидесяти). Для более или менее полного анализа этих текстов необходимо (хочется пошутить — немногое): обнаружить их (они хранятся в разных архивах и собраниях, местонахождение некоторых из них сегодня неизвестно), расшифровать, сопоставить с другими рукописными материалами (также разбросанными по разным архивам и частным коллекциям) и проинтерпретировать в контексте учений тех эзотерических школ, с которыми Поплавский был знаком».

Источник: https://gorky.media/reviews/beskonechno-schastlivoe-polozhen...

Новое издание одной из главных книг о любви из написанных в ХХ веке. В 1977 году, когда вышли «Фрагменты речи влюбленного», Ролан Барт уже был классиком французской теории — структуралистом, превратившимся в постструктуралиста. Во «Фрагментах» он переделывает себя еще раз — подходит к самой границе художественной литературы, и именно после них становится интеллектуальной звездой — автором, известным далеко за пределами круга читателей, увлеченных филологией и философией. Здесь был и еще один отход: эмансипаторная критика 1960-х уделяла огромное внимание сексуальности и гораздо меньше — любви, считавшейся вещью консервативной и малоинтересной. Барт выводит ее из небрежения, вводит в центр внимания. Только центр этот — ускользающий, как сама любовь. Книга принципиально рассеяна, фрагментарна. Любовь здесь — прежде всего речь, обращенная к другому и к себе, непрекращающаяся и сбивающаяся. У этой речи есть свои поджанры, главные тропы, источники притяжения и отталкивания. Барт называет их «фигурами» и вокруг них строит всю книгу: «нежность» и «катастрофа», «восхищение» и «аскеза». Внимательное чтение гетевского «Вертера», «Пира» Платона, «Поисков утраченного времени» и других великих любовных текстов, экскурсы в психоанализ и антропологию перемежаются интимным, часто до крайности болезненным самоотчетом, казалось бы, удивительным для провозгласившего смерть автора ученого.

2. Бён-Чхоль Хан «Агония эроса»

Издательство АСТ — Лед
Перевод Алексей Салин

Бён-Чхоль Хан — немецкий философ корейского происхождения, чрезвычайно плодовитый автор, написавший с середины 1990-х больше трех десятков книг: от комментариев к Хайдеггеру до брошюры о выгорании. Вышедшая в оригинале в 2012 году «Агония эроса» — типичная для него вещь, философская публицистика, в которой ссылки на Аристотеля и Гегеля перемежаются рассуждениями о фон Триере и романе «50 оттенков серого». Несмотря на склонность Хана к усложненным конструкциям, мысль его предельно проста: нам не хватает любви, она исчезает из общества, все больше подменяясь потребительской сексуальностью при посредстве порно, соцсетей и прочих атрибутов современного капитализма (здесь Хан идет вслед за Бартом, хотя и без присущей последнему тонкости). Этот режим Хан называет «обществом достижений»: каждый в нем стремится достичь большего и потому становится собственным эксплуататором, после чего впадает в депрессию. Режим этот — нарциссический, он, по сути, исключает подлинное внимание к другому, возможность быть уязвленным, по-настоящему затронутым им. Такую уязвимость предполагает любовь. Она важна не только в личных отношениях. По Хану, только любовь, стремление разрушить тоскливую однородность ради чудесной инаковости, может быть основанием и подлинной политики, и подлинной философии, так что вернуть ее — в общих интересах.

3. Барбара Розенвейн «Любовь: история в пяти фантазиях»

Издательство Новое литературное обозрение
Перевод Константин Бандуровский

Совсем недавняя книга американского медиевиста и историка эмоций Барбары Розенвейн — небольшой путеводитель по европейской любви. В предисловии Розенвейн рассказывает о своих родителях, бывших, как многие американские интеллектуалы 1960-х, убежденными фрейдистами. Книга написана отчасти как оммаж им, а отчасти — как полемика. Ее задача — донести до относительно массового читателя мысль, что любовь — вещь, исторически и культурно фундированная, а вовсе не заданная извечным устройством человеческой психологии. Любовь, по Розенвейн, устроена как ряд трансформирующихся нарративов — или «фантазий», из века в век путешествующих по книгам и жизням метасюжетов. Из них Розенвейн выделяет пять главных: любовь как единство душ, любовь как возвышающий, трансцендентный опыт, любовь как обязательство, любовь как одержимость, безумие, любовь как не знающая насыщения страсть. Их она разбирает, задействуя Платона и Монтеня, Гомера, Данте и Гёте, переписки и мемуары, а также популярные песни и сериалы. Особенно оригинальной книгу не назовешь, но это вполне достойное введение в тему.

4. Стефан Краковски «Инцелы. Как девственники становятся террористами»

Издательство Individuum
Перевод Юлия Колесова

Книга не о любви, а о ее отсутствии — о том, как обделенность теплом создает странные новые идентичности и приводит к самым неприятным последствиям. За последние годы субкультура инцелов из маргинального интернет-феномена превратилась в вещь, активно обсуждаемую в медиа. Инцел — сокращение от involuntary celibate — недобровольный девственник. В марксистских терминах можно было бы сказать, что это бесконечно одинокие люди, осознавшие себя как класс. Но инцелы склонны скорее не к левой, а к правой чувствительности. Они обвиняют в своем несчастье всех: успешных мужчин, политиков, мигрантов, евреев и, конечно же, женщин. У инцелов есть свой сленг, достаточно причудливая идеология и крайне пессимистичная философия, замешанная на бесконечном презрении к себе и такой же отчаянной ненависти к другим. У некоторых из них есть и нечто вроде политической программы — мужской сексуальной революции, обязанной справедливым образом перераспределить имеющиеся в обществе секс и любовь. Картинка эта может показаться печальным курьезом, но на деле все мрачнее: отчаявшиеся инцелы все чаще устраивают теракты и еще чаще кончают с собой. Комьюнити это крайне закрытое, но шведскому психиатру Стефану Краковски удалось проникнуть внутрь и побеседовать со многими людьми, идентифицирующими себя как инцелы. Стоит сказать: там, где Краковски пытается выстроить журналистское повествование или сделать серьезные социологические выводы, его книга выглядит не слишком убедительно, но сами истории его героев заслуживают внимания.

5. Константин Флорос «Музыка как язык человека и язык любви»

Издательство имени Н. И. Новикова
Перевод Юлия Векслер

Известный немецкий музыковед греческого происхождения Константин Флорос — специалист по Малеру, Вагнеру, Бергу, григорианским напевам, византийской музыке и еще множеству тем, а также адепт метода, который он сам называет «новый семантический анализ». Вышедшая в 2000 году «Музыка как язык человека и язык любви» — манифест Флороса, в достаточно популярной форме излагающий идеи уже довольно пожилого ученого (он написал ее в 70 лет). Главный объект его полемики — формалистская и структуралистская наука, видящая в музыке абстрактную игру форм, автономную систему. Флорос призывает вернуть музыке гуманитарное измерение: она создается людьми и всегда отражает нечто, присутствующее в их душе и сознании,— идеи, образы, впечатления, страсти и прежде всего, кончено, любовь. Звучит наивно, но свою мысль Флорос доказывает обстоятельным анализом произведений великих композиторов от Монтеверди и Баха до Мессиана и Штокхаузена, особенное внимание уделяя любимому Вагнеру. Он изучает, как трансформации концепций любви меняют музыкальный строй, а личный опыт композиторов сдвигает их манеру сочинения. «Музыка как язык» — произведение, безусловно, консервативное, но именно благодаря этим вызовам академическим нормам и любопытное.

Источник: https://postmodernism.livejournal.com/2502461.html

Ребенок — наряду с дикарем, животным, машиной — был одной из главных воображаемых фигур авангарда. Носитель иного зрения и иной речи, обновляющей и обнуляющей, позволяющей переизобрести все искусство на новых основаниях (недаром Малевич называл свой «Черный квадрат» «царственным младенцем»), ребенок — существо вне системы и вне морали, обитающее на границе языка и безречия, незнающее и оттого — знающее гораздо больше, чем доступно взрослым. Эта фантазия вдохновляла в начале прошлого века поэтов, художников, критиков и философов. В своей монографии американский славист Сара Панкеньер Вельд исследует инфантилистскую эстетику русского авангарда от его зарождения до заката. Ее повествование строится вокруг четырех столбовых фигур. Это Михаил Ларионов — вождь русского примитивизма, собиравший наивные детские рисунки и вдохновлявшийся ими в своем творчестве, изобретатель зауми Алексей Кручёных, активно сотрудничавший с детьми, теоретик формализма Виктор Шкловский, также обращавшийся в своих поисках остранения к детскому зрению, и, наконец, Даниил Хармс, для которого алогизм детского сознания был источником катастрофической критики мира — в том числе и авангардистской утопии.

2. Михаил Бирюков. «Мстёрский ковчег. Из истории художественной жизни 1920-х годов»

Издательство МСИ «Гараж»

Книга историка искусства Михаила Бирюкова — рассказ об одном любопытном и практически забытом эпизоде раннесоветской художественной жизни. Место действия здесь — Мстёра, городок во Владимирской области, бывший в начале ХХ века крупнейшим центром иконописи, а в советское время славившийся традициями разного рода народных ремесел — лаковой миниатюры, вышивания кружев и т. п. Однако между тем и другим был растянувшийся на десятилетие революционный эксперимент — Мстёрская художественная коммуна, называвшаяся иногда «сельской академией»,— учебное учреждение, в котором идеи и практики авангарда синтезировались со старинными традициями. Учредителем и главным идеологом ее был Федор Модоров — человек, казалось бы, довольно консервативных вкусов, член АХРР, однако в жизни Мстёры принимали активное участие Ольга Розанова, Николай Пунин, Александр Родченко и другие лидеры раннесоветского авангарда. Бирюков тщательнейшим образом реконструирует все стороны жизни коммуны: экономическую, политическую и собственно художественную, подробно прослеживает биографии ее педагогов и воспитанников. В целом «Мстёрский ковчег» — добротное, немного старомодное исследование с массой замечательных иллюстраций.

3. Корнелия Ичин «Мерцающие миры Александра Введенского»

Издательство Европейского университета

В истории русского поэтического авангарда Александр Введенский, наверное, главная завершающая фигура. Как с ним работать исследователям, всегда было понятно плохо. Введенский со своей радикальной критикой поэтического языка сопротивляется литературоведческим методам, любой стилистический, семантический анализ отскакивает от его стихов. Сербский филолог Корнелия Ичин — среди немногих авторов, что принимают этот вызов. Её «Мерцающие миры» — книга неоднородная по составу. Это монография, составленная из статей разных лет и разного жанра: анализы отдельных текстов и сквозных тем Введенского, экскурс в его детское творчество и рецензия на мультипликационную экранизацию стихотворения «Потец». Впрочем, у Ичин есть установка, объединяющая эти разношёрстные тексты. Она трактует Введенского как поэта-философа, разрабатывающего большие концепты: смерть, смысл, событие, тело, Бог. Соответственно в анализе пригождаются Витгенштейн и Эйнштейн, Аристотель и Павел Флоренский. Во многом такой подход работает, но что-то всё равно ускользает. Введенский был настолько же антимыслителем, насколько он был антипоэтом. Чтобы схватить его мысль, надо пройти сквозь бессмыслицу, а вполне глубокий, но слишком рациональный анализ часто теряется по дороге.

4. Павел Арсеньев «Литература факта и проект литературного позитивизма в Советском Союзе 1920-х годов»

Издательство Новое литературное обозрение

Исследование поэта и филолога Павла Арсеньева отличается от типичных книг, посвященных авангардному искусству, своей теоретической амбицией. Этот сам по себе массивный том — часть большого проекта, который Арсеньев называет «научно-технической историей литературы». Задача здесь — переписать ее как историю не авторов, стилей, приемов, но как историю техник письма в их непосредственной связи с техниками внелитературными: фотоаппаратом, телескопом, кинокамерой и т. д.— техниками видения, записи и трансформации видимого мира. Главный герой — поэт, драматург, писатель и теоретик Сергей Третьяков. До сих пор он оставался немного в тени своих более харизматичных друзей по «Левому фронту искусств». Здесь же Третьяков становится центральной фигурой авангардной медиареволюции, изобретателем новой единицы культурного действия — факта. Категория эта гораздо более глубокая, чем кажется: факт — не просто документация, но действие перевода социальной реальности в литературу, акт их взаимного влияния друг на друга. Вокруг Третьякова — множество собеседников, вдохновителей и скрытых учеников: Шкловский, Брик, Беньямин, Брехт и — самый неожиданный из персонажей книги — Варлам Шаламов, чью лагерную прозу Арсеньев анализирует как катастрофический постскриптум авангардистской модели писателя-собирателя фактов.

5. «Стихотворения Голубчика-Гостова»

Издательство Бабель

Поэт, писавший под курьёзным псевдонимом Голубчик-Гостов, выпустил два небольших сборника в 1922 и 1924 годах. Книжки эти остались незамеченными, не считая одной анонимной разгромной рецензии, после чего автор их навеки пропал из мира советской культуры. Историки литературы не знали о нём ничего, пока пару лет назад благодаря родственникам не выяснилось, что звали его Лев Михайлович Гольденов (при рождении — Лейба Хаимович Гольдинов), что он родом из Константинограда, был контужен на Первой мировой, провёл некоторое время в немецком плену, вернувшись, учился в Саратове, а потом в Петрограде, на протяжении 1930-х хаотически менял работы и погиб в блокаду. Литературой он больше, по всей видимости, не занимался. Эта книжка — первое комментированное издание небольшого наследия Голубчика-Гостова. Стоит сказать: это не акт архивного фетишизма, как бывает с публикациями забытых литераторов третьего ряда. Голубчик-Гостов, действительно, интересный поэт. Его принадлежность революционному авангарду очевидна и в эстетике, и в темах (народные волнения, митинги, посвящения вождям, обещания коммунизма), и в прямых приветах Маяковскому и Гастеву. Но от этой вполне эксцентрической линии Голубчик-Гостов отклоняется в сторону еще большей эксцентрики. Его стихи похожи на неконтролируемые конвульсии языка, странные взрывы смысла и звука. Лёгкую неловкость, наивность в них невозможно отличить от тонкой пародии на работу старших авангардистов. Он десятками пробует на вкус приёмы и сразу отбрасывает их. Поэтому в его текстах масса обещаний, в том числе поэтик, которые возникнут гораздо позже,— обэриутов, позднего Мандельштама, лианозовцев (об этом пишет в предисловии к сборнику его составитель, поэт и филолог Евгений Сошкин). Чего в его письме нет — это продуманного стиля, системы, позиции. Есть талант, с которым его обладатель, похоже, не совсем понимает, что делать, и потому, видимо, быстро бросает это занятие.

«Нечего высчитывать! / А я слышу, высчитай, / Две бабы переговариваются / В рассудке. / Маковые точки на красном... / Им нужно высчитать, / Как сделать чувство. / А что мне такому / Высчитывать? / Такому может быть чувствительному? / Кончил не кончил. / Ничего не изменилося. / Разве изменилося / Золотое стадо коней, / Что пронеслося топоча и оглядываясь / На мысли во мне?»

Источник: https://www.kommersant.ru/doc/6264924