V0lik

Ветер проворно находил слабые места в одежде, пользуясь ими как ахиллесовой пятой, холод якутских ночей подгонял простых трудяг по домам. Их путь соблазнительно лежал через бар в который они часто захаживали, предлоги к этому были разные «дубак пиздец, мужики, идём в хуй погреемся?» или «чё там у Хаулина хоть? Долго этого хрыча не видел» Естественно, никто не подразумевал что останется в баре до глубокой ночи, но всегда так и было. Думается, что они даже где-то глубоко в душе понимали, что просто не хотят возвращаться к сварливой жене и орущему ребёнку.

Вам, возможно, странно, как это погреться в хуй? Всё очень просто, фамилия владельца бара – Хаулин, однажды он узнал значение своей фамилии как владелец усадьбы, его прельстил этот смысл, поэтому он назвал бар «У хаулина» Все бы хорошо, но на вывеске злачного заведения красовалась неоновая вывеска с названием, буквы которой, А Л Н спустя некоторое время предательски потухли. Хаулин всегда брюзжал и грозился вышвырнуть, когда какой-то умник читал буквы, которые стойко продолжали светиться, всё обещая починить вывеску. Забавно что ещё один вариант происхождения фамилии от тюркского слова хауле – ленивый.

Пятничная попойка была особо бурливой, воздух пропитан пивными парами и табаком, он как будто до сих пор трещал от взрывного смеха и звона бокалов. Но вот красных лиц заметно поубавилось, самые стойкие уже с трудом стояли на ногах, некоторых трудяг, путейцев, кочегаров, приходили забирать по домам.

В бар вошёл парень лет 25, он оправил зимнее пальто, и, поёжившись, отправился к дальнему столику. За столиком сидел долговязый мужчина, он потягивал пиво, курил папиросу, и разгадывал шахматную загадку на игровой доске, парень положил шапку-ушанку на стол и сел напротив мужчины.

— Если вы будете продолжать курить такое дерьмо, то вы выплюнете свои лёгкие в два раза быстрее, а ещё это влияет на потенцию.

Мужчина потянулся на диване, прокашлялся, после сдвинул ферзя и лениво проговорил:

— Да, мне нужно набивать косяк чем посерьёзнее, чтобы член просто так не упал.

— А что если совсем не курить?

— Переживаете за моё здоровье?

— Как иначе

— Хотя, вы больше за своё здоровье волнуетесь. Как можно устоять перед всеми этими вредностями, когда даже нет поддержки? Не переживайте, не буду потакать вашим трепыханиям, только быстрее втяну.

— Нужно мне в чём-то отраду искать.

— Но не в этом. Ваши пролетарские лёгкие, милейший, уже приняли хорошую дозу угольной пыли, я даже посмотрел медицинский термин пне-вмо-ко-ни-оз болезнь работающих с углём, как пневмония, и поэтому лёгкие вы выплюнете в любом случае. Знаете как лечится от этой заразы? Правильно Виктор, надо съебаться с этих ебаных северов, делов-то. Как ваша прошлая барышня сделала.

Витя через усталость выжал укоризненный взгляд, чёрные подводки на его глазах от угля делали выражение лица ещё строже.

— Это ты вообще к чему, про бывшую?

— Да вон-же она с Хаулиным трещит.

Витя уловил нотки до боли знакомого голоса, как работа притупила органы чувств.

Мужчина встал из-за стола и положив руку Вите на плечо, с улыбкой сказал:

— Доброй ночи Вить, Bell'amore в переводе с итальянского значит прекрасная любовь.

После положил пачку беломора на стол и удалился. Витя повернулся и желал увидеть у стойки кого угодно, кроме того, что в реальности было у неё. Это была красивая девушка с шикарными каштановыми волосами, укутанная мехами. Рядом с ней был рослый, крепкий парень, он тоже был одет не как типичный житель этого города. Они общались с Хаулиным, он указал прямо на Витю, и тот сразу повернулся спиной к стойке, он хотел отойти в сортир, хоть немного отмыться от следов работы, которые он с трудом выводил хозяйственным мылом. Цок каблука приближался к столику.

— Витя! Как я рада тебя видеть!

Витя встал, хотел поприветствовать её, но голос осёкся, когда встретил её взгляд, он что-то пробубнил под нос. Парень что пришёл с девушкой поздоровался с Витей и удалился к стойке за выпивкой.

— Я думала, все одногруппники уехали, а тут хоть ты остался.

— Нет-нет, я тут ненадолго, другу помогаю машину чинить — Соврал он, забыв, что его лицо обрамляли полоски угля — А ты Кать, как здесь очутилась?

Её уголки рта разошлись в заискивающей улыбке, оголив здоровые, белые зубки. У Вити заныло где-то внутри

— Приехала к родителям, их бизнес наконец-таки перебирается в Москву, сам понимаешь, делать в этой дыре нечего.

— Да, нечего. Покорила белокаменную?

— Нууууу, как сказать, не бедствую, юристом в ильф устроилась, с моим квартиру взяли...

Витя садистски задавал самые разбивающие его вопросы, очевидно, этого и хотела Катя, нащупать больную точку и давить на неё до последнего, в чём он заботливо помогал. Было рассказано про скотов одногруппников, что по блату теперь районные прокуроры. Про то, что Катя с тем парнем у которого лицо нарцисса, что уселся сейчас рядом, молодожёны. Про всё, что являло вертикальную социальную мобильность всех недавно окружавших его уродов. Ухмылка застыла у Вити на губах, глаза Кати победоносно сверкали, она неосознанно приподняла свой красивый подбородок, немного задрав наглый птичий носик.

— Это всё прекрасно Кать, а я вот, грязен как чёрт, потому что пашу в котельной, про друга я нагло врал. Помнишь, мы считали трубу завода романтичной за её вычурность на фоне закатного неба, слушали Дягилеву, а истрёпанный томик Камю из нашей любимой библиотеки помнишь? Как учились вместе на юрфаке? Мы были лучшими на курсе, жаль меня, долбаёба, смутила сдача экзаменов за деньги, конечно, у меня-то их не было. Как написал анонимку в министерство, как ты потом рассказала про мой поступок в вузе, чтобы всё это прикрыли перед проверкой, как меня сразу после проверки отчислили. Ведь помнишь, как заложила меня? А вот я тогда этого не знал. Помнишь вино из Ашана, дикую еблю, клятвы в вечной любви, я ухожу в армию, а ты, сука, не выдерживаешь и полугода, а вот я тогда, олень, этого не знал. Москва, перспективы, дорогой, мне и тебе нужно двигаться дальше… Да, ты ушла невообразимо далеко, а я всё ещё здесь.

Повисла тишина, которая нарушилась женихом Кати. Он перегнулся через стол и попытался ударить Витю, он вжался в диван и удар не достал его, Катя взвизгнула, Витя хлопнул об голову парня бокал, который разлетелся на множество осколков, парень повалился на диван. Катя молчала поражённая шоком, Хаулин провожал взглядом Витю, который взял пачку беломора со столика и выйдя из бара, закурил.

Каждый восхваляет своего библейского золотого тельца. Многие ставят вместо него свой памятник при жизни и дико на него, пардон, дрочат, отгоняя вас как назойливых голубей, которые только и делают, что стремятся обгадить его бедное творение. Но забудем пока про этих несчастных, золотой телец нашего века – это потребление, в замену аморфного бога под видом пути к любой светлой, пассионарной идее, такой как общее равенство (люмпен чёртофф), стремления к общему совершенствованию, познания мира через науку и остальной никому не нужной по***ни, это пути, которые ведут в канавы и рвы и морде в крови. Конечно, всем понятно, поклонение тельцу - это не к нам, мы другие, все вот-вот заметят наш отчаянный бунт, и мы превратимся в пепел, дав бой в заранее проигранной войне «системе», а есть ли бунт вообще? Что выйдет в итоге, пепел или пыль?

Проблема в том, что мы видим только очевидных, откровенных в своих потребностях тельцов, их же глупо считаем самыми погаными. Это создаёт видимость того, что у нас их и нет, значит, мы свободны?!

Хронический алкоголик с разбухшей, красной мордой и циррозом печени, который сдох от боярышника? Да у этого пролетария телец состоит из дерьма, посмотрите на этого урода! Засмеются все загремев цепью ошейника.

Или нищеброд который покупает айфон N-ой цифры и не может пожрать нормально? Блядь, единственная цель которой – нанизывание плоти на продолговатое? Игроман с клептоманией, вытащивший из квартиры матери телевизор? Звяканье цепи*

Всё это мерзкое, склизкое и… искреннее, да именно искреннее. Бартер наркомана – жизнь в обмен на кусочек рая, горькое раскаяние, но нет дороги назад, откровенное желание богемы простых телесных удовольствий, маргинальность в обществе и обочина в природе эволюции, не это ли победа над системой?

И, самое главное, кто им всем судьи? Не такие ли же, цепные, только более лицемерные? Зависящие от своей идеологии, от своего фетиша, ждущие, когда облака сложатся в угодные им фигуры. Они не собираются делать хоть что-то для мира, они скромно сядут на этот бушующий в шторм корабль под названием земля, а кричать будут так, будто встали у штурвала. Это их наркотик, их невидимый идол, который оплёвывает остальные, его оружие – снобизм и дрянной цинизм вместе с сарказмом и иронией как вишенкой на торте. Конечно, атеисту, вегетарианцу, верующему, коммунисту, либералу, (нужное подчеркнуть) невдомёк, что тельца человек не выбирает. Человек послушная овца пастуха, а пастух этот - ощущение собственной воли, которой нет, есть лишь влияние извне.

Такие люди, по сути, не хотят обманывать других своим тельцом, они хотят обманывать себя, потому что боятся заглянуть в зеркало. Почему они не могут встать у штурвала? Это совсем не комфортно для нонконформиста.

Бегите в иллюзии, скрывайтесь за фикциями, украшайте идола ложью, но не отказывайтесь от своих зависимостей. Можно лишь их подменить или временно добавить звеньев в цепи, чтобы потом вернуться к своему идолу, припасть к постаменту в сладострастии греха и раскаяния, в ожидании удовольствия физического, умственного или духовного.

Нашей семье нужно было поднимать старших детей, хотя, они безумно старались поднять себя сами, 90-е диктовали свои правила. Поэтому отец уходил на старания в артель торфодобычи, а мать работала бортпроводником, одним словом, на меня времени не было никому. Из-за этого я жила у своей старенькой бабушки-ветерана, почему ни у кого другого? Мои родители, к сожалению, перессорились со всей родней, на что у них были основания. Я очень переживала отсутствие родителей, мне было 11 лет, и я ещё ни разу на долго не расставалась с ними. Да и вообще, дети тяжело меняют место, меняют людей, таких как одноклассники и друзья. Так было и у меня, часто меня бросало в отрадные слёзы, так как с детьми у меня общение не сложилось, они плохо относятся к «неместным» и тем более городским. Я была одета не так уж красиво, но старалась следить за собой, чтобы нравится, потому что была жутко неуверенной девочкой, пожалуй, исчезновение единой формы повлияло на детей хищнически, пробудило зависть слишком рано, это было ещё одним поводом для неприязни. Среди учителей я тоже не нашла одобрения, они также презирали городских, но если дети это делают просто из-за того, что так делают другие, то у учителей было чёткое мнение о том, что города «сосут всё добро из деревень». Доходило до курьёзов, у меня на дневнике были наклейки, однажды мы их сдавали на проверку. После выходных нам раздали дневники, с моим было всё в порядке, кроме одного - наклеек не было. Спустя некоторое время я заметила эти наклейки на записной книжке учительницы, причём у учительницы литературы, человека, который был жрецом всего доброго и светлого, знакомил юные умы с Пушкиным, Маршаком и остальными титанами русской литературы.

Единственный человек, к которому я тянулась, была моя двоюродная бабушка, у неё был удивительно чистый, живой ум, не свойственный такому возрасту. Тогда по её примеру я поняла – самое страшное старение человека начинается с головы. Умом она была умудрённой женщиной, душой – маленькой девочкой, вышедшей живой из ада. Она до сих пор работала, в библиотеке, бабушка сама была настоящей библиотекой, она оживляла для моей юной фантазии сцены войны, подвиги, достойные уважение, слепую самоотверженность русского человека во всей красе, последнее, она знала лучше остальных, как бывшая медсестра. Её муж умер после войны от онкологии. Дети жили в деревне по соседству, беспробудно прятав голову в бутылку, посещали они её только на 9 мая и 23 февраля, хотя и это, мне кажется, было лишь безобидной причиной выпить, поэтому она давно не общалась с семьёй, а бабок сверстниц не переваривала. Поэтому я ей была опорой во всём, в чём могла, ходила с ней на работу, прогуливая школу без зазрений совести, готовила, убирала, следила за хозяйством и всё остальное, что в глубокой старости человеку так затруднительно, хотя она и активно, но неумело это скрывала. Зарплата была по-настоящему мизерной, но счастьем было то, что её хоть и редко, но выплачивали, правда, выплачивали в натуре – яйцами, овощами и остальным. Хотя, в основном, пропитанием было маленькое хозяйство. Я очень любила её награды, начищая старика Ульянова и остальные медали до блеска, который они потеряли со временем. Она чудесно вязала, это было её одним из немногих увлечений, которые она смогла сохранить в старости, я часто уносила с трудов ей материалы, кажется, не понимая, что если бы меня поймали, то в школу я бы не смогла ходить совсем.

Шло время, зима сильно подкосила мою бабушку, наш старенький домик всё чаще навещал участковый, что помогал следить за бабушкой, и местный фельдшер. Я писала письма каждый день, в особенности, родителям, отец клялся, что будет через полмесяца раньше он не может физически, написал мне быть большой девочкой и немного подождать. Также я писала письма родне бабушки но получала лишь молчание. Поэтому очень часто ходила к её родне, преодолевая километры. Но всегда заставала их либо спящими, либо пьяными, они меня не узнавали и гнали из дому. Я долго уговаривала участкового привести родственников, но он всё отнекивался. В итоге, он с большим трудом смог привезти мою двоюродную тётку и сына бабушки, сын выпил в первый же день и бросился к бабушке, и без того хворой, заметно подходящей к концу, рыдая:

— Ой мать, прости меня дурака окаянного! Довожу я тебя своей жизнью! Я возьмусь за работу! Честно! Я понял какая я скотина!

Она успокаивала его, прощала, лицо её и без того бледное, стало совсем меловым. Участковый аккуратно взял его плечо, и шепнул на ухо:

— Если ты себя так вести будешь, я тебя на пару суток-то закрою, давно есть за что.

После этого он чуть успокоился и отправился спать.

Однажды бабушка меня подозвала к себе хриплым голосом, с трудом привстав с высокой, одноместной кровати

— Внученька, не злись на моего сына. Сама, дура, виновата, надо было воспитывать лучше. И вообще, запомни – не злись ни на кого, виновных нет, и бога, тоже, нет. Все мы такие из-за других, все нас воспитывают, поучают, а потом удивляются, а чего это он ведёт себя не так? Да потому что то, что в человека посеяли, то и получили, и так со всеми, виноватых нет, внучка. Есть лишь то, где они выросли, то, что в их головушку-то впихнули. Увлеклась бабка, на вот, держи этот конверт, но ты пока его не открывай.

— Бабушка, что в нём?

— А это ты узнаешь, как откроешь. Но настоятельно тебя прошу – не сейчас, ты поймёшь когда пора.

— Бабушка, почему сейчас, почему ты даёшь мне его сейчас?

— А почему нет? Пока дурачок мой спит, вопросы не задаёт, не кается—Она хрипла рассмеялась, но смех перешёл в надрывный кашель.

— Ба, ты чего удумала? Не надо ба. — Слёзы полились по моим щекам, щёки как будто горели, я ухватилась за её руку всеми детскими силами, и кажется, ничего не позволило бы её отпустить.

— Хаха, ты догадливая в своего отца, слишком взрослая, ох, этот шалопай крови моей попил, не поверишь, но спокойствие тебе мамино досталось.

Я ничего не слышала, опустив лицо в платок, на губах солёный привкус.

— Всё у тебя будет хорошо, одна просьба, ты главное помни, что я тебе сказала, иди с этой мыслью по жизни, и не будешь бед ведать от людей.

Она с трудом натянула улыбку ввалившимися губами, рука, сжимающая мою, слабее чем моя, расслабилась. Бабушка закрыла глаза и уснула.

— Ба, ба проснись ба! Ну ты чего! Перестань! Не оставляй меня!

Вбежал участковый и подхватив меня на руки, вынес из комнаты, я брыкалась, пытаясь вырваться, плача навзрыд.

— Галина Семёновна! Старушка того!

В комнату вбежал фельдшер.

— Ох господи помилуй!

Дальше я ничего не слышала, провалившись в сон от натянутых детских нервов.

На деревянную крышку гроба дробью упала последняя горсть земли, последний пришедший проводил её в последний путь. Народу было совсем не много – тот-же участковый, директор библиотеки, он же дом культуры, немногочисленная родня, и я. Я не долго уговаривала взять меня на похороны, все всё понимали. Как только рабочие закопали яму, я повязала вокруг креста шарф, сплетённый моей бабушкой, и положила цветы. Дождь будто в солидарность с моей горечью, шёл непрерывно. Мы отправились на поминки, я знала, что родня выпьет. Неосознанно имитирует свою печаль, поиграет в эту жизнь по её, человеческим правилам, а потом устанет играть, и как в забвении, забудет, что вообще было вчера. Поминки были в доме бабушки, нет, они не игнорировали бедность убранства, не корили себя в бедности и нищете бабушки, они даже не пытались заглушить совесть – её не было. Тогда я поняла мысль бабушки, которая поначалу казалось мне дикой. Я всё-таки заплакала, на похоронах я держалась, не хотела чтобы кто-то видел мои слёзы. В дверь постучали, это был почтальон:

Михаил Никифорович! Вам письмо! Да ещё от кого, с трудом смогли перевести текст, переводили всей школой, но суть передать уж смогли, держите черновик и письмо.

Почтальон остался, он уже знал, что в письме, и знал - шуму оно наделало не мало. Ему было приятно что сарафан распространиться от него. Директор дома культуры открыл письмо, и надев очки зачитал содержание черновика при всех, я опёрлась об косяк двери бабушкиной комнаты и украдкой слушала:

— Письмо это от национального музея второй мировой войны. Усопшая в него направляла письмо о наличии у неё антиквариата и нагрудных знаков «перечисление» В письме говорилось что они очень благодарны Ульяне Семёновной за такой огромный и щедрый вклад в наследие второй мировой войны. Письмо она отправляла три месяца назад по адресату. Также, в письме вместе с перечислением значимых артефактов учитывалась цена каждого. Местный бухгалтер пошутил, на эдакую сумму можно купить половину нашей деревни, как минимум. Директор передал письмо сыну бабушки, он, увидев сумму, чуть не слюной не изошёлся! В моём детском мире всё перевернулось, мысли полетели каруселью, я хотела вцепиться ему зубами в глотку и не отпускать до последнего, неожиданно вспомнив про конверт, я в волнении открыла его, на бумаге большими буквами было написано «завещание» внизу было прописано моё имя. Я молча вошла в главный зал, все почему-то подхватили эту тишину, я отдала документ директору, тот снова надел очки и прочитал его. После, он опустился на одно колено и погладил меня по голове.

— Девочка, цени свою бабушку.

Сияющая от фонаря сталь рельс исчезала в ночных потёмках. Парень шёл по железной дороге, и, потупив взгляд, встречал темноту, рассеиваемую маленьким огоньком электропоезда впереди. Радио гласило на весь город, на волне которой, рекламное время как горячую картошку перебрасывали разные бренды: Купите нашу продукцию, и вы будете пахнуть как победитель! Только сегодня действуют сумасшедшие скидки!!! Новая упаковка… вы неотразимы… Свет электрички имел цвет янтарного коньяка от бешено дорогой франшизы дринкфеелплесуре. Парень остановился, и продрогши, быстро взобрался на остановку. Мысли диким вихрем носились в голове, срываясь с губ

— Неужели я так позволю умереть себе?! Я должен верить, должен, я найду таких как я, нужно только лучше искать, нужно верить.

Подкожный чип на его запястье с трудом замигал. Красный цвет индикатора сливался с цветом крови, он свисал на проводах, которые были похожи на вены. Потребитель испытывал сильнейшее смятение, нужно срочно пакет продуктов и услуг третьей группы.

Снова забытье потерянного человека, тяжёлые веки сомкнули красные капилляры цвета новой куртки от грандфеелфешн. Тишина делала мысли громче, отчётливее, голова боялась оставаться с ними наедине, цепляясь за любой камень спасавший от пропасти истины… вы ведь не хотите заболеть? Тогда купите наши витамины!

— Может, на работу меня обратно взять смогут. Да и покупки я ещё не все выбросил, мне просто нужно поспать, это всё нервы.

Рука потянулась за полупустой пачкой успокоительного, третьей за этот день, как в тишину вторгся другой голос:

— Ой ой, молодой человек, вы такой привлекательный. Наверное, у вас много подписчиков и интересная, насыщенная жизнь. Не поможете зарядить мне мой лайффон от вашего чипа, мой кончился, столько меня сейчас смотрят, не поверите! Я вам 100 лайков отправлю.

Глаза открылись, перед ним возникло лицо почти мелового цвета, давно не видевшее солнечного света. От лайффона как капельница шёл провод, устремлявшийся к тоненькому запястью, которое было залито изумрудным свечением чипа. Алые, накрашенные губы обнажали крупные белоснежные зубы. Глаза хищно пялили на парня, готовые его разорвать если тот не зарядит лайффон.

Парень протянул ей исковерканное запястье

— Ну на, попробуй.

Девушка искривила лицо в гримасу отвращения, перемешанного с ужасом.

— Кровь! Это кровь! За нанесение мне сильнейшего мораль.. морального вреда я в соответствии с законом 3452.523 взыскиваю 500 лайков! Вот подписчики, посмотрите на этого дикаря, у него КРОВЬ! Как можно за собой так плохо следить!

В его чип быстрым миганием полетели хейтерские сообщения. Он вцепился руками в её лебединую шею с дорогим вязанным шарфом елегэнсе, перекрывая дыхание бесполезной голове. Пальцы с маникюром впились в лицо парня, но тщетно, лайффон сел сразу-же после того, как её профиль жизни ушёл в интернет облако. Тело обмякши упало на бетон, который заливал золотой свет. Парень прыгает на рельсы, электропоезд с шумом проноситься дальше, разрывая ночную темень и мышцы плохого потребителя. Радио тараторило «ты всесильна», «вы неотразимы», «он один такой»...

На вешалке художественной студии висела лишь одна дублёнка, учитель набросил шарф, натурщица уже цокала каблуками по коридору. Один из оставшихся учеников потянулся к выключателю света:

—Подожди ещё чуть-чуть! — Возразила единственная сидящая девушка.

Руки девушки были в краске, палитра была перемешана не один десяток раз, представляя из себя цветное месиво. Глаза её были пронизаны маленькой сетью капилляров, они блестели от единственного света оставленной лампочки. Испитое лицо и тугой пучок волос делали её лицо аскетичным и отверженным.

Учитель, сняв очки, поморщился, и протерев глаза устало пробубнил:

— Надежда, перестаньте, по нормативу время давным-давно вышло, я всё равно не проверю вашу работу.

— Как? Как это не проверите?! Я ведь плачу за обучение! Ну пожалуйста Олег Игоревич.

Олег Игоревич, проходя рядом со своим столом, схватил карандаш и попросил двух стоящих в коридоре учеников сделать свет ярче. Он что-то бубнил себе под нос занося карандаш над холстом, усиливая голос лишь тогда, когда резко чертя карандашом, отмечал ошибки в работе, лицо Надежды высыпало красными крапинками в такие моменты, а уставшие глаза ширились.

— Линия не чёткая, пропорции не соблюдены, очень грубый штрих. Надежда вы уже учитесь 2 с половиной года, учитесь с поразительной неудачей, я устал уже это вам говорить. Как клиент вы замечательны, как художник вы бездарность. Я больше не хочу вас держать как клиента, мне жаль вас как личность. Надеюсь, прощайте.

Надежда будто не слышала то, что ей говорит учитель, она смотрела на свою 6-часовую работу, расчерченную простым карандашом за полминуты. Учитель погасил свет и оставил ей ключи, выйдя из студии.

— До завтра, Олег Игоревич! — Сказала дрожащим голосом Надежда.

Двое учеников, что смотрели за всем этим, спустились к крыльцу здания и закурили, крапал мелкий, противный дождь.

— Что думаешь?

— Да, ничего я уже не думаю. Дура она

— А по-моему, умничка. Следовать за мечтой нужно всегда и везде.

— Может быть, но, когда следование превращается в ползание, а мечта об тебя каждый раз вытирает ноги. Нужно задуматься.

— Хах, ну с таким рвением не много вам в жизни светит, друг мой

— Я считаю, что нужно ставить цели, а не мечты. И если уж иметь мечты, то они должны выполнять ту же задачу, что красивая фарфоровая ваза на полке, как только потянешься за ней, взглянуть поближе, обязательно разобьёшь.

— Но с вашими взглядами не только вы, но и всё человечество не добьётся многого.

— Всегда найдётся тот, кто сгорит на костре общественного мнения за свою голову. Всегда. Наша задача не стать такими, если уж таланту суждено всплыть, а я не зря сказал именно всплыть, он это сделает непременно.

— То есть, героическая самоотверженность вам не свойственна?

— Смотря, что под этим понимать, тем более смотря на нашу ситуацию. Главная самоотверженность для нас всех, бесполезных для общества, стать другими. Самоотверженность - это не когда ты обсасываешь свою мечту, кладя на её алтарь все свои силы. Это когда ты готов от неё отказаться, ради чего-то нужного, вот что такое самоотверженность

— Лучше сгореть, и стать пеплом, чем загнить и стать пылью.

Ответчик засмеялся, и запульнув сигарету в урну, накинул капюшон.

— Посмотрю я на вас, дорогой друг, через лет 10. Посмотрим, как вы запоёте, а пока наслаждайтесь своими мыслями. Надя сосёт деньги из родителей, образование нормального нет, семью заводить, похоже, не собирается…

Второй, перебив: — Противны ваши мысли.

— А куда денешься.

Собираясь переезжать, я разбирал вещи в кладовке. В основном, самая нужная часть вещей там хранилась не только в самой кладовке, но и в кладовке в моей голове. Поэтому многие вещи там давно не имели хоть какого-то практического применения, единственная их важная задача – собирать пыль, чтобы потом я мог сдувать её не только с них, но и с моей уже не совсем молодой памяти. Старые видеоплёнки, кассеты, плакаты, журналы прямиком из страны пролетариата. Одно лишь не вписывалось в общую картину – маленькая деревянная поделка зайца, по-настоящему искуссно вырезанная, жаль ушки у зайца давным-давно отломались, когда я сорванцом, таскал его в кармане. Я даже помню того, с кем я обменял его на книгу, его звали Мишей, добрый был малый, самый беззлобный из всех верзил что я видел. Мы учились с ним в одном классе, ну, как учились, я учился, а Миша в основном работал в поле – чинил трактора, работал по хозяйству и ещё много-много дел, выполнением которых меня тогда пугали родители, если я не буду прилежно учиться, а героя моего рассказа всё время оставляли в одном и том-же классе, из-за малости у него времени как ударника труда, хоть и обещали после устроить его в ПТУ. Миша тоже хотел и любил учиться, но не из под палки родителей, так как их у него не было, ему нравилось думать и познавать, сам ход мыслей в голове, хоть и давалось ему это не очень хорошо. Чёрная от мазута, грубая и мясистая правая рука с трудом держала перьевую ручку, он всегда был закоренелым левшой. Как только Миша смел брать ручку в свою родную руку, учительница востренькими глазками сначала пронзала его взглядом, а потом, если Миша не обратит внимания, и как ребёнок увлечётся чистописанием – подходила и била его линейкой по рукам. Забавно это выглядело, учительница смотрела на Мишу снизу вверх, да так, что у неё часто затекала шея, и долго она его отчитывать не могла. Да и линейка с ударов учительницы по грубым рукам не сильно беспокоила Мишу, хотя он и чувствовал вину. Весь он буквально дышал жизнью – бычья, крепкая шея, широкие плечи и в общем правильное телосложение размеренное на добрые два метра роста. Квадратный подбородок и угловатые скулы дополнялись выступающими надбровными дугами, кожа на лице была бронзовая от зенитного солнца в полях, а голову венчали густые русые волосы. При всём этом у него была добродушная, искренняя улыбка и сияющие чёрные глаза. Всегда, как только его время лишалось того самого самоотверженного советского труда, он читал художественную литературу и мастерил поделки вроде той, которую я держу в руках. В его возрасте подростки проходят тот самый период, когда детская злоба остаётся в силе, а растущее нахальство, требующее подпитки и самоутверждения, искало агрессии. Мишино сердце было слишком велико для таких мелочей, кровь которого быстро учуяли сверстники. Они издевались над ним из-за его непомерного роста и неуклюжести, называя косолапым и неучем. Будь в нём хоть капля желания, он разогнал бы всю желчную свору в два счёта, но не обращал внимания и просто уходил, когда ему в спину летели оскорбления и камни. У нашего героя почти не было друзей, мало с кем ему удавалось найти общий язык, он слишком быстро замечал в человеке ложь, честолюбие и лицемерие, иногда он сожалел о том, что сам не имел всего этого, чтобы не замечать такого за другими. Поэтому он дружил с нашим классом – детьми, значительно младше его, он прекрасно знал, что нас ещё не достала вся эта человеческая мелочность. Но кроме нас водил он дружбу с одной девочкой, которую звали Вика. Она работала на текстильной фабрике и хорошо училась в школе, здоровье у неё было, мягко говоря, скверное. Страдала астмой, пёстрым списком аллергий и часто хворала. Они часто встречались вместе и читали стихи Маршака, Окуджавы, Ахматовой и множество других писателей за железным занавесом. Вика шьёт ему просторные телу рубашки в нерабочее время, а Миша приносит стопку книг из школы которыми они часто зачитывались допоздна, засыпая под звёздами в тёплое время. Им никто не мешал, в том числе родители Вики, которых не было. Они ещё и не думали о любви или о чём-то подобном, но их чувства были друг к другу самыми естественными, они просто тянулись друг к другу с нескрываемой потребностью – Вика черпала из него ту жизненную силу и рвение к жизни, только с ним её бледные щёки наливались краской. Миша нашёл себе лучшего личного учителя, который без надменности, понятным языком ему готов рассказать всё, что знает сам. Никто из нас не помнил сколько они дружили, 3 года, может больше, но мы уже устали им кричать тили-тили-тесто, жених и невеста. Часто до Вики докапывались сверстники, её не любили за нелюдимость, за то, что она не давала списывать и считали её высокомерной выскочкой, а после того как она пожаловалась родителям сверстников, те лишь пожурили своих чад и быстро забыли про их хулиганства, а ненависти скопилось ещё больше. Однажды, когда Вика и Миша шли из школы вместе, когда они проходили через лесную опушку, ведущую в село, их окружили те самые подростки из классов и решили выплеснуть всё, что у них было против пары, да и вообще, пожалуй, против всего их подросткового мирка. Пара старалась не слушать нападки и идти дальше, пока кольцо из сверстников не замкнуло им пути для отхода. Миша пытался смягчить разговор, но цель у подростков была другая. Один из парней выхватил сумку Вики и вывернув содержимое, рассмеялся из-за растрёпанности старых тетрадей. Шибко умная, а денег даже на нормальные тетради нет?! Зато по родокам ходить мы горазды. Миша тут-же бросился поднять тетради и упавшую чернильницу, как один из парней обмакнул пальцы в чернильной луже и вымазав лицо Миши, ударил его по лицу. У Вики потекли слёзы. Я всё это время смотрел неподалёку как окаменелый, но тут-же сломя голову побежал за подмогой, я смог встретить кого-то из взрослых. Вика с Мишей попытались вырваться, но Вику толкнул один из пацанов. Когда она упала, у неё начался приступ астмы. Миша как будто не видел ничего через глаза-щёлки на лице, сморщенным гневом. Он схватил того парня, значительно старше его, за грудки, и с силой ударил об землю. Руками-молотами он бил его до изнеможения, после 4 удара парень уже потерял сознание. Оттощить Мишу с трудом смогли лишь только быстро прибежавшие взрослые, но было уже поздно. Мишу отправили в колонию поселение. Все на селе говорили потом, что в тихом омуте черти водятся, называли Мишу бирюком, извергом, и при обсуждении говорили только о его невежестве, мало растраченной силе на работу, раз может так бедных детей калашматить, поделом ему! Вика тихо уснула в одну из летних ночей под звёздами, чтобы больше не проснуться. Пыльные шестерёнки в моём сердце завертелись, на глаза навернулись слёзы.