PechenkoEd

Ссылка на пост: Мы вымираем - надо больше рожать?

Признаюсь вам, господа, в том, в чём признаюсь я довольно редко и не каждому встречному, а только лишь близким, уже вполне заслужившим моё доверие людям, в том, что я боюсь летать. В наш стремительный, неугомонный, вечно куда-то спешащий век такой естественный для человека страх перед полётом на высоте (вы вдумайтесь в эти ужасающие своей непостижимостью цифры) в тысячи метров делает меня изгоем, отщепенцем, отверженным. И в самом деле, когда приятель спрашивает меня, куда лучше съездить на недельку с дамой, в высшей степени приятной, но пока малознакомой, в Мадрид или Марракеш, где климат поприятнее, где достопримечательности поинтереснее, что я могу ему посоветовать? Или того хуже. Нежная и трепетная подруга, с придыханием говорит мне о Гоа, о том самом дивном крае, который она мечтала посетить едва ли не с колыбели. Естественно, встречное моё предложение, поехать в Карелию на машине, чтобы сплавляться по горным рекам на байдарках, она воспримет как проявление крайней чёрствости и эгоизма. Ну, что ж, по правде сказать, я привык к такому отношению, привык быть непонятым и одиноким, привык путешествовать один и чаще всего на поездах. Мне нравится в них многое: и мерное убаюкивающее постукивание колёс, и проплывающие за окном, постоянно сменяющиеся пейзажи, и желтовато-мутное освещение вечернего вагона, и разговорчивые попутчики с вечными их, неистребимыми как всё живое, бутербродами и газетами, и хмурые проводницы, гремящие ложками и подстаканниками. Не всякий поезд бывает хорош, как и не каждое путешествие, но каждый состав, уносящийся в даль, напоминает мне о тех лёгких словно пёрышко днях, когда я был молод и беззаботен, мог запросто провести в поезде несколько суток кряду, чтобы добраться до Владивостока или Анадыри, Челябинска или Екатеринбурга. Поездки эти, как и поезда, сливаются теперь в моей памяти в нечто аморфное, голубое как вагон скорого поезда, зелёное, как листва деревьев, мелькающих за окном. Лишь одна встреча помнится мне до сих пор так отчётливо, как будто это было вчера, и в то же время, была ли она на самом деле, или всё это мне приснилось, не могу сказать и теперь. А было дело так...Стояла зима. Падал снег. Я ехал из родного Петербурга во Владивосток, к одному моему старинному приятелю. Дорога предстояла долгая и утомительная, поэтому я сначала даже обрадовался, что оказался единственным пассажиром совершенно свободного купе. Попутчики должны были появится у меня только следующим вечером, а до этого момента, всё купе пребывало полностью в моём распоряжении. Человек я по натуре замкнутый, долгие разговоры с незнакомцами меня утомляют, а в прочем, надо сказать, что и незнакомцы особой симпатии мне не внушают. Однако, стоило мне только, с облегчением вздохнув, взяв в руки книгу, откинуться на сиденье, как в дверь постучали. Я хотел бы не заметить этого стука, но дверь раздвинулась, и в проёме появился мужчина, лет пятидесяти, плотного сложения и с большой лысиной. Одет он был в старый, ужасно заношенный чёрный фрак, из кармана которого торчало горлышко бутылки и пряничный петушок. Лицо его одутловатое и жёлтое было мало примечательно, но вот глаза, маленькие точно щёлки, красноватые…во взгляде незнакомца явственно сквозила какая-то восторженность, а пожалуй, и безумие. Впрочем рассматривать его долго мне не пришлось. Мужчина продвинулся на шаг вперёд, икнул, и обратился ко мне с такими словами:

- А осмелюсь ли, милостивый государь мой, обратится к Вам с разговором приличным?

- Обращайтесь. – ответил я, хотя и по виду моего нежданного гостя, и по запаху, окутывавшему его, точно облако, догадался, какого рода излияния предстоит мне выслушать.

- Вы, милостивый государь, не смотрите, что я пьяненкий-с. Для того и пью, что в питии сострадания и чувства ищу. Звать меня NN. Я шёл, знаете ли, мимо, и осмелился заглянуть, на огонёк-с…да. Я целый год обязанность свою исполнял благочестиво и свято и сего (он показал на бутылку, торчавшую из его кармана) не касался. И вот вынужден по моей постыдной слабости покинуть нашу великолепную, украшенную многочисленными памятниками столицу. А Вы, позвольте спросить, по какому делу отбыли из Петербурга?

- Я еду к другу в гости.

- Что ж…дружба, вы молодые ищете дружбы да веселия, а я скорби…(выразительно, посмотрев, на бутылку)…скорби и на дне ищу. Как тать в нощи похитил у жены моей ключ от сундука её и отправился бродяжничать, да-с, всё по кабакам и с людьми…да с такими людьми, сударь мой, что и вымолвить не пристойно…знаете ли, государь мой, что я даже чулки её пропил? Да, я свинья, но разве сердце моё не болит о том?

- Я думаю, она вас простила. Вас и в самом деле только пожалеть можно.

- Жалеть?! Зачем меня жалеть? Меня распять нужно, распять на кресте нужно, а не жалеть!

Разговор этот, длившийся не более минуты, уже начинал пугать меня. NN, походивший в равной степени и на пьяного и на сумасшедшего, внушал мне ужас и отвращение, но всё же я не мог оторвать от него взгляд. Меж тем он продолжал, так же запальчиво как и начал. Он говорил что-то про детей, кажется, про детей жены от первого брака, о своей старшей дочери, о начальстве, и снова о жене, которая будто бы «урождённая штаб-офицерская дочь», и о многом другом.

Я уже было начал привыкать к моему новому знакомцу, к его жестикуляции и странному слогу, как дверь снова раздвинулась, и в купе появилась девушка, маленькая и тоненькая. Она была до нелепости странно одета – какое-то жёлтое платье, с ярко рыжим ни то шлейфом, ни то хвостом. Она ласково и в то же время снисходительно взглянула на NN, взяла его за руку, и бормоча что-то успокоительное, повела его прочь. Выходя из купе и затворяя за собой дверь, она смущённо улыбнулась мне как бы на прощание и сказал негромко: «Вы, папеньку извините, если он уж очень докучал Вам своими разговорами». Дверь со стуком захлопнулась. Я остался сидеть, задумчивый и немного ошеломлённый. Падал снег.