Прямиком из морга...⁠⁠

Я очень ждал этот день. Мы должны были пойти на грибную охоту – лес, тихо, неопасно – как любит наша семья. Папа, мама и я. Я очень люблю собирать грибы и папа очень, а мама вообще прёцца, потому что грибы бесплатно, а она по профессии экономист и кредо у нее в жизни такое же – экономить, – ну очень практичная женщина.

– Виктор! – часто говорила она папе. – Люби меня сильней, пока это бесплатно, – потому чую, с годами, я стану мелочной.

И вот, накануне похода в лес, папа чего-то съел в заводской столовке, а маму неожиданно назначили в командировку.

Папа был очень плох – его «полоскало» и методично «вышибало днище», которое он без устали латал водкой со жгучим перцем – врачей он не любил настолько же, насколько всякий простолюдин любит вотку. Тогда, мама вызвала бабушку – старого медработника - приглядеть за больным и ребенком… Прямиком из ада…

– Генчик, – сказал папа тем сентябрьским утром на прощанье, – Компас с руки не снимай! Если заблудитесь, пиздуйте с баушкой на север, – выйдете на МКАД, дадите по нему крюк писят км, – и дома. С грибами внимательно, – только знакомые! Ты понял?

– Понял, па. Не переживай, будем с грибами! – весело пообещал я, а бабушка побрызгалась напоследок папиным одеколоном.

– Ну-ну…– сказал папа. – Виолетта Петровна, следите за мальчиком, прошу вас. И давайте, без этих ваших штучек…Повнимательней…

Папа тактично намекал, что баушка наша, того – слегка ёбнутая по извилинам обеих полушарий.

– Не понимаю вас, Виктор. – бросила от зеркала бабушка, оглядывая высокую прическу, и поправлял накрашенные губы.

– Вы бы одели кеды, вместо шлепок…Чай в лес идете. Не лето чай.

– Хы! Тоже мне лес…Лесопарковая полоса…– презрительно хмыкнула закаленная бабушка.

Мы вышли из подъезда, – я с рюкзаком, в кедах, бабушка в соломенной шляпе, лосинах, шлепках, алой кофте и с корзиной. Пять остановок на автобусе и вот он – лес. За грибами надо подальше – в чащу.

Насвистывая легкого Баха, бабушка шла по лесу и бессистемно шуршала палочкой в кустах и траве, а паче в мусоре и собирала «чебурашки».

– Бабушка, грибы прячутся под осинами, да березами, да под кучками хвои.

– Не умничай, а лучше давай перекусим, клоп. Накрывай! – приказала она и отошла в кусты, откуда донеслось журчание и потянуло забродившей квашеной капустой.

Я расстелил газету, и стал доставать из рюкзочка припасы – с удивление вынул плоскую незнакомую фляжку, а также мои бутерброды, термос, яблоки.

Из кустов бабушка вернулась с парой маленьких крепеньких грибочков с желтовато - оранжевой округлой шляпкой, туго охватывающей ножку.

– Вот, что за хуЯта? – спросила она, отвинчивая фляжку, – сдвинула шляпу на затылок и запрокинулась, – в бабкином вараньем зобу весело забулькало.

– Отличненько! – оторвала фляжку от сухоньких губ, и воскликнула. – Паутинка полетела, глянь. Ну чистый Бианки блядь… – это она поэтично восторгалась русским лесом.

Чтобы знали, – бабушка эта, сызмальства брутально потрошила в морге – призвание блядь такое, отсюда была жизнерадостна и ценила жисть в каждом мгновении.

Я как взрослый, полез в рюкзачок и достал справочник, который мы с папой рисовали сами. Если справочник не пиздит, бабушке сказочно повезло – нашла юный подберезовик прямо в зарослях папоротника среди сосняка.

– Это подберезовик, бабушка – дорогой гриб. Как белый. Можно есть сырым, если заблудишься и кушать нечего.

Бабушка радостно дернула из фляжки и откусила грибу голову, – я и ахнуть не успел.

– Сладкий, – сказала она, и вздохнула счастливо и подмигнула на солнышко.

Не раздумывая, я тоже откусил, и проглотил. Она одобрительно кивнула, – «так держать!» Сидим, улыбаемся.

Перекусив бутербродами, пошли дальше. Стало очень веселее после бутербродов-то, ага, – законно!

Пройдя каких-то сто метров, бабушка вдруг врезалась в стену крапивы, побуксовала там завывая старенькой раздаткой, завоняла сцеплением и сдала назад, грязно выругалась и сказала миролюбиво:

– Генчик, ты ел крапивные блядь би точки?

– А что такое би точки, ба?

– Во-первых, не зови меня при посторонних бабушка, – мне всего шисят семь. – прошипела она, озираясь вокруг, словно мы не одни в чаще.

– А как? Тётя?

– Какая нахер тётя! Ты мой родной внук, придурок! Потому зови просто, – Виола. Пусть думают, что я тебе мама, а то и сестренка, тебе же двадцать есть? – проканает.

– Виола. Как сыр.– рассмеялся я и поправил забывчивую баушку. – Вроде девять, ба. Хотя…

Она рассмеялась, и я рассмеялся и она предложила: – А давай перекусим, малыш? Давно не ели. Сколько там уже на часах?

Я гордо посмотрел на компас. Стрелка неуверенно показывала …, то ли ровно шесть, то ли хуй разберешь – мечется туда-сюда. Я подождал пока дрожащая гадина определится – все - таки шесть.

– Шесть, ба, то есть Виола.

– Уу, – повеселела баушка, – Совсем рань, у нас еще масса времени отыскать все белые в округе и оставить всех с носом. Вставай же! Вперед! Вперед!

Она так живо вскочила с земли, словно ее ожгли плеткой ну или поддели нихуевым колом, и тут же рухнула звонко брякнув мослами, – будто подкошенная, словно ей снесли голову – только шлепки взлетели испуганными колибри – зависли – да-да, и мягко опустились.

Пересрав, что веселая обвальщица трупов определилась с жизненным выбором, я на трусоватых четвереньках кинулся к ней – не подохла старая? – она почивали мертвецки похрапывая.

Меня тоже что-то сморило, и я загнулся рядом сушкой, то есть калачиком. Мимо маево засыпающего носа шли цепочкой муравьи и тыкали в меня лапками – смеялись над царём природы – надо мной стало быть, который знает сложение и вычитание и может вас раздавить, дуроки кисложопые, вот я вам жопы -то повысосу, ужо!

«Ну я вам потом дам…» – решил я, и мстительно заснул под мирное дребезжанье вставной бабкиной челюсти.

Сон освежил – да!

Открыв глаза, я вдруг почуял небывалый прилив сил, а баушка ващще помолодела лет на сорок.

На нее было так задорно смотреть, что я потаенным ужом уполз нахуй за сосенку и оттудова наблюдал аццкую пляску санитарки в пейзаже – она скакала по поляне с фляжкой и визжала:

– Летящей паходкой, ты вышла из мая, и скрылась из глаз в пелене января! Летящей паходкой…

Прочистив глотку этой странно - демисезонной, незнакомой мне песней, и так согревшись,– потому что стало заметно холодать, она приказала: – А теперь, за белыми!

И мы, дружно пошли с ба по грибы.

Ну как пошли, – бодрость была такая, что ветки хлестали лицо, баушка проебала туфли, подлесок мелькал перед глазами разрозненными карточками «полароид», перепрыгнули в холке лося, тут же сбросившего рога, опрокинули и протащили секача – надо было спешить к грибным местам, потому - что с пробуждением обнаружилось, что мы не сильно углубились в чащу – в ближайших кустах бузины или облепихи, какой-то самосвал самосваливал мусор и хто-то упорно ссал.

Отбежав за тридевять земель и еще чуточку, мы осмотрелись:

– Генчик, – сказал даже не запыхавшаяся бабушка, утирая со свежего, слегка заострившегося лица битую мошкару, и выплюнув счетверённую лопасть от крупной стрекозы тип «бамбардировщик», – Где мы, братик? Уж не в лесу ли?

– В лесу, ба.

– А что мы тут делаем? И от кого уходим?

Я улыбался и пожимал плечами – так весело по грибы я еще не ходил. И тут, в лесу послышались крики « Ауу, уаа, вы где?!», – то ли смех и возгласы, то ли людей, то ли медведей.

– Пиздец! – прошипела бабушка, юрким соколом падая в траву как подстреленная летяга – врастопырку, и увлекая меня. – Эсесовцы! Зондер команда! А говорили, дальше Химок тогда не прошли…

Веселые фашисты перли прямо на нас, усыпляя бдительность русским говором. Но, бабушка их блядские эсесовские уловки давно раскусила.

Бабушка в отрочестве была в оккупации, и как обходиться с наглыми фашистами знала. Она допила свою фляжку, поцеловала меня и сказала:

– Генчик, я их отвлеку, а ты тикай к МКАДу, как папка говорил – найдешь штаб, он там через каждые двадцать км, – подымай народ. Ну, не поминай хуе.., то есть лихом!

С этими тяжелыми военными словами, она вскочила, рванула на груди кофту и кинулась на обманчивых фрицев, крича: – Хандэ хох блядь! Мертвая вам голова, трруппы! Аааа!!!

Из травы слышал – один фашист дал по баушке очередь: «Тра-та-та-та!». Конечно промазал, потому - что баушка скакала мячиком по пружинистому перегною и не давала целиться.

Я выглянул из папартника, – фашисты удирали, побросав маскирующее снаряжение грибников и палили в баушку не оглядываясь: «Тра-та -та!» – поле затянуло сероводородом, то есть порохом.

Один маленький фашист упал и заплакал как девчонка, другие подхватили эсэсовского нытика и дали тягу!

Баушка не стала их ни преследовать до смерти, ни врываться на плечах в логово – развернулась задом и дала им вслед последними разрывными для острастки – патроны вышли. Все, – нужно было уходить, пока враг не вернулся с подкреплением и чего доброго пулиметом.

Мы взяли трофеи – три корзинки грибов, пару смешных кирзовых сапог из резины – маленькие, словно с карликового фашиста, и пошли откуда прибежали – к своим.

Бабушка сказала, что за такую громкую победу её назначат директором морга, а меня она возьмет в сына полка – научит пилить черпа и извлекать загадку природы – моск.

Вскоре, у нас страшно разболелась голова, а баушка вдруг стала вся хромать и охать, словно ее промассировал на зебре небрежный подслеповатый Камаз, и вообще выглядела помято. Еле доползли до дома. Там нас стало тошнить и рвать с белых грибов.

Алексей Болдырев.