По законам военного времени. (Глава 10)
Четвёртый класс
1 сентября первого военного года я пошёл в четвертый класс. Учеников в классе заметно прибыло — это были эвакуированные из западных областей, захваченных врагом, а также из блокадного Ленинграда. Их родители работали главным образом на танкостроительном заводе им. Горького, вывезенном из Киева. Этот завод разместили в корпусах только что выстроенной перед войной, но ещё не пущенной в эксплуатацию, Центральной обогатительной фабрики. Эвакуированные были по преимуществу евреями. Кизел буквально заполнило это шумное, напористое и предприимчивое племя.
Меня, воспитанного на газетах и книгах, в пионерах и комсомоле, всегда отличало чувство национального равенства. Я уже писал о том, что в Кизеле было много представителей разных областей и республик Советского Союза, а во время войны здесь встречались и иностранцы. Кизеловцы привыкли ко всем. В широком ходу было слово «нацмен» (представитель национального меньшинства). Правда, его применяли, главным образом, по отношению к татарам и за глаза, потому что они это слово не любили. Но кизеловец не вкладывал в слово «нацмен» какого-то презрения или насмешки, просто так было удобнее, чем добираться до истины, кто перед тобой — татарин или мордвин.
Евреи же привезли в своем обозе затасканное еще до революции уничижительное слово «жид», которое крепко прицепилось и наверное долго ещё не отстанет от среднестатистического еврея. Я имею в виду еврея в его основной массе, ибо всем известно, что у еврейской нации есть чрезвычайно мощный верхний слой истинной интеллигенции, людей высокой общей и профессиональной культуры, большого таланта и личного обаяния.
Но не с этими людьми приходилось мне и моему окружении иметь дело в Кизеле в военные годы. Я не буду повторять старых анекдотов о евреях, которых тогда появилось несметное множество, не стану подробно живописать их быт и нравы: это сделали давно и талантливо сами выдающиеся представители еврейской нации: Шолом Алейхем, Иосиф Бабель, Илья Ильф и другие.
Расскажу лишь небольшой эпизод из ребячьей жизни. На кизеловском рынке был ларёк вторсырья, где принимали цветной металлолом, тряпьё, кости и прочее. Взамен можно было получить невыразимо привлекательные вещи. Особенным спросом пользовались рыболовные крючки. Возле ларька вечно толпились пацаны: кто посмотреть, кто отобрать крючки или другие ценности у младших. Торговал в ларьке старый еврей, толстый, обрюзгший, небритый, с засаленной гривой волос и вечной перхотью на вороте.
Ребятню он безбожно обсчитывал, это было ясно даже нам.
Я тоже решил обменять что-нибудь на крючки и после долгих поисков на хоздворе шахты нашёл тяжеленную бронзовую фигурную трубу. Продавец кинул трубу на весы, до другой тарелки весов дотронулся гирькой неизвестного достоинства и молча понёс «мой вклад в оборону» в дальний угол. Вернувшись, он высыпал на пухлую как подушка ладонь несколько крючков из бумажного пакета и, подняв на толпу ребят выпуклые рыбьи глаза, спросил:
- У кого я уже брал бронзу?
- У меня, - ответил я, протягивая руку
- У меня, у меня! - закричали еще несколько пацанов, тоже рванувшись к крючкам.
Продавец раздумывал недолго, он сунул крючки в длинную руку того, кто был постарше и орал громче всех. Счастливый обладатель и его сообщники с радостным гиканьем умчались, а я заревел и пошёл домой.
В четвертом классе я впервые в жизни влюбился. Она была из эвакуированных, ленинградка Люба Крылова. Я долго страдал молча, видя как она выказывает некоторое расположение Нюме (Науму) Котляру, высокому и красивому мальчику с изнеженными манерами, нашему первому отличнику. Я долго не смел рассказать о своей страсти даже соседке по парте, тоже эвакуированной Нелле Марченко, с которой у нас были приятельские отношения и никаких секретов, она умела хранить тайну, так как сама призналась мне , что влюблена в киевлянина Фиму Спектора.
Наконец терпеть стало невозможно и я рассказал Нелле о своей любви к её подружке, попросив её передать мои чувства. Нелля добросовестно выполнила просьбу и сказала, что я Любе тоже нравлюсь и она просит меня написать ей письмо. Я был на седьмом небе от счастья.
Письмо получилось таким пылким, что самого взяла жуть: если оно попадёт в недобрые руки и станет достоянием класса — меня со свету сживут насмешками. Тогда мне останется только один путь — повеситься. Но Нелля делала своё дело серьёзно и честно. Люба написала ответное письмо, не менее отчаянное, и мы переписывались весь учебный год. При этом мы никогда не подходили друг к другу, боялись даже встречаться глазами.
Мне было жаль уничтожать такие хорошие письма, но и хранить их было очень опасно — могла найти мама. Так что пришлось всё-таки сжигать.
В летние каникулы я не встречался ни с Любой, ни с Неллей, они жили в другом посёлке, вероятно в нашу школу попали по ошибке, в суматохе размещения эвакуированных.
Прошло лето, начался пятый класс. Люба и Нелля в наш класс не пришли, наверное их перевели в другую школу.
Я встретил Любу в городе где-то уже в середине учебного года, она шла по тротуару мне навстречу. Сердце моё тревожно забилось: вот она, первая встреча! Но Люба, заметив меня, перешла на другую сторону улицы. Я был удивлён и подавлен. Значит она полюбила кого-то другого, может быть, того же Нюму, они ведь скорее всего учатся вместе. А может быть она вообще просто дурачила меня?
Больше я с Любой не встречался вплоть до 1948 года, то есть около шести лет. А увидеть мне пришлось её при весьма драматических обстоятельствах, о которых напишу чуть позже.
Наш четвёртый класс вместе со всеми включился в оборонную работу. Заключалась она в том, что мы собирали у населения книги для организации госпитальных библиотек, а также давали в госпиталях концерты художественной самодеятельности.
Помню, мы инсценировали пушкинскую сказку о попе и Балде, где я был Балдой, ставили одноактные пьесы-агитки на военные темы.
Вместе с родителями мы участвовали в рытье щелей-бомбоубежищ, возле нашего дома в переулке выкопали несколько штук, но они после первого же дождя заполнились до краёв водой, и дальше копать не стали, а те, что выкопали, стали прибежищем для тысяч лягушек на все военные годы.