Kwinto1983

2.V.42

Вспомнился мне сегодня Каневский — городской голова. Как был он дураком 20 лет назад, так и остался дураком. Вся его философия направлена к приспособляемости. С приходом немцев он увидел возможность выдвинуться, стать значительным лицом. Будучи городским головой, он развернул широчайшую кампанию самоснабжения — попросту стал грабить, где можно. По слухам, немцы и сместили его в декабре 41 года за грабеж. Прирожденный большой грабитель может терпеть в своем окружении только мелких воришек и грабителей, если же мелкий воришка потянет слишком видный большой кусок, то тотчас раздается львиное рычание: «Не по чину берешь» (Сквозник-Дмухановский в «Ревизоре»). Так получилось и с Каневским: он стал грабить на виду и слишком большими кусками, «не по чину брал» и слетел с должности.

Даже здесь оказался настолько глупым — не сумел приспособиться умно. Другие приспособляются умнее, по своим силам и возможностям.

29.IV я продавал румынскому офицеру кольцо. Посредником служил В. Во время торга вошла дебелая седовласая красавица и напала на меня, как орлица: «Ах, кого я вижу! Это вы, бывший селадон и Дон Жуан! Как, вы меня не узнаете! А сколько раз на балах со мною танцевали? Вспомните бал у губернатора и институтку, которую вы держали в объятиях во время вальса!»

Я был оглушен и немного растерян. К чему эта буффонада? В молодости я был загружен работой, работал, как ломовая лошадь, на балах не бывал, к губернатору не был вхож и на порог, развлечений вообще не знал и не признавал. Но меня осенила догадка, что эта красавица не заинтересована моей личностью, а стремится с моей помощью выставить напоказ самою себя. Я встал, расшаркался, поцеловал ручку и начал говорить комплименты. «Я так и знала, что вы вспомните меня. Вы всегда были умным человеком! Вот, Коля, — обратилась она к румынскому офицеру: позволь тебе представить барона Б., моего бывшего поклонника». Я чуть не лопнул от смеха, она, не зная моей фамилии, так и сказала одну букву Б.

Надо было спасать положение. Но я уже представлялся многим немцам как граф и не желал унизить себя баронетством, поэтому я поправил красавицу и представился графом, четко выговаривая свою фамилию, чтобы она запомнила ее и свободнее оперировала своей фантазией.

Ошеломленный честью познакомиться со мною, румын быстро окончил торг и дал мне за кольцо два пуда хорошей муки и два килограмма хорошего смальца. Я был в восторге: титул помог отдалить голодовку. Уходя, я слышал, как эта дама говорила румыну обо мне: «Он пострадал от большевиков, так же как и я». Но за эти дни румын, вероятно, пришел в себя и начал скептически относиться к моему титулу.

Сегодня я пришел за окончательным расчетом. Румын все время подчеркнуто насмешливо величал меня «ваше сиятельство». Когда я собирался уходить и захватил смалец, он не вытерпел и с явной иронией спросил: «Кстати, объясните, кто вы — барон или граф, и как вас надо титуловать?» Я откровенно расхохотался ему в лицо и самым едким тоном ответил: «Люди, равные мне, называли меня графом, а плебеи величали вашим сиятельством. Румын побагровел и прямо задохнулся от нанесенного ему оскорбления, ведь он все время титуловал меня вашим сиятельством, следовательно, я отношу его к разряду плебеев — его, румынского офицера, завоевателя. Я слышал за дверью его возмущенный голос: «Ведь это оскорбление!» А голос красавицы успокаивал его: «Но ведь он старик». Очевидно, румын хотел догнать меня и отколотить за «плебея», но его подруга спасла меня, своего новоявленного титулованного знакомого. Мне тяжело было нести муку и смалец, но я всю дорогу хохотал и чувствовал себя прекрасно.

Сейчас я думаю вот о чем. Наши войска стоят на Ак-Монайских позициях, у Харькова со дня на день ожидается большое сражение. Конечно, наши побьют немцев и скоро освободят нас. Как же будут чувствовать себя приспособленцы? Эта красавица отделается одним испугом и всегда найдет оправдание своему поведению, она никому не делает зла и пользуется своей фантазией лично для себя. А как вот отделаются Каневский, его заместитель Севастьянов, редактор «Голоса Крыма» Булдеев и другие, помогающие немцам? Ведь их не погладят по головке. И какие же они глупые люди. Но глупость всегда сопутствует подлости.

Кстати, этот румын очень подозрителен. У него чисто русская физиономия, необыкновенно чистый московский выговор, литературные обороты речи, полная самоуверенность в употреблении русского языка, он, безусловно, русский, из эмигрантов или бессарабцев. Да и называет она его русским именем. Черт с ним, и ему туда же дорога!

14.V.42

Идет кампания набора рабочей силы в Германию. Всюду вывешены плакаты, восхваляющие культурность, красоту и богатство Германии. Биржа труда усиленно вербует молодежь, совсем зеленых мальчиков и девочек. Биржевые проститутки (барышни, работающие на бирже) с невероятной наглостью предлагают детям записаться на «добровольную работу» в Германию. Они делают свои предложения в таком виде, что отказ становится затруднительным. «Почему вы не соглашаетесь? Разве в Германии плохо? Ведь вы хотите же, конечно, помочь нашим спасителям? Разве вы не уверены в победе Германии? Может быть, вы ждете возвращения большевиков? Не все ли равно вам, где работать? Так работа в Германии приблизит победу наших спасителей. Поможет разгромить жидобольшевизм».

Когда мальчик или девочка наинает путаться в ответах, теряется, то такая стерва обращается к всегда находящимся на бирже руководителям-немцам и с поистине <нрзб.> развязностью сообщает ему, что вот этот молодой человек или девушка хочет поехать в Германию, но не решается на это по таким пустым мотивам, как, например — мама не пускает!

Немец насмешливо треплет по плечу или по щеке подростка и приказывает: «Записать в число добровольцев на работы». Готово! Ребенок записан, оформлен, у него отнят его документ, без которого он никуда не скроется, дальнейший отказ его вызовет крики, угрозы, наказания, обвинения в большевизме, арест его и семьи, обыски. Никакие протесты не помогают; если на биржу явится мать «рабочего добровольца» с протестом или просьбой освободить от этой кабалы, то ее вышвыривают с проклятиями и угрозами, а биржевая проститутка издевается над горем снаружи, не желает с нею разговаривать или угрожает ей репрессиями.

Затем в «Голосе Крыма» появляются статьи о радости наших детей, едущих в Германию, о счастье работать на наших спасителей, о культурной и радостной жизни в Германии, где нет стахановщины, где немцы так хорошо относятся к русским рабочим.

Но были случаи и действительно добровольной записи на работы в Германию. Интересно то, что такие добровольцы не принадлежат к беспартийной массе. Это или комсомольцы, или дети партийных деятелей.

Меня это наводит на размышления. Мои знакомые видят в этом факте политическую неустойчивость партийного элемента. Я думаю, что дело не в этом. У меня мелькает вот какая мысль. Партийцы и комсомольцы боятся преследований немцев, ждут репрессий, арестов, смерти и ищут спасения.

Но где найти спасение? Донос, малейший намек, случайное открытие могут навести немцев на след и повести за собою казнь. Так не лучше ли освободиться от страхов ожидания неминуемой гибели тем, что запишешься на «добровольную работу» в Германию, сразу заметешь следы своей близости к партии, спасешь самого себя и освободишь семью от преследований?

Семья такого добровольца сразу попадает под покровительство немцев, даже получает льготы по снабжению продуктами, и никакая сволочь не решится сделать донос на семью немецкого патриота.

Так вот, по-моему, истинное положение дела добровольной записи на работы в Германию: часть молодежи записывается под давлением или обманом, а часть — ища спасения от смерти. Несчастные дети и несчастные родители. Дети будут, конечно, находиться в одинаковом положении с пленными и будут беспомощны среди враждебного, злобного населения под ужасающим режимом господ, будут слугами, рабами наших тысячелетних врагов, а родители, надеющиеся спасти жизнь детей посылкой их в рабство, никогда не увидят их живыми.

Есть еще, по-моему, одна причина, побуждающая ехать в Германию на работы, это ожидание голода в Крыму. Немцы объедят нас и оставят на голодную смерть, в самой же Германии предоставят жителям возможность питания хотя бы и на наш счет, нашим хлебом, жирами, сахаром. Но люди, имеющие такие расчеты, глубоко ошибаются.

Как бы нам плохо ни было, но у нас есть надежда, что мы будем освобождены, а с освобождением спасемся от голода. В Германии же немцы будут кормить немцев, а иностранных рабочих, и в первую очередь русских, переморят голодом и будут из них топить мыло, как это было в прошлую мировую войну.

5.VI.42

Ужасные времена мы переживаем. Разгром следует за разгромом. «Голос Крыма» с ожесточением вопит о наших поражениях. Разгром под Харьковом, разгром на Керченском полуострове. Тяжело переживать поражение родины, но еще тяжелее переживать позор: русские люди в русской газете убеждают нас радоваться нашему поражению. Но и это еще, оказывается, не предел для горечи моих разочарований: предатели из «Голоса Крыма» и других поднемецких изданий перестали для меня быть русскими людьми, они — враги.

В тысячу раз тяжелее переживать свое отчаяние, когда слышишь не от предателей, а от рядовых русских людей, любящих свою родину, пожелания скорейшего окончания войны, скорейшего разгрома родной армии и завоевания немцами родной земли, лишь бы ужасы этой войны миновали их самих, лишь бы они остались живы, лишь бы они уцелели. Приходишь в отчаяние, ведь так говорят рядовые русские люди, а рядовых русских людей — большинство. Неужели большинство моих сограждан готовы помириться с гибелью родины ради спасения своих жизней?

А находятся такие люди, которые говорят: «Хотя бы война скорее кончилась». А ведь окончание войны, находящейся в теперешней стадии, означает гибель родины и всего народа.

Правда, так говорят в большинстве женщины, а личные интересы являются для женщин более важными, чем интересы ближних, родины и народа. Может быть, приходится согласиться с таким мнением, что женщина глупа от природы, что она не способна логически мыслить?

Не могу удержаться, чтобы не рассказать один характерный случай. Немцы снова, как и в декабре 1941 г., стали муссировать слухи о скором падении Севастополя.

Наши дезертиры (Алешка) и кумушки надеются, что с падением Севастополя улучшится наше продовольственное снабжение, особенно рыбой, и потому желают немцам успеха и негодуют на защитников Севастополя за их упорство в сопротивлении. И вот вчера одна знакомая заявила с ожесточением: «Хоть бы немцы скорее взяли Севастополь и захватили севастопольских моряков: из-за них (т. е. из-за краснофлотцев) немцы не дают нам ни хлеба, ни жиров, ни рыбы».

Это так меня возмутило, что я с негодованием сказал: «Как вам не стыдно: краснофлотцы защищают нашу родину и наш народ вместе в вами, проливают за нас свою кровь, жертвуют за нас своей жизнью, а вы желаете им гибели!» Я ожидал, что женщины накинутся на меня, как это бывало прежде, когда я раскрывал рот и «говорил глупости», и поставят меня на место, но они не нашлись что ответить мне, очевидно, время замыкания моего рта прошло. Спасибо вам, Иван Иванович, я считаю, что только благодаря вашей уверенности, подкрепляющей мои убеждения, авторитет мой в семье повысился настолько, что в этот раз меня «не поставили на свое место». Этот случай, сам по себе пустой и незначительный, характеризует настроение обывателей: пусть все пропадет, лишь бы я остался жив.

Сегодня был свидетелем такого случая. По Севастопольской улице четыре конвойных немца гнали человек около 100 свободно идущих пленных кавказцев и туркмен, взятых под Севастополем. Сзади этой группы два вооруженных немца вели между собой одного русского краснофлотца, со связанными сзади в локтях руками. Для нас, наблюдавших эту сцену, было ясно, что первые без сопротивления сдались немцам в плен, а русский краснофлотец взят с боя и даже в плену опасен победителям.

Моряк был молод — не старше 25 лет. На нем был разорванный тельник, темные штаны. На тельнике виднелась кровь, но не его, так как он сам шел без усилий, не как раненый, грудь была расхристана, тельник, вероятно, порвался в рукопашной схватке. Непокрытая голова обращалась во все стороны, глаза казались красными, вероятно, воспалены от боя и злобы. Интересно было сопоставить уверенные движения связанного человека, который шагал как хозяин той дороги, по которой шел, с понурыми, жалкими фигурами ста пленных.

Нам было известно, что немцы пленных краснофлотцев недолго держат в плену живыми и скоро убивают, по слухам, даже с пытками. Со скорбью и вместе с тем и с восхищением смотрели мы, несколько стариков, на нашего храброго защитника. Скажу, что мое восхищение его мужеством заслонило мою скорбь, и я, не подумав об опасности собственного положения, снял перед ним шляпу, приветствуя побежденного физически, но не духовно.

Светлые глаза и курносый нос обратились в мою сторону. Громко, задорно, как будто он шел не на казнь, а на прогулку, краснофлотец крикнул мне: «Живем, папаша!» Но вдруг его взгляд упал на проходившую сзади меня с немецким офицером очень красивую, выхоленную, шикарно одетую девушку. Вмиг лицо краснофлотца исказилось страшной злобой, и он разразился неистовыми ругательствами: «Ах ты... сволочь, сука! Мы кровь за тебя проливали, а ты с нашими врагами… Для врагов наших завиваешь волосы и наряжаешься! Нашей кровью платишь за свои наряды! Подожди, мы вернемся, вернемся! Проститутка, предательница, гадина! Ты думаешь, мы отчета с тебя не потребуем?»

Отборные ругательства сыпались и сыпались, девушка шла с видом оскорбленной невинности, немецкий офицер делал вид, что не понимает смысл происходящей сцены, конвойные молчали, а русские наблюдатели, бывшие рядом со мною, расплывались в улыбке и вполголоса говорили: «Молодец! Таких бы неукротимых побольше!»

Интересно отметить, что вся эта сцена подействовала на нас, свидетелей ее, ободряюще. Мы улыбались, и совершенно незнакомые вдруг начали делиться своими надеждами на победу нашей армии, тут же на улице горячо обсуждали военные события и перспективы войны. Кучка совершенно незнакомых друг другу людей высказывала патриотические чувства и ненависть к завоевателям немцам. Осторожность была забыта. Мы доверчиво выкладывали перед дюжиной собеседников те сведения, которые узнали из подпольных источников, утверждали и клялись в том, что немцы будут разбиты, улыбались друг другу, пожимали руки.

Интересно, что я услышал от своих собеседников почти полное совпадение с моими собственными взглядами и прогнозами. Все были уверены, что Севастополь падет, но никого это не смущало.

Главное заключалось в том, что армия, имея в своих рядах таких непоколебимых бойцов, как только что прошедший обреченный на смерть пленный матрос, имеет в себе дух и силы для победы.

Между прочим шел у нас разговор и о причинах наших поражений. Большинство высказалось в том смысле, что виною поражения явился шовинизм украинцев на Украине и татар в Крыму. «Тимошенко — предатель! — говорил один. — Как только Сталин его устранит, мы тотчас же начнем побеждать». — «Да он уже устранен, я имею точные сведения», — говорил другой.

Все внимательно выслушали мой взгляд на значение Урала. Урал — мой конек, на Урал я возлагаю все надежды, Урал — залог победы. И все согласились со мною и в радости жали друг другу руки.

Но вот кто-то сказал: «Однако, товарищи, давайте расходиться, а то как бы нас не прихлопнули тут». — «Не товарищи, а господа», — ироническим смехом ответил другой, и мы быстро разошлись.

Сейчас я думаю об этом матросе. «Дорогой защитник! Ты дрался и умираешь как герой, и даже на пути к смерти ты сумел раздуть тлеющую в нас искорку надежды и уверенности. Как жаль, что никто не узнает твоего имени!»

21.VII.42

Итак, Севастополь пал. О своей харьковской победе немцы до сих пор кричат на весь мир и возят корреспондентов нейтральных стран посмотреть грандиозные результаты этой победы. Керченская русская армия разбита. Сотни тысяч русских пленных везут триумфальную колесницу немцев. Наши патриоты рыдают и бьют кулаками свои головы. Один несчастный бился головой об стенку до полного одурения. Я хожу по всем моим знакомым и как дятел долблю одно и то же: «Ободритесь. Победа все равно будет за нами!» Подавленные, с воспаленными глазами, друзья слушают меня. У меня уже большая аудитория. Один юнец сказал мне сегодня: «Я чувствую себя человеком только после разговора с вами». Меня обнимали, благодарили. Но я сам нахожусь в прострации.

Кошмарный ужас, который я переживаю, не поддается описанию, обессиливает меня. Но все равно я обязан писать: это мой тяжкий неизбежный крест.

Не победы немцев на фронте занимают меня, не наши поражения, даже не судьбы народов, а нечто, на взгляд уравновешенного и беспристрастного наблюдателя, может быть, являющееся незначительным эпизодом развивающихся событий.

Несколько дней назад, когда именно, я не могу установить из-за пережитого потрясения, я шел домой и на Студенческой улице увидел группу людей.

Один немец и один татарин, с ружьями за спиной, гнали в гестапо старуху с ребенком на руках. Женщина русская, лет пятидесяти, полная, простоволосая, в сером платье, в стоптанных комнатных туфлях, очевидно захваченная как была. Лицо ее было мокро от слез, глаза закатывались под лоб. Она непрерывно всхлипывала и что-то пыталась говорить на ходу. Наконец у нее вырвался вопль: «Не отдам!» Проходя по мостовой мимо меня, она вторично крикнула высоким воплем: «Не отдам!» Прелестная девочка лет четырех была у нее на руках и ручонками крепко обнимала шею женщины. Испуганное и тоже мокрое от слез личико смотрело из-за плеча женщины на шедшего за ними мужчину.

Это был еще крепкий старик лет шестидесяти, но до того расстроенный, что у него тряслись руки, ноги спотыкались, палка в руках тыкалась в разные стороны и он следил только за тем, чтобы не упасть, а не за шедшими вперед людьми. Он торопился изо всех сил, чтобы не отстать, и только изредка поднимал глаза на девочку. Лицо его выражало такое отчаяние, что жутко было смотреть на него.

Конвойные не обращали на него никакого внимания. Но на меня было обращено благосклонное внимание, татарин крикнул мне: «Уходи, уходи!» — и схватился за висевшее за спиной ружье. Но они так спешили, что татарин не снял ружья, и вся группа почти бегом промчалась мимо меня.

Я был не особенно поражен виденным: мало ли я наблюдал зверств и горя за это время. Следуя за ними, я наткнулся на женщин нашего двора. Они стояли по двое, обнявшись, что меня очень удивило, так как женщины нашего двора постоянно грызутся между собой как собаки. Все они плакали и смотрели на подконвойных. «В чем дело?» — спросил я. «Это немцы потащили еврейского ребенка на казнь. А с ним идут дедушка и бабушка, не хотят его отдавать. Да как не отдашь? Все равно заберут силой». Я был расстроен. Подумать только — только расстроен! До чего же огрубели наши чувства, что даже такой чувствительный человек, как я, только расстраивается от зрелища казни немцами русских (полуеврейских) детей.

Издали опять послышался как будто насильно прорвавшийся вопль женщины: «Не отдам!»

Я вернулся домой, погруженный в размышления по поводу падения Севастополя. Только военные события владели моим вниманием, ничем другим я не интересовался. Но сегодня соседка Х. начала рассказывать об уничтожении немцами русских — полуеврейских детей.

Татары приходят в квартиры, очевидно, имея на руках точные приказы, безошибочно указывают на полуеврейского ребенка и требуют его выдачи. Тут происходят душераздирающие сцены. Русские матери и дедушки с бабушками прикрывают детей и с воплями заявляют, что не отдадут их. В ход пускается сила.

Несчастные старики не в силах сопротивляться, сами несут в гестапо своих внучат, надеясь вымолить у гестаповцев жизнь внучонка. Что происходит в гестапо, какие сцены ужаса, отчаяния и безнадежности разыгрываются там — неизвестно.

Я думаю, что во всем мире нашелся бы только один человек, способный описать их, — это Достоевский, если бы он жил в наше время. Дедушек и бабушек немцы выгоняют, а ребенка уничтожают посредством отравы. Но всех ли дедушек и бабушек немцы выгоняют? Сомневаюсь. Уверен, что многие старики не выносят сцены расставания и погибают от разрыва сердца или сходят с ума. Разве можно безнаказанно для своей жизни перенести такой ужас? Но трупов из гестапо не выдают, а сумасшедших, конечно, тут же уничтожают.

Х. рассказывает детали одного слышанного ею случая. Дело заключается в том, что немцы раздевают обреченных детей, — не пропадать же одежде и обуви! Эту одежду и обувь уничтоженных русских детей будут носить немецкие дети в Германии и будут радоваться обновкам, присланным их отцами из варварской России!

Маленькую девочку немецкий офицер посадил на стул и начал раздевать ее, снял платьице, рубашечку и туфельки. Девочка подчинялась всему и, не понимая, к чему ведет эта процедура, спросила немца: «Дядя! А чулочки тоже снимать?» Немец, подготовлявший уничтожение ребенка и бывший, вероятно, в напряженном состоянии, не выдержал вопроса ребенка и тут же сошел с ума.

Я верю этому. Несмотря на мою ненависть к немцам, несмотря на мое убеждение в зверином уровне немецкой морали, я верю в то, что среди немцев находятся единичные, очень редкие личности, еще не потерявшие духовного содержания человека. Да и как тут не сойти с ума?

После рассказа Х. и еще сейчас, глубокой ночью, передо мной мерещится, как живая, девочка в чулочках и спрашивает меня: «Дядя, а чулочки тоже снимать?»

И эта девочка принимает облик той девочки, которую я видел на улице с дедушкой и бабушкой, спешившими к гестапо. И мне мерещится вопль старухи: «Не отдам!» И мне мерещится лицо старика с выражением безграничного отчаяния, и его спотыкающиеся ноги, и его скользящая по мостовой палка.

Мне кажется, что девочка и оба старика молят меня о спасении, меня, беспомощного старика. Что я могу сделать для их спасения? У меня безумный порыв — вскочить и сейчас же, немедленно повеситься: раз я не в силах подать помощь, то зачем жить?

Лучше покончить с собой, чем переживать свою беспомощность и бесполезно мучиться… «А чулочки тоже снимать?..» Снимай, детка, снимай! Я напишу об этих чулочках письмо, направлю его по ту сторону фронта, там найдутся люди, которые заинтересуются их дальнейшей судьбой… Да, до конца жизни я буду помнить рассказ о чулочках!

Продолжение следует ...

Источники:

1.http://www.pseudology.org/crimea/01.htm

2. www.moscow-crimea.ru

3.http://www.vilavi.ru/raz/simfi-41/simfi-41b.shtml

8.XII.41

Вчера, когда я писал свои записки, а семья укладывалась спать, раздались оглушительные удары прикладами в нашу дверь. Спрятав трясущимися руками свою тетрадь в наволочку подушки, я бросился к двери и крикнул: «Кто там?» Грубый голос ответил: «…».

Думая, что наше спасение, быть может, зависит от немецкого языка, я спросил по-немецки: «Есть у вас приказ?» Голос сразу стал мягче, и немец ответил уже как бы извиняющимся тоном, что приказ есть у капитана. Я сказал: «Мы спим, но сейчас откроем дверь». За дверью произошел какой-то разговор, и тяжелые шаги удалились.

Бросаясь к двери, я крикнул семье: «Немедленно укрывайтесь и спите». Теперь же, предполагая, что немцы пришли с облавой на партизан, что они уже делали в других дворах, и боясь, что нас заберут как заложников, а может быть, и погонят на казнь, я велел семье одеваться потеплее и захватить с собой деньги: может быть, мы ночью как-нибудь удерем.

Во дворе всех жителей построили в две шеренги. Я пытался еще говорить по-немецки, но бывший с немцем переводчик немец, знакомый мне по психбольнице, оборвал меня: «Вы много разговариваете. Зачем вы требуете какой-то приказ? Не видите разве, что это военный отряд. Господа офицеры действуют по данной им инструкции».

От господ офицеров несло сильным запахом коньяка. Нас долго устанавливали и несколько раз пересчитывали. Я стал рядом с Сережей, рассчитывая, что в случае отбора немцами по счету на расстрел, если счет упадет на Сережу, я оттолкну его назад и выступлю вместо него, или заслоню собой от выстрела, или подтолкну его к бегству, или, наконец, окажу ему моральную поддержку. Сережа, напротив того, старался, чтобы члены нашей семьи были разобщены, в надежде, что, авось, счет по выбору не упадет на нас.

Наконец, нас установили. Курившую П. один немец ударил по зубам и выбил у нее изо рта папиросу. П. захихикала, принимая этот знак дружественного расположения за милую шутку.

Начали проверять паспорта. Некто Ч. при проверке своего паспорта тыкал в себя пальцем и говорил: «Я болгарин, я болгарин! Гут? Гут?» — и заискивающе улыбался.

Затем немцы объявили нам через переводчика, что в городе убит партизанами один немец. При этом горестном извещении Х. и некоторые другие сожалеюще зачмокали губами и с сокрушенным видом закачали головами.

Нам было объявлено, что за укрывательство непрописанных лиц нас могут казнить. Затем в каждую квартиру заходили по два немца с обыском, а потом нас распустили по домам.

Мне известно, что многих жителей, особенно на окраинах, после таких облав немцы забирали — мужчин, женщин, детей, стариков, эти люди бесследно исчезали, т. е. были казнены. Мы живем в постоянном страхе, беспомощные, вне всяких законов, приравненные к животным. Жизнь наша зависит от прихоти немцев.

11.VIII.42

По сохранившимся разрозненным листкам дневника, закопанного на месте разоренного дома Бермана — в Сквозном переулке.

В конце 1941 г. мы, жители Крыма, были подавлены разразившимися событиями. По сообщениям немцев, наша крымская армия была разгромлена. На наших глазах немцы обращались с русскими пленными как с животными: били их, морили голодом, всячески издевались. Мирных жителей немцы оскорбляли, били, вешали на столбах, в квартиры входили как хозяева, выгоняли жильцов в кратчайшее время и сами занимали жилье, не позволяя изгнанным людям брать с собой ничего из своих вещей. Всякий протест был бесполезен, да никто и не протестовал, угроза казни за неповиновение висела над всеми жителями.

Мы знали, что малейший намек на непослушание может привести нас к насильственной смерти. Целые кварталы, улицы очищались в течение 2–4 часов от жителей, и в освобожденные дома вселялись немцы. Ужас виднелся во всех лицах, мы чувствовали себя беспомощными, раздавленными.

Объявлялись приказы, один беспощаднее другого. Даже запасенные нами продукты мы должны были сдавать немцам. А тут прибавилось еще бедствие. Некоторые обыватели, среди них в большинстве татары, начали выдавать немцам не успевших и не пожелавших эвакуироваться партийцев и их семьи.

Такие преданные в руки немцев казнились. О Севастополе немцы говорили как об обреченном городе и распространяли слухи о том, что он уже взят или будет взят в кратчайшее время, — назначались даже точные сроки взятия Севастополя.

По словам немцев же, все наши армии по всему фронту были разгромлены, и жалкие остатки их, неспособные к сопротивлению, сдавались или бежали. Следовательно, ни со стороны Севастополя, ни со стороны Большой Земли нам нечего было ожидать помощи, а сами бороться с немцами были мы не в состоянии. Бежать было некуда, бежать в леса могли немногие.

Словом, мы были беспомощны и бессильны и были лишены даже права протестовать против любых мероприятий немцев. Наше положение можно было сравнить с положением овец, лишившихся пастуха, окруженных волками и наблюдающих за тем, как волки грызут любых из стада по своему выбору.

Мы понимали, что мы можем спастись на некоторое время при двух условиях. Первое условие — это быть незаметнее других, т. е. стараться не обращать на себя внимание волков-немцев, избегать общения с немцами. Не попадаться им на глаза, не давать повода соседям указывать на нас или даже говорить о нас.

Такие условия старалась соблюдать моя семья. Второе условие для спасения состояло в том, чтобы понравиться немцам, заслужить их расположение. Для исполнения этого условия необходимо было оказывать немцам бытовые услуги: работать на них, кормить их, сожительствовать с ними, исполнять их поручения и приказания.

К этому средству прибегло большинство населения (я не указал еще третьего условия спасения, так как это третье условие могли выполнять только нечестные люди: это — предательство, доносы и прямое сотрудничество в проведении немецких мероприятий).

Но и те условия спасения, в которые старалось втиснуться население, само собой разумеется, не давали гарантии безопасности: прячущийся от взоров немцев мог попасться им на глаза случайно, угождающий немцам мог чем-нибудь не понравиться им, наконец, могли быть доносы и на прячущихся, и на угождающих.

Словом, население оказалось в положении щедринского зайца перед волком. При таком положении впору было думать только о себе, и если были среди нас люди, которые, сами находясь под постоянной угрозой смерти, тем не менее старались спасти своих близких, как, например, доктор Языджи, о которой напишу дальше, то такие люди, сами того не сознавая, были настоящими героями долга.

Вот при каких условиях нашей жизни, не изменившихся и теперь, в 1942 г., был издан немцами приказ о явке евреев крымчаков и цыган на регистрацию 6.XII.41 г. Куда девались забранные евреи, крымчаки и цыгане — никто не знал.

9.XII.41 г. был объявлен приказ собраться остальным евреям с припасами на 4 дня. К Розенбергам приказ пришел при мне. И Розенберги, и я были потрясены. При Анне Соломоновне мы старались быть спокойными, обсуждали этот приказ как обыкновенное военное мероприятие. Но когда она вышла в коридор, я в порыве сострадания обнял Рувима Израилевича, он кинулся в мои объятия, и мы крепко расцеловались, не произнося ни слова.

Едва Анна Соломоновна вошла в комнаты, мы начали спокойно обсуждать положение. Рувим Израилевич проявил мужественную стойкость. Он очень нежно относился к жене, успокаивал ее страхи. Я серьезно разрабатывал планы — как я буду следить за их высылкой, оба они давали мне поручения, смысл которых не укладывался тогда в моем сознании. Не так вели себя их соседи, — они постоянно прибегали к Розенбергам, прося у них поддержки и помощи на время предстоящей эвакуации.

Настал последний день, 10.XII. В 2 часа дня я провожал своих друзей. В их квартирах собрались какие-то женщины, которым Анна Соломоновна раздавала вещи на хранение и в подарок.

С тремя громадными тяжелыми узлами мы двинулись к указанному в приказе пункту — к бывшему Дворцу труда* .

Шли пешком 10 евреев со звездами, я и какая-то русская женщина. Анна Соломоновна настолько ослабела, что не могла нести свой узел, и Рувим Израилевич взвалил его себе на свободное плечо. Я нес чемодан. Встречные русские женщины плакали, причитали, обнимали и целовали Анну Соломоновну и говорили: «Дай Бог вам остаться живыми». Я думал, что это знакомые Розенбергам люди, но Анна Соломоновна сказала мне, что она их не знает. Только русские люди могут так тепло выражать свое сочувствие чужим и даже незнакомым людям. Таких сочувствовавших, причитавших, целовавших и обнимавших нас (в том числе и меня, чему я не противился) попадалось на пути все больше. Некоторые даже крестили нашу группу.

И только теперь, видя слезы встречных и слыша их благословения, я прозрел. Я понял, что провожаю своих друзей не в дорогу для эвакуации, а может быть, на смерть. Может быть! Но как узнать это наверное? И вот я сделал то, за что упрекаю себя, как только вспоминаю события тех дней: я не довел Рувима Израилевича и Анну Соломоновну до места назначения. Я распрощался с ними на Советской улице, объяснив, что я пойду хлопотать о них перед германскими властями. Они не протестовали, может быть, даже и обрадовались. Мы обнялись, и я побежал с кошелкой в руках в комендатуру. Чемодан взял мальчик армянин — сосед, который и проводил их до самого места назначения.

К коменданту меня не пускали. Я спорил, кричал. Наконец меня пропустили. «Для чего забирают евреев? Что будут делать с ними?» — спрашивал я. Переводчик в немецкой форме спросил меня: «Кто вы такой?» Несмотря на волнение, я сообразил, что должен придать себе значение, и ответил, что я русский дворянин, профессор: «Какое вам дело до евреев?» Я выкрикнул: «Среди них мои друзья Розенберги. Я предлагаю за них поручительство — прошу отпустить их со мной». И добавил: «Ходят слухи, что евреев будут уничтожать, я не могу этому верить. Я не верю тому, что культурные германцы уничтожают неповинных людей, но прошу опровергнуть этот навет на германскую нацию».

Пока я объяснялся с переводчиком — сам комендант рассматривал мой паспорт и вложенный в него портрет генерала Лашкевича с кучей орденов через всю грудь и вдруг спросил меня по-русски: «Кто это такой?» — «Мой отец», — ответил я по-немецки.

После этого мне предложили сесть, обращались вежливо, заверили, что уничтожать евреев не будут, а только вышлют их как вредных людей и виновников войны, пояснили, что со своей просьбой я должен обращаться к военным властям, что комендатура помочь мне не в состоянии, однако обещает свое содействие. Фамилию Розенбергов записали, обещали облегчить их участь, переводчик проводил меня до выхода, на самый тротуар, называя меня «ваше сиятельство». А вид-то у меня был совсем не сиятельный, да еще с этой проклятой кошелкой, как я не догадался ее бросить по дороге. Дома я не говорил о своих хлопотах, так как это повергло бы всю семью в ужас.

12.XII.41

11.XII я нашел мальчика армянина, провожавшего за обещанную плату Розенбергов до самого места назначения. Несмотря на все мои просьбы и убеждения, меня не пропустили вовнутрь этого здания. Я обращался ко всем входившим и выходившим из здания немцам, просил, требовал, но от всех получал отказ. Несколько часов я ходил перед зданием.

Наконец я начал просить, чтобы к Розенбергам пропустили мальчика армянина, однако без меня. Но и в этом мне было оказано. Этого мальчика самого схватили, принявши его за еврейского ребенка, и я еще отстоял его.

На следующий день, 12-го, я пришел к зданию с заготовленной запиской такого содержания: «3-й этаж, 4-я комната направо, Розенбергу. Рувим Израилевич! Я второй день пытаюсь войти к Вам, но меня не пускают. Я буду следить за Вами и узнаю, куда Вас вышлют. Немцы не уничтожают евреев. По месту Вашей высылки я буду заботиться о Вас».

В этот день я так же настойчиво пытался пройти в здание, но так же неудачно. Громадный немец то и дело прогонял от здания русских мужчин и женщин, собиравшихся большими толпами. Я обратил внимание на то, что здесь были исключительно русские.

Они приходили с вещами и едой для заключенных, вещи немцы принимали. Несколько человек русских просили, чтобы им выдали из заключения еврейских детей, таким отказывали в просьбе. «Зачем им дети? — недоумевали просящие. — Ну взрослых евреев вышлют, посадят в лагеря, а детей зачем высылать? Чем дети мешают?» Некоторые пришли с готовыми заявлениями, некоторым тут же на улице механической ручкой писали просьбы о выдаче им еврейских детей. Просящие обыкновенно добавляли в своих прошениях, что они готовы усыновить выданных им детей и крестить их. Одна пожилая, но крепкая еще чета просила «господина начальника» дать им мальчика по выбору самого господина начальника, так как они бездетные. Другие просили дать им знакомых детей. В разговорах слышалось общее сочувствие евреям, были слезы.

Велик русский народ в своей сердечности! Сотни людей часами толклись около Дворца труда, но среди них не было ни одного иноплеменника, ни татарина, ни караима, ни армянина, за исключением упомянутого мной мальчика, который за обещанную мною награду нес чемодан и потом проводил меня к месту заключения.

Опоздавшие явиться в срок еврейки и евреи входили в здание. С такими входящими ожидавшие на улице люди передавали записки, узелки, поручения на словах. С одной такой еврейкой я передал и мою записку.

Люди надвигались на здание, немцы гнали их свирепыми криками и побоями. Один немец дрался плеткой. Упомянутый мною верзила больно ударил меня четыре раза в грудь и плечо, отгоняя от дверей здания. И русские люди переносили и брань и побои, но шли с посильной помощью к тем, кто в ней нуждался, невзирая на неприятности, на затруднения, на обиды.

После нескольких часов бесплодных попыток добиться чего-либо я отошел в сторону — присесть и отдохнуть. Тут меня встретила свояченица Б. с необыкновенно красивой девушкой: овальное лицо, громадные удлиненные темно-голубые глаза, прямые брови, прямой нос, средней величины чистый лоб, нежные щеки и уши, слегка припухшие губы и прелестные зубы. Я долго любовался ею. Звали ее Миррой Винц. Она должна была также отправиться в заключение со своей матерью. Я горячо уговаривал ее скрыться куда-нибудь. У нее был русский паспорт, были знакомые в отдаленной части города. Я советовал ей спешно найти русского мужа и за его фамилией скрыться от преследований.

«Женитесь вы на мне», — сказала она. «Детка моя! Я с радостью пошел бы на это, но у меня нет отдельной квартиры и нет средств для найма такой квартиры. А ввести вас в мою семью невозможно, дворовые соседи тотчас выдадут вас».

Тут я вспомнил сестер П., терроризировавших весь наш большой двор своей злобностью. Только много месяцев спустя я сообразил, как можно было найти выход из положения: у этой Мирры были, конечно, средства для того, чтобы найти квартиру и прожить со мною некоторое время. Но врожденный и воспитанный во мне принцип — никогда не пользоваться чужими деньгами — помешал мне даже помыслить тогда о таком выходе. А жаль! Только несколько позже я понял, что бывают времена, когда некоторые принципы являются не только лишними, но и вредными. Ну что мне стоило сказать этой Мирре: «Голубчик! Заберите с собой ценности какие имеете, для себя и для меня, пойдемте к священнику (есть такие, которые из сострадания к вам повенчают нас), повенчаемся, вы примете мою фамилию, и мы переселимся куда-нибудь жить на ваши средства, пока я не устроюсь и не обеспечу нас обоих». Жить с нею как с женой я, конечно, и в мыслях не имел бы, но спасти ее я был обязан. Погибла бедная девочка…

В эти жуткие дни я видел русских мужей, оплакивавших своих жен евреек. Видел русских жен, оплакивавших своих мужей евреев, видел я и посторонних заключенным людей, которые, подобно мне, часами торчали у здания, выпрашивая у немцев как милости разрешения увидеться с заключенными или передать им вещи или еду.

Я слышал вздохи, сожаления, выражения печали и сочувствия к евреям, но не слышал ни одного вслух высказанного протеста, ни одной угрозы, ни одного ругательства по адресу немцев, настолько был силен страх перед немцами.

Но несмотря на этот безмерный страх, на ужас перед завоевателями, несмотря на то что они могли навлечь на себя неудовольствие и репрессии немцев, русские люди шли к преследуемым евреям, которых немцы объявили отверженными людьми, шли просить себе этих самых отверженных детей. Это был бессознательный, но великий в своей духовной красоте протест слабых, униженных, самих беззащитных и беспомощных людей против несокрушимой силы победоносного врага. Это был вызов, сделанный побежденными людьми одной культуры духа людям другой, противоположной по смыслу культуры духа.

Если в таком безнадежном положении дух русского народа не сломлен, то каких же еще доказательств надо для убеждения в конечной победе русского народа?

13.XII.41

Я так безрезультатно проторчал у места заключения несколько часов. Некоторым людям удавалось увидеть своих знакомых евреев в окна здания и обменяться с ними знаками и даже словами, но я, к сожалению, не видел Розенбергов. Среди собравшихся шли разговоры о судьбе евреев. Все предположения сводились к одному: немцы отвезут евреев на Украину в концентрационные лагеря и заставят их работать физически. Никто не придавал значения появившимся слухам о предстоящем истреблении евреев немцами; это казалось настолько несуразным, диким, что опровергалось даже с негодованием такими возражениями: во-первых, немцы не звери, а люди с человеческими чувствами, и потому не будут истреблять мирное население; во-вторых, истребление мирного населения противоречит международным законам, которым подчиняются и немцы. Так думал и я, причем я подкреплял эти соображения такой мыслью: «Немцам не выгодно истребление евреев, так как это оттолкнет от немцев их политических друзей, а число немецких врагов увеличится; кроме того, это поведет за собою страшное наказание всего немецкого народа».

Все вокруг меня были уверены в окончательной победе немцев. Один я, несмотря на разгром моей родины, верил, что моя страна еще соберет силы и разгромит немцев. А в таком случае возмездие немцам будет страшное.

Опоздавшие с явкой евреи и в этот день шли в заключение.

14.XII.41

14.XII. я опять пошел к Дворцу труда. В этот день я решил не отлучаться от места заключения весь день, чтобы не прозевать отправки евреев из города. Когда я проходил Совнаркомовским переулком, мимо меня с шумом, с необычной быстротой промчалось несколько громадных длинных грузовиков, закрытых со всех сторон. Из грузовиков неслись дикие женские крики. В последнем грузовике задние занавески были сорваны, мелькнули какие-то лица и множество размахивающих рук. Из грузовика несся неразборчивый вопль. И вдруг впрорез этого вопля я услышал женский крик: «Александр Гаврилович!»

Воспользовавшись немецкой аэрофотографией конца 1941 года, можно представить себе, где всё это произошло. Большой кружок справа — здание Дворца труда, кружок слева вверху — тот самый перекрёсток Салгирной улицы и короткого Совнаркомовского переулка. Лашкевич только-только успел пройти этот перекрёсток, как ему навстречу из-за поворота выехали грузовики. Он находился примерно там, где проставлен красный крестик

Я окаменел. Вот когда я впервые в своей жизни испытал, что значит литературное выражение — окаменеть. Мыслей у меня не было никаких. Я только смотрел и видел пятна белых лиц в темноте черного грузовика. Грузовик домчался до перекрестка Салгирной улицы и внезапно остановился. Осознание положения еще не проникло в мой мозг. Я хотел рвануться к грузовику, но ноги мои не двигались, как приросшие к месту.

Раздался еще крик: «Леночка!» — грузовик ринулся налево и мгновенно исчез из вида. Как во сне бессознательно я начал передвигать ноги и тут только заметил, что пальцы мои скручивают папиросу. Несколько очнулся я у порога комендатуры.

«Грузовик ринулся налево и мгновенно исчез из вида»… Теперь этих домов и самого этого переулка — уже давно нет. Повернув на перекрёстке налево, грузовики с обречёнными людьми выехали на Феодосийское шоссе и направились на 10-й километр, к месту расстрела — бывшему противотанковому рву

Я осознал, что разговариваю с переводчиком и как будто со стороны услышал собственный голос: «Меня уверили, что евреев не будут уничтожать. Я хочу видеть коменданта». Переводчик ответил: «Комендант не примет. Уходите».

Переводчик ушел. Я чувствовал себя как просыпающийся от тяжелого сна и обратился к часовому: «Меня уверили, что немцы евреев не будут уничтожать». Часовой повернулся ко мне спиной. Я простоял, тупо воспроизводя в памяти крик из грузовика: «Александр Гаврилович!» И пошел вниз пол улице.

Наконец я сумел закурить скрученную папиросу и пришел в себя. Я начал рассуждать: вероятно, из грузовика мне кричала Анна Соломоновна, ее крик «Леночка!» означал, что я должен сообщить ее дочери о судьбе матери. В этот день я не сомневался, что евреев в автомобилях увозили на казнь. Итак, фашизм довел свое учение до логического конца: только избранная немецкая нация достойна жить, а люди других наций должны быть истреблены. Так учили две с половиной тысячи лет тому назад древние евреи времен Иисуса Навина, так думали семьсот лет назад монголы Чингисхана, так учил полсотни лет тому назад немецкий философ Ницше, и по учению своего «философа» действуют немцы нашего времени.

Теперь мне стало понятно, что зверские издевательства немцев над русскими пленными и беспощадное отношение их к завоеванному русскому населению является не временной вспышкой жестокости озверелой военщины, а следствием продуманного и усвоенного мировоззрения всего немецкого народа.

Так же думал я и раньше, но тогда это были отвлеченные мысли, теперь же понимание этого положения подкрепилось конкретными данными. Итак, погибли Розенберги, погиб подававший надежды стать гением Иосиф Альберт, погибла красавица Мирра, и я никого не смог спасти.

В озлоблении я стал поносить самого себя за свою недальновидность. О если бы я знал наперед о немецкой расправе, я нашел бы возможность помочь спастись хотя бы одному человеку. Но я ведь знал это. Я не только думал, но даже высказывал свой взгляд на логическое развитие фашистско-немецкого мировоззрения, я прямо говорил своим друзьям и знакомым, что фашистские немцы должны логически дойти до мысли об уничтожении славян и прочих неугодных им народностей.

Почему же я не подумал о том, что немцы не только так рассуждают, но и сделают то, что думают? Да просто потому, что самая мысль о таком зверстве противна человеческому мнению, не свойственна нормальному человеку.

Если я не предусмотрел такого вывода, то что же говорить о прочих людях? Другие люди не предвидели такого конца, а я предвидел и сам опровергал возможность его. Я привожу подлинные мысли того дня, потому что впоследствии часто, очень часто повторял их и про себя и вслух перед другими людьми.

Но такова уж природа человека — в последующие дни я разуверил себя в своих убеждениях: я стал сомневаться в самом факте уничтожения евреев. Настолько это казалось мне противоестественным, что я мог бы поверить этому только тогда, когда увидел бы казнь евреев своими глазами. Я начал собирать справки, расспрашивать. Мне передавали, что шоферы, возившие в автомобилях евреев, рассказывают жуткие подробности их казни.

Сразу после освобождения Крыма на скорую руку допросили свидетелей тех массовых

расстрелов во Рву (нажмите для просмотра соответствующего заключения на 4-х л.)

Мне говорили о том, что русские пленные категорически отказались исполнять приказ немцев — расстреливать евреев и что расстрел производили или сами немцы, или татары. Мне передавали такие подробности: евреев мужчин отвозили на казнь отдельно от женщин и детей, всех казнимых немцы раздевали, оставляя их в одних только рубашках. Многие евреи перед смертью кричали: «Мы умираем за Сталина». Передавали рассказ одного немца-убийцы о том, что перед казнью одна красавица еврейка просила пощадить ее, предлагая саму себя в награду, и что этот немец при рассказе сжимал свою голову руками и говорил, что он никогда не испытывал такого ужаса, как в тот раз.

10-й километр шоссе Симферополь — Феодосия. Те самые «засыпанные окопы, в которых похоронены евреи»

Мне рассказывали, что крестьяне слышали выстрелы при расстрелах, слышали крики евреев, что они видели засыпанные окопы, в которых похоронены евреи. И все-таки я не верил: это были передачи от третьих лиц, но не рассказы самих очевидцев. В таких сомнениях прошло две недели.

Продолжение следует ...

Источники:

1.http://www.pseudology.org/crimea/01.htm

2. www.moscow-crimea.ru

Как бы то ни было, результатом явилось несколько трупов и много полуобгорелых калек. Вот в чем заключается отношение немцев к русским пленным на русской земле. А ведь немцы неустанно призывают русских бойцов сдаваться, обещая «хорошую жизнь».

Звериная жестокость к пленным, злобное пренебрежение к мирным жителям, беззастенчивый грабеж продуктов и имущества и в то же время злостная расправа с несопротивляющимися жителями — вот в чем заключается действительное отношение немцев к русским.

Немцы ставят себя в положение господ, а русских — в положение прислужников, батраков. Мы — низшая раса, нечто вроде негров в колониях. Но хуже всего положение евреев. Их даже не третируют, как нас, русских, к ним относятся как к вредным животным: немцы врываются в еврейские квартиры, грубо хватают то, что попадается под руку, без всяких объяснений, переговоров роются в шкафах, столах и, не удостаивая хозяев словом или взглядом, уходят.

Мирных евреев бьют, как бьют наших пленных бойцов. Немцы обещали взять Севастополь не позже 7.XI. Сегодня соседка Г., немного понимающая по-немецки, сообщает со слов немецких солдат, что Севастополь будет взят 15.XI. Точная дата.

От немецких зверств население в ужасе. На всякий стук, будь это даже в полночь, жители спешат безо всякого опроса открыть дверь, предполагая, что это стучат немцы и боясь заставить их ждать хотя бы одну минуту.

У русских немцы пока не грабят вещи, вот только отбирают лампы и ламповые стекла, но они «просят» птицу, яйца, всякую снедь, забирают эту пищу, причем дают плату — от 3 до 5% стоимости, требуют варить им суп, жарить картофель и т. п.

В нашем дворе у одиноких женщин поселились немецкие солдаты. Из этих квартир доносятся визги, пение. Звуки патефонов.

21.XI.41

Хочу написать о евреях. Вот уже 5 месяцев, как я ежедневно бываю у Розенбергов [на] Володарского. Мы подружились. С ним я без конца играю в шахматы. Я играю сильнее и часто возвращаю ему неудачные ходы, он с удовольствием пользуется моими «зевками» — поэтому результаты игры у нас равные.

С нею я веду бесконечные разговоры на литературные и особенно на политические темы. Женщина и ребенок рассуждают одинаково примитивно, и тот и другая не могут закончить обсуждение какого-либо вопроса, пока не выжмут от своего собеседника разъяснения всех встретившихся априорных понятий. Бесконечные вопросы Анны Соломоновны мешают мне сосредоточиться на игре и уменьшают мои шансы, я нервничаю, Анна Соломоновна извиняется, тогда я бросаю игру и отдаю себя в ее распоряжение.

Конечно, в первую очередь рассуждаем о политике. Мои высказывания принимаются как предсказания оракула. Часто затрагивается еврейский вопрос. Мой взгляд, в общем, сводится к тому, что еврейский вопрос в государственном масштабе возникает не из этнографических причин, а чисто по политическим соображениям.

Это удовлетворяет моих слушателей. Меня в этой семье всегда встречают с радостью, получается впечатление, что эта семья ищет у меня моральной поддержки, видит во мне спасение от мрачных мыслей. Они подолгу рассказывают мне о своих детях, делятся опасениями относительно немецкого нашествия. Мое присутствие вселяет в них бодрость, без меня они при тревогах прячутся в бетонированный подвал. Когда же я прихожу — они вылазят из подвала и даже при бомбежках немцами города не бегут спасаться, а совершенно спокойно остаются в комнатах.

Анна Соломоновна в этих случаях говорит: «В присутствии Александра* Гавриловича я не боюсь бомбежки». Я постоянно успокаиваю их шуткой: «Анна Соломоновна! Немцы налетают на Симферополь так редко потому, что не знают, что здесь живут Розенберги и я. Вот если бы они узнали, что мы здесь живем, то уж будьте уверены, они не поскупились бы бросить на город лишнюю тысячу штук бомб. Бойтесь только того, чтобы кто-нибудь не донес немцам, что мы живем именно в городе Симферополе, тогда нам конец». Анна Соломоновна всегда смеется этой шутке.

С приближением немцев к Крыму мои друзья высказывают все большую и большую тревогу. Их дочь эвакуировалась, Рувим Израилевич предполагает отвезти жену в горную деревню, самому же выжидать события в городе.

Какой-то их знакомый приехал из занятого немцами Николаева и рассказывал о благожелательном отношении немцев к евреям: ему и нескольким другим евреям немцы дали автомобили и разрешили уехать за линию фронта — на сторону, занятую советскими войсками.

Другие беженцы говорят о притеснениях евреев немцами, о посылке на тяжелые физические работы, об устройстве гетто для евреев. Розенберги как будто вскользь задали мне вопрос, как, по моему мнению, будут русские относиться к евреям при науськивании немцев. Я ответил так: «Раньше при царизме евреи в большой массе представляли собой нетрудовой элемент: торговцев, посредников, коммивояжеров, банкиров и т. п. и являлись для трудового народа чуждым элементом. Кроме того, евреи держались обособленно от русских, избегали браков с русскими, не делились бытовыми вещами (например, у еврейской семьи русским нельзя было взять, хотя бы временно, нож, кружку, тарелку), не входили в тесное помещение с русскими ни в работе, ни в быту, словом, не имели общих интересов, связывающих людей различных рас.

Такое положение вызывало рознь, недоверие, даже ненависть, выливавшиеся в погромы. Теперь же, при советской власти, русские и евреи работают плечом к плечу, празднуют одни и те же праздники, знакомятся семьями, еврейские дети играют и учатся вместе с русскими детьми, смешанные русско-еврейские браки самое обычное явление, интересы русских и евреев — радость, горе — общие.

Следовательно, теперь нет стимулов к розни, к недоверию, к ненависти. Исходя из этого следует безусловно исключить всякую возможность не только погромов, но и просто плохого отношения русских к евреям.

Вы сами должны были убедиться за эти годы, что русские не шовинисты. Если немцы будут преследовать евреев, то русские будут всячески облегчать участь их. Анна Соломоновна воскликнула: «Да, да! Мы знаем это. Мы думаем так же, как и вы, Александр Гаврилович». Рувим Израилевич подтвердил, обращаясь к жене: «Вот видишь, ведь я говорил тебе то же самое». «Да, да, говорил, говорил. И я то же самое говорила, но нас, Александр Гаврилович, беспокоит вот какой вопрос: как вы, русские, сможете помочь нам, если немцы будут преследовать и вас самих?» Я рассмеялся и ответил: «Ну тогда, Анна Соломоновна, будем помирать уже все вместе, я обещаю вам пойти вместе с вами на смерть, в компании умирать веселей». «Нет, вы живите и передайте детям нашим о нашей судьбе».

Рувим Израилевич обратился ко мне очень серьезно: «Александр Гаврилович! Вы очень доверчивый человек, даже слишком доверчивый. Я хочу предупредить вас. Я много раз наблюдал, как татары ищут вашего общества, как они выспрашивают о ваших взглядах. Не доверяйте татарам. Поверьте мне, как человеку лучше вас разбирающемуся в житейских вопросах: татары предадут и нас, и вас, русских. И я татар боюсь больше, чем немцев. Если только немцы придут в Крым — татары начнут всех резать без разбора».

Меня как кольнуло что-то, и я тотчас же вспомнил сладкий голос С.: «Я очень люблю Ленина... Я очень люблю русский народ...» И уверения этого учителя татарина: «Я очень люблю Россию». Сейчас думаю, почему татары не говорят: «Я люблю СССР», — а говорят: «Я люблю Россию». Ведь слово Россия для обозначения моей родины мог бы употребить я, русский человек, и притом старый человек. Далеко не всякий и старик русский употребляет это слово. Почему же татары в 1941 г. начали злоупотреблять этим словом? Что им Россия? Что им Гекуба (из Шекспира).

22.XI.41

Я как-то рассказал Розенбергам о том случае, когда немец не ударил меня только потому, что я самозванно объявил себя дворянином. Анна Соломоновна тотчас же придралась к этому случаю: «А почему бы вам, Александр Гаврилович, и не стать дворянином? У вас такое интеллигентное лицо, что вы можете сойти и за князя».

Я со смехом поблагодарил за комплимент. Но Анна Соломоновна оставалась серьезной: «Вот если бы найти портреты каких-нибудь высокопоставленных лиц со звездами и лентами на груди и повесить их в вашей квартире? Имейте в виду, что немцы воспитаны на чрезвычайном чинопочитании и на уважении к титулам. Такие портреты могли бы избавить вас от многих неприятностей». Я вспомнил, что у меня есть журнал «Вокруг света» за 1904 год, где находится портрет какого-то генерала Лашкевича. Я нашел соответствующий номер журнала и принес его Розенбергам.

Анна Соломоновна обрадовалась и вырезала этот портрет совместно с портретом генерала Мейендорфа. «Первый будет ваш отец, а второй — дядя по матери. Смотрите, вы схожи с вашим отцом как две капли воды». Две капли воды были, положим, не очень похожи, причем моя капля была даже старее капли моего отца, но я положил портреты моего «папы» и «дяди» в паспорт и ношу с собой постоянно.

Однако они меня пока не избавляли от неприятностей, да я и не сумею ими воспользоваться, черт бы их драл. Не до портретов тут, когда развиваются такие события.

Второго ноября немцы вступили в Симферополь. Немецкие приказы сразу отделили евреев от другого населения: евреи не должны занимать ответственных должностей, евреи подлежат посылке на физические работы, они обязаны носить на груди большую звезду, должны выделить из своей среды совет старшин, с каковыми будет сноситься германское командование.

С приходом немцев евреи старались заслужить себе их расположение, как, впрочем, делали и русские: говорили с ними по-немецки, предлагали им свои квартиры. Но надо сказать, что немцы вообще не общаются с евреями, стараются даже не разговаривать с ними.

По поведению немцев можно заключить, что они не только считают евреев низшей расой, но даже приравнивают их к каким-то гадким животным. Вот что мне известно: часты мордобития евреев немцами, избит какой-то 82-летний еврей бухгалтер за то, что в своем дворе вышел вечером без положенной звезды отпирать калитку стучавшим немцам.

Розенберга немецкий офицер трепал за воротник за то, что у него было тепло в комнате, тогда как у соседки русской (или, кажется, гречанки) нечем было затопить плиту. Он кричал: «Вы, иуды, все имеете, а русские не имеют даже дров. Вы просто грабили русских». Из этих слов можно заключить, что мы, русские, обрели себе защитников в лице немцев. Спасибо вам, защитники, за помощь.

«…»

Со мною произошло вот что. Надо сказать, что я ношу длинные волосы и бороду, так как у меня нет свободного рубля на парикмахера. Семья моя уверяет, что со своими длинными волосами я похож на раввина. Седой, изможденный болезнями, бледный, шел я по узкому тротуару, навстречу мне шли два здоровенных немца гестаповца с цепями на груди. Я, старик, сошел с тротуара, но этого им показалось мало: один из них с размаху ударил меня в грудь, так что я еле удержался на ногах.

Я в негодовании начал его упрекать по-русски: «Как не стыдно. Вы германцы. Унижаете сами себя такими действиями». Немцы что-то кричали мне по-немецки и делали угрожающие жесты в мою сторону. Я не уходил, со злобой смотрел на них и продолжал пререкаться. Эти скоты ушли. Обернувшись, я увидел двух офицеров, пересекавших улицу.

Долго я доискивался причины — почему они так обошлись со мной, и только случайное замечание в семье объяснило мне, что гестаповцы приняли меня за еврея. Теперь я понял, что не проходи случайно через улицу два офицера, которых побоялись гестаповцы, они избили бы меня до смерти.

Кроме избиений немцы применяют реквизиции у частных лиц. Произведен учет всех евреев г. Симферополя, оказалось евреев от 14 лет 12 тысяч человек. Вывешенным приказом евреям велено доставить для немцев 6 тысяч одеял, затем это количество по следующему приказу возросло до 12 тысяч.

То и дело появляются приказы о доставке скатертей, полотенец, ковров, тарелок и т. п. тысячами штук. Евреи беспрекословно и немедленно исполняют эти приказы. Кроме реквизиций, по приказу проходят реквизиции по личному почину. Немцы ходят по дворам и спрашивают: «Где здесь живут юды?» Русские жильцы обыкновенно уверяют, что «здесь евреев нет». В нашем дворе, по моему убеждению и по моему почину, взрослые внушают детям скрывать от немцев, что у нас проживают еврейские семьи. Но все-таки кто-то из соседних дворов указывает эти семьи, и немцы до сего времени навестили несчастных много раз и отобрали у них разные вещи. Часто заглядывают немцы и к Розенбергам. По моему совету Розенберги предлагали немецким офицерам одну из двух своих комнат, но никто из немцев не пожелал селиться у «юдов». При мне произошел первый случай грабежа.

Немецкий офицер вошел в квартиру с двумя солдатами и, не поздоровавшись, не сказавши ни одного слова, как будто вошел в коровник, бросился к разложенному на столе столовому прибору, велел солдатам сорвать с кроватей белое покрывало и две простыни и увязывать в них посуду.

Я был удивлен, поражен и возмущен и громко требовал, чтобы хозяин квартиры спросил, по какому праву производится этот грабеж (я так и выразился — грабеж), но Розенберги были пришиблены происходящим и, бледные, молча смотрели на грабеж, перебегая с места на место.

Возмущение мое достигло предела. Когда офицер начал шарить в шкафах, я стал прямо перед его лицом и спросил, задыхаясь: «Имеете вы приказ?» Это была одна из немногих немецких фраз, заученных мною на днях. Офицер вынужден был заговорить, но ответил вопросом: «Ты юда?» Я сказал по-немецки, что я русский. «Имеете вы приказ? Покажите мне приказ». Ответа я не дождался, однако грабеж прекратился, немцы ограничились захваченной посудой и ушли. Розенберги горячо благодарили меня: «Если бы вы, Александр Гаврилович, не вмешались, то немец забрал бы из шкафов нашу одежду».

Подобные грабежи у евреев — обычные случаи. Почти каждый вечер к Розенбергам являлись немцы и забирали что-либо из мелочи: духи, пудру, зеркало, лампу, ножи, вилки, простыни, скатерти и т. п. Приходили офицеры с солдатами, офицеры единолично, солдаты без офицеров. Офицеры спрашивали требуемую вещь, а солдаты просто смотрели — что бы стянуть. Розенберги научились отстаивать свои вещи, но в каждое такое посещение что-либо у них отбиралось.

При грабежах я теперь всегда молчал, но усвоил манеру сидеть развалившись на стуле и смотреть в упор на немцев, стараясь сохранять все время ироническую усмешку. На солдат мой вид не производил ни малейшего впечатления, но офицеры смущались, заикались и спрашивали у Анны Соломоновны: «Кто это такой?» Тогда она торопилась представить меня: «Князь Александр Гаврилович Лашкевич, профессор...» Офицер, растерявшись, называл свою фамилию, я вставал со стула, сгонял с лица усмешку, и мы обменивались рукопожатием. Узнав, что у «юдов» есть друг профессор, да к тому же и князь, немцы прекращали реквизицию. Я спокойно разрешил Розенбергам эту мистификацию, убедившись, что она приносит им пользу.

Анна Соломоновна говорила мне: «Александр Гаврилович, когда вы сидите развалившись на стуле и смотрите с такой иронией на немцев, у вас такой, простите за это слово, дьявольский вид, что если бы я не знала, что вы наш друг, то я смертельно боялась бы вас. Я сейчас же вспоминаю Мефистофиля из Фауста. Прорепетируйте еще раз». Но в присутствии немцев репетиция у меня не удавалась.

Три или четыре офицера после знакомства со мною начали даже покровительствовать Розенбергам, запрещая солдатам являться в их квартиру. Эти офицеры стали приходить к ним как «гости» и простерли свою любезность до того, что принимали приглашение на чай, но только в моем присутствии. Когда двум таким «гостям» предложили чай до моего прихода (я запаздывал минут на десять), они категорически отказались, но с моим приходом придвинули стулья к столу и выпили по 4 стакана чая.

Через Анну Соломоновну, хорошо говорившую по-немецки, офицеры с удивительной наглостью спросили меня — как это я, ариец, образованный человек и к тому же дворянин, нахожусь в дружбе с «юдами»! Я ответил так: «У нас в России евреи в отличие от западноевропейских евреев являются не эксплуататорским или посредническим классом, но трудовым элементом, с которым не позорно дружить, мы считаем евреев такими же людьми, как и мы сами, что же касается частного случая со мною, то моя дружба с Розенбергами объясняется их культурностью, джентльментностью Рувима Израилевича и обаятельностью бесед Анны Соломоновны». Такой ответ произвел на них впечатление. До сих пор они не подавали руки Розенбергам, теперь же, уходя, оба они по моему примеру поцеловали руку Анны Соломоновны, но Рувиму Израилевичу руки так и не подали, отметивши свое расположение снисходительным кивком головы.

7.XII.41

Надвигается что-то ужасное. Среди населения распространяются слухи о том, что всех евреев немцы будут расстреливать. Соседка Х., жена коммуниста, завязавшая оживленные сношения с немцами, уже несколько раз передавала нам, что приходящие к ней немцы утверждают, что евреев будут расстреливать: «Юды пуф! пуф!» То же говорит и старуха Г., то же говорят и некоторые другие.

Конечно, это вздор. Как бы ни были жестоки немцы, они не решатся на уничтожение мирного населения, хотя бы и еврейского. Как выяснили Розенберги, в Польше, давно оккупированной немцами, евреев не убивали, но создали им тяжелые условия жизни: гетто, концлагеря, физические работы, уменьшенный паек. Я предполагаю, что и в СССР будет то же самое, но с тою разницей, что тогда как в Польше население усугубляет страдания евреев своим отношением к ним, у нас русские люди, более сердечные и никогда за свою историю не проявлявшие шовинизма, будут всячески облегчать участь своих сограждан-евреев.

За истекшие пять недель русские люди явно проявили высокие гражданские качества. Продолжается в полной мере общение с евреями, никто из русских людей не прекращает с ними знакомства, русские отказываются показывать немцам квартиры «юдов», отзываясь незнанием таковых, они спешат предупредить евреев об обходах немцев с реквизициями, берут к себе еврейские вещи на хранение, чтобы спасти их от реквизиции, хотя всем известно, что немцы запрещают населению прятать еврейские вещи.

На улицах я сплошь и рядом встречаю русских, путешествующих рядом и совместно с евреями, носящими звезду, — я сам ежедневно делаю то же самое. Русские дети продолжают играть с еврейскими детьми, и не было случая, чтобы взрослые это запрещали. Дети нашего двора при появлении немцев уже заранее кричат: «У нас во дворе нет юдов». Зато караимы, армяне и особенно татары сразу стали отдаляться от евреев, охотно водят немцев по еврейским квартирам и в разговорах с русскими всячески поносят евреев. Из караимов некто Ш. особенно прислуживает немцам.

Ш., представлявшийся в последние дни пребывания советской власти больным, сел в автомобиль и уехал вместе с немцами. Потом его часто видели в обществе немцев. Предполагают, что он связался с немцами еще до их вступления в Крым.

Из татар никто не выделяется, так как они все одинаково угождают немцам. Евреи продолжают бывать в квартирах у русских и в гостях, и по делу. Я горжусь своими соплеменниками, но должен и огорчиться, есть и среди наших подленькие душонки: в очереди по платежу налогов я слышал, как какой-то санитар психбольницы разглагольствовал на тему о том, что немцы наши спасители от жидовского засилья. Но я до сих пор ни разу не слышал, чтобы кто-нибудь из русских высказался в том смысле, что евреев надо преследовать.

Напротив, я постоянно слышу от всех, с кем мне приходится разговаривать на эту тему, что они полны сочувствия к евреям и возмущаются преследованиями евреев немцами. Положительно я прав в своем утверждении, что русские не шовинисты и сердечные люди.

Однако многие боятся высказывать открыто это сочувствие. Дома меня упрашивают, чтобы я не подчеркивал так напоказ свою дружбу с евреями.

Итак, я не верю, что немцы будут расстреливать евреев. Однако ввиду упрямых слухов об этом я думаю, что немцы сами распространяют эти слухи, чтобы услышать от русских, как они относятся к еврейскому вопросу, а на самом деле немцы готовят по отношению к евреям какие-то репрессии, вернее всего, поголовную высылку из города куда-нибудь на Украину, в концлагеря. Того же мнения держатся и Розенберги и другие евреи.

Розенбергам я обещал, что буду заботиться о них: узнаю, куда их вышлют, стану пересылать им вещи и вообще делать все возможное для облегчения их участи.

Вчера, 6.XII, вывешен приказ, чтобы все евреи-крымчаки явились в указанные пункты с пропитанием на 4 дня. Среди евреев начался переполох, паника, все предполагают высылку на Украину. Евреи стали раздавать русским свои вещи на хранение. Розенберги давно предвидели этот случай и давно умоляли меня прятать к себе их вещи. Я всей душой рад был бы сделать это, но вынужден был отказывать вследствие категорического запрещения моей семьи: квартира у нас маленькая, живем мы бедно, и появление у нас более богатых вещей возбудит нежелательные толки многочисленных жильцов нашего двора. И так уже розенберговская, хотя и старая, и побитая молью шуба обратила на себя внимание. Хорошо еще, что я начал носить ее еще с начала октября, за месяц до прихода немцев, это не возбудило тогда подозрений. Вследствие моего отказа Розенберги начали раздавать вещи соседям — кому попало.

По моему совету они стали отбирать наиболее ценные и емкие вещи на случай принудительной эвакуации. Анна Соломоновна показала себя совершенно непрактичной: она берет с собой и лишние одеяла, и лишнее постельное белье, и даже посуду.

Я принужден собственноручно выбрасывать из готовящейся поклажи многие вещи, но зато посоветовал взять с собой побольше ниток, которые пригодятся для мены.

Крымчаки потянулись пешком и на подводах в указанные пункты. Одновременно с ними поехали согласно приказу и цыгане. Почему цыган собираются высылать, я не понимаю, ведь они, согласно расовому распределению немцами людей, не относятся к семитическим племенам.

Цыгане прибыли толпами на подводах к зданию Талмуд-Торы, недалеко от моей квартиры. Они зачем-то высоко выставили какой-то зеленый флаг (символ магометанства) и во главе своей процессии посадили муллу. Цыгане стараются уверить немцев, что они не цыгане, некоторые выдают себя за татар, другие за туркмен, но протестам их не вняли и посадили их в большое здание.

Ползут зловещие слухи, что всех явившихся по приказу расстреляют. И все-таки русские люди не избегают евреев и теперь. Уже две недели я провожу у Розенбергов весь день, уходя домой только обедать и на ночь. Моя тревога растет. Слухам о предстоящем расстреле я не верю, но невольно берет оторопь от проявляемой немцами жестокости, и невольно я задаю себе вопрос — а вдруг немцы, считая себя высшей расой, а других людей даже не людьми, а полуживотными, доведут до логического конца свое мировоззрение и начнут истреблять и евреев, а вместе с ними и нас, русских, как вредных животных?

Что они не считают русских полноценными людьми, это они доказали и различными приказами (за одного убитого немца — расстрелять без суда и следствия 50 русских), и личным бесцеремонным, нахальным и грубым отношением с нами.

Каждый день я слышу, что в учреждениях, на предприятиях, на разных работах немцы по малейшему поводу и даже без повода, по настроению, занимаются мордобоем, но бьют и плетками. Бьют и офицеры, и солдаты, и начальники работ и предприятий. Они — люди, мы — животные, вывод такой: нас можно бить и нас можно, как животных, и убивать. Но я гоню от себя такие мысли.

Мы, русские, никогда не уничтожали более слабые племена, всегда считали людей людьми, да и как можно людей не считать людьми! Следовательно, все люди, а в их числе и немцы, должны думать так же.

Предстоящая евреям высылка при жестоком обращении немцев грозит многим из них гибелью. Я думаю об Иосифе Альберте: что, если погибнет этот 12-летний мальчик, обещающий в будущем проявиться гением? С какой радостью я употребил бы все старания чтобы спасти его. Но куда я его дену, я и сам занимаю только угол в чужой квартире.

Продолжение следует ...

Источники:

1.http://www.pseudology.org/crimea/01.htm

2. www.moscow-crimea.ru

15.VIII.41

Семья моя чрезвычайно сильно реагирует на тревоги. Особенно волнуется Надя. Во время тревог она схватывается с кровати, поднимает всю семью, кричит на всех и приказывает одеваться и бежать спасаться в ближайший подвал. Все послушно одеваются, и часть семьи бежит в подвал. Криками и даже ругательствами Надя заставляла и меня спасаться. Но оттого ли, что я фаталистически настроен, оттого ли, что у меня до некоторой степени атрофировано чувство страха, я не трогаюсь с постели и спокойно читаю, так как заснуть при семейной суматохе трудно. Я прошу «оставить меня в покое» и вижу, что мое хладнокровие действует отрезвляющим образом на всю семью и даже на Надю.

Да, право, я не поднимаю паники, я не представляю себе, как бы это я стал метаться, кричать от страха. Пользуюсь тревогой, чтобы написать кое-что при свете. О чем бы? Сразу и не придумаешь. Да, вот о чем.

Обрывки мыслей, неясные впечатления от разговоров, подозрения. Напишу о татарах. Но что? Ничего определенного у меня пока нет. Буду писать то, что мне «кажется».

Уже давно мне бросилось в глаза, что из всего населения Симферополя татары держат себя наиболее спокойно при разговорах о войне. Учитель В. (я не знаю его фамилии), играющий со мною в шахматы, мягко, вкрадчиво, но определенно проводит мысль о неизбежном и полном разгроме немцами англичан. В сознании его собеседника невольно создается убеждение также и в том, что подобный же неизбежный и полный разгром ждет и СССР, хотя эта осторожная бестия и старается прикрыть свою затаенную мысль рассуждениями о неизмеримых просторах России, каковых просторов немцы не могут захватить полностью. «До Сибири немцам не дойти», — говорит он, а это утверждение означает, что все остальное, кроме Сибири: европейская часть СССР, Средняя Азия и Кавказ — могут быть захвачены немцами. Этот же субъект с кажущейся непосредственностью восточного человека, глядя прямо в глаза собеседнику, уверяет задушевно, что он очень любит русский народ. Это подозрительно. Почему он любит русский (именно русский) народ, а не вообще все народы СССР? Почему он говорит так об одном русском народе, а не об общей нашей родине? Не поступят ли крымские татары с «любимым» русским народом теперь так же, как в 1853–1854 гг., когда они предавали и продавали нас в севастопольскую кампанию? Но ведь тогда татары, хотя и пользовались всеми правами русского гражданства наравне с русским народом, имели оправдание в национальной розни, в сознании недавнего завоевания страны, при советской же власти, давшей им полную возможность развивать свою национальную культуру, облегчившей развитие их национальных сил, измена родине не найдет никакого оправдания.

Но почему я так подозрителен? Существуют ли для этого какие-либо оправдания? С каких это пор обосновываю свои умозаключения на неуловимых признаках? Очевидно, нервы у меня не в порядке. Да наконец, что стоит разговор с одним татарином.

Да, вот я вспомнил, что меня мучило: С. — рыхлый татарин, живущий по ул. Ленина. Я у него несколько раз играл в преферанс. Он тоже «любит русский народ», любит он и Россию. Так вот как: татары любят Россию. Удивительная вещь: у меня, русского человека, горячего патриота, «Россия» давно слилась в компактную массу СССР. Если я по привычке иногда говорил слово Россия, то я всегда отождествлял его с понятием СССР. И вдруг не я, русский человек, уже старик, выпячиваю и подчеркиваю слово Россия, а татары.

Да, татары на каждом шагу именно выпячивают это слово.

С. любит не только Россию, не только «русский народ», он любит и Ленина. Он так и говорит: «Я люблю Ленина». Но что же тут подозрительного?

Сейчас, в 2 часа ночи, в тот самый момент, когда я ставил свой последний вопрос, меня вдруг озарило. Дело не в том, что говорят татары, а в том, что они замалчивают!! Да, да! Они замалчивают. Они замалчивают одно слово, которое гремит по всей стране, слово, без которого немыслим никакой разговор. Как я мог этого не заметить? Но, может быть, мне это кажется? Продолжаю. С. любит и меня как русского человека, и вот почему он делится со мною своими опасениями. А опасения его — серьезного характера: он «боится», что Турция выступит на стороне Германии. Тут я, по глупости, не удержался от контрвопроса: «Вы боитесь за Турцию?» Он понял иронию и ехидство вопроса и замолчал.

Но сегодня у решетки горсада С., вздыхая, опять высказывал опасения насчет выступления Турции. Довольно, я слишком нервозен. Если Надя прочтет мои высказывания о татарах, она задаст мне трезвону.

31.Х.41

Куда я задевал свои записки — ума не приложу. Не желая, чтобы кто-нибудь не умеющий объективно рассуждать читал мой дневник, я писал на отдельных листках и эти листки прятал, так что и сам не найду.

Горечь от поражений переходит в чувство неописуемого страха. Падение Одессы, Киева, разрушение Днепровской плотины переживаются как болезненные раны собственного тела и души. Горит Сарабуз, горят нефтехранилища, наша армия отступает и сжигает запасы.

На северо-западе видны клубы черного дыма, прорезаемые бушующим пламенем. Это разгром, это страдания родины. За этим дымом, за этим пламенем мерещится несокрушимый и беспощадный идол войны в каске и со свастикой. Там бесконечные колонны танков и обозов, там необозримые массы моего (потому что я и родина — одно) вековечного врага.

Наши соседи наблюдают за пожарами. Растерянное выражение лиц, приглушенные голоса, страх на лицах, в голосах, в жестах и отчаяние, отчаяние, отчаяние. Я уже молчу.

Я многое мог бы сказать в утешение своим близким и знакомым, но если даже моя семья осмеливается бросать мне упреки в том, что я «говорю глупости», когда предсказываю победу своей родине, то что же говорить о других! Да и черт с ними со всеми, и родными, и не родными. Что значат они и что значу я сам, когда родина погибает? Но погибает ли родина? Ведь я верю, я знаю, я убежден в том, что конечная победа принадлежит нам. У меня есть неопровержимое доказательство моих убеждений.

Аристотель! Величайший ум всех веков. Я изучал твою «логику». Спасибо тебе: ты научил меня верить тому, что дважды два есть четыре.

2.XI.41

С 31.Х начались пожары и взрывы за городом. Моя семья в отчаянии. В этих пожарах я вижу гибель родины, но вместе с тем и показатель ее силы: если наше командование сжигает запасы, то значит, оно не хочет сдать их врагу, следовательно, борьба будет продолжаться.

Но наряду с щемящей тоской у меня крепнет надежда на возрождение армии и на конечную победу моего народа: резервы в России есть, а за Волгой есть недоступный врагу, несокрушимый Урал, десятки заводов которого дадут русской армии техническую силу для победы.

Эти мысли я стараюсь внушить моей семье и моим знакомым, но и семья и знакомые не верят мне: они верят совершающимся фактам и убеждены в том, что с их личной гибелью погибнет и страна. «Немцы непобедимы» — вот всеобщее убеждение. Все думают только о том, что будут делать немцы с нами: обратят ли нас в рабство или дадут «свободную жизнь». В том, что немцы обратят нас в своих работников и даже в рабов, убеждены многие, но все надеются, что при немецком рабстве можно будет хоть как-нибудь «жить».

По пути на службу я встречаю немецких мотоциклистов, автомобили. Валяются трупы убитых подростков, вышедших с ружьями стрелять в немецкие танки. Бедные мальчики! Они так же, как и я, верили в победу родины, иначе они не подумали бы о том, что надо выступать с оружием в руках.

Так возле трупов и лежат их ружья и рассыпанные патроны. Поразительна меткость немцев: у убитых только по одной ране — на лбу или в сердце. Населения не видно: все в панике бегут с главных улиц.

31.Х и 1.ХI, да и сегодня идет грабеж магазинов и складов. Я не имею права называть это грабежом: население берет себе свое народное достояние, чтобы не умереть от предвидимого всеми голода. Жаль только, что власти при отступлении не давали населению брать припасы со складов: это или глупость отступавших, или предательство остававшихся начальников, желавших выслужиться перед немцами. На консервном заводе «Трудовой Октябрь» какой-то мерзавец с ружьем в руках прогонял жителей, хотевших взять себе оставшиеся запасы продуктов. Какой гнусный мерзавец, какая отъявленная гнусная сволочь: он хотел передать эти запасы нашим врагам.

К счастью, какой-то красноармеец прогнал этого негодяя и даже хотел его застрелить и объявил всем собравшимся, что они могут брать все с завода, и люди хлынули на завод и стали забирать сахар, консервы, варенье. Забирали продукты с этого завода круглые сутки, но, по рассказам, немцы успели захватить гораздо больше того, что взяло население: какие громадные запасы у нас были.

Я уверен, что власти подготовили завод ко взрыву, но нашлась какая-то продажная сволочь, которая предотвратила этот взрыв и предполагала сдать немцам в подарок народное достояние. Теперь жители сами ломятся в склады и в магазины, бьют стекла, ломают мебель. По-над стенами домов крадутся люди с мешками и котомками. Появляются пешие немцы, проходящие с выражением величайшего презрения мимо «русских дикарей».

3.XI.41

У меня из памяти не выходят мальчики, убитые немцами на улице Карла Маркса. Один из них имел рану во лбу. Рана была разворочена, очевидно, немцы применяют разрывные пули. Разрывные пули легкую рану делают тяжелой. Не убитый, а только раненный разрывной пулей не только выбывает как боец, но на всю оставшуюся жизнь делается калекой, выбывает из числа трудоспособных людей и обрекается на жалкое несчастное существование.

Разрывные пули «дум-дум» Гаагской конференцией запрещены для употребления в войне. Однако немцы ими пользуются. Они попирают международные установления и этим доказывают, что стремятся не только победить русский народ, но и принести ему наибольший вред и наитяжелейшие страдания.

Мне говорили, что в битвах на Перекопе наши войска применили новое оружие — огнемет, — действовавшее на немцев устрашающе. Немцы будто бы прислали нашему командованию ультиматум: убрать огнеметы, иначе они применят газы, а наше командование будто бы подчинилось. Что же это такое? Неужели мы в таком несчастном положении, что нас можно бить и в то же время принуждать действовать так, как выгоднее врагу, в то время как свобода действий врага ничем не связывается? Но ведь это же сплошной ужас, подавляющий всякую надежду на спасение. И эти мальчики, убитые разрывными пулями! Почему никто не разъяснил им, что их порыв идти с винтовками против танков не геройство, а просто глупость.

У нас во дворе объявилось два «героя», это Петя Д. и Ваня Ш. Обоим лет под сорок, оба избавились от приказа в армию, Петя не знаю каким путем, а Ваня симуляцией сумасшествия, оба пьяницы. Разница между ними та, что Петя — отъявленный пьяница, а Ваня — горький пьяница.

31-го октября и первого ноября Петя и Ваня, как орлы, набросились на соседний винный склад. Тащили они водку и плохое вино. Но, очевидно, они не обладают пороком стяжания, так как, перенесши четыре ведра выпивки, не пожелали больше трудиться, а начали наслаждаться добытым «сколько душа принимает». Но, имея в виду, что «душа их принимает много», Петя и Ваня заставили своих жен продолжать хищение вина, так как им самим было некогда: они пробовали вино.

К ночи с 1 на 2 ноября Петя ощутил прилив необычайного мужества. Он захватил красноармейскую винтовку с несколькими сотнями патронов, расположился у ворот нашего двора и, окруженный подростками и восхищенными детьми, начал стрелять в звездное небо. Стрелял он долго, всю ночь, с вдохновением, с боевым кличем. Из милости он позволял и подросткам пострелять из своей винтовки в то время, когда приходилось подогревать мужество глотком вина.

Убегавшим с великой растерянностью красноармейцам Петя кричал: «Эх вы, трусы! Не умеете вы сражаться! Вот я покажу вам, как я сражаюсь: один выйду против немцев и буду расстреливать их до последнего патрона!» Бедный Ваня за эту ночь несколько раз засыпал, отуманенный винными парами, но просыпаясь, шел к другу пострелять и вместе выпить.

Не следующий день сосед шофер, еврей, спрашивал: «Что это за сумасшедший стрелял всю ночь? Наша семья из-за него не спала всю ночь и мы лежали на полу, боясь, что пули залетят к нам». Вчера и сегодня Петя и Ваня продолжали пить. Петя самодовольно говорит: «И настрелялся же я — от пуза!» Винтовка брошена в уборную. У Пети осталось еще настолько благоразумия, что он не отдал ее просившим у него подросткам.

6.XI.41

Образовалась городская управа во главе с Каневским — городским головой. Каневского я хорошо знаю, это очень глупый человек, надутый дурак, воображающий себя умным человеком. Удивительно действует паника даже на мыслящих людей: у меня является мысль пойти к Каневскому и попросить его, как бывшего моего многолетнего сослуживца, о протекции. Как это гадко и мерзко! Я гоню эту мысль с гадливостью, говорю своим знакомым: «Лучше умру, чем поклонюсь врагам».

Появился первый немецкий приказ о казни 50-ти человек населения, если будет убит один немец. Этот приказ увеличивает ужас. Но уже громко со всех сторон раздаются злобно-торжествующие голоса обывателей: ругают советскую власть, прославляя немцев как наших «спасителей». А в некоторых домах устраиваются пение и пляски под патефон; какой-то сосед обнимает немца; сосед М., очень глупый человек, ораторствует на тему о том, что немцы дадут нам сытую жизнь. И его слушают, и ему поддакивают.

Вообще большинство окружающих кажутся мне очень глупыми людьми. Не спятил ли я с ума? Ведь еще так недавно я не считал этих людей глупцами. Но вот и нечто грозящее бедной моей семье. Соседки, сестры П., просто захлебываются от радости и громко-злобно-торжествующе угрожают жителям двора «выдать всех» немцам за советские симпатии. Сестер П., бывших раньше большевичками и активистками, ненавидел весь двор, все их сторонились, не разговаривали с ними.

Теперь же, когда они перекрасились в немецкий цвет, их стали просто бояться, и многие соседи (у нас во дворе до ста жильцов) стараются подружиться с ними. Моя сватья тоже боится их, но настолько презирает, что по-прежнему не пускает их на порог квартиры.

Большинство населения дрожит от ужаса перед немцами, люди имеют вид пришибленных. На перекрестках улиц висят молодые мужчины и даже женщины, казненные немцами за «грабеж». Можно подумать, что эти люди тащили продукты, принадлежавшие немцам. Хождение по улицам ограничено 12 часами, от 6 до 18 часов.

Стало известно, что в Бахчисарае толпы татар встречали немцев хлебом и солью и благодарили за освобождение от русской власти. Приветствия татар переданы Гитлеру. Говорят, что при этой бахчисарайской встрече татары просили разрешения резать русских, думаю, что это последнее — неправда. Я сам видел татар красноармейцев в форме и с ружьями у городского сада, они предлагали немцам свою «сдачу» в плен. Немецкие офицеры с величайшим пренебрежением отвернулись от этих «воинов».

Татары, потоптавшись на месте в нерешительности, медленно пошли прочь со своими ружьями: даже оружие у них не отобрали немцы! Видел я и русских пленных — более ужасно-угнетающего и позорящего зрелища нельзя себе представить. Я насчитал толпу в 4 тысячи человек — грязных, изможденных, растерянных. Немецкий конвой с грубыми криками, с побоями гнал их как стадо. Несчастные шли спотыкаясь, обращая молящие глаза на прохожих. Ах, это молящее выражение глаз! Столько тоски, столько страдания, столько мольбы было во взглядах этих несчастных, что, боюсь, эта картина будет преследовать меня кошмаром во сне.

Получалось такое впечатление, что немцы гонят наших пленных на убой, как скотину. На лицах прохожих ясно выражено страдание, ужас и возмущение, редко из каких глаз не льются слезы. Ни одного громкого возгласа не раздается: народ молчит, подавленный страхом, и только чуть слышно бормочет. Женщины чуть слышно повторяют: «Несчастные, несчастные». Мужчины, в большинстве старики, так же чуть слышно говорят: «А, сволочи! Не хотели сражаться! Теперь поняли, к кому попали в лапы». Но эти речи сопровождаются неудержимо текущими слезами. Многие пытаются давать пленным еду и папиросы, но немецкий конвой грубыми криками и ударами отгоняет людей, приближающихся к пленным.

Перед приходом немцев муссировались слухи о том, что немцы дружески относятся к интеллигенции. Я причисляю себя к интеллигенции. Одет я прилично — в меховую шубу, лицо у меня интеллигентное, длинная борода с проседью придает мне почтенный вид, побуждавший моих сограждан всегда давать мне дорогу и уступать место в трамвае («старикам у нас почет»). И вот я, интеллигентный и прилично одетый старик, подошел к стаду пленных и протянул им кусок хлеба. Конвойный немец ожесточенно, грубо закричал на меня, обозвал глупой головой и свиньей, размахнулся наотмашь и пребольно ударил меня кулаком в грудь, а затем начал хлестать нагайкой тех пленных, которые пытались на ходу схватить упавший из моих рук на тротуар хлеб, самый хлеб он раздавил подошвой.

Сзади меня послышалось приглушенное матерное ругательство по адресу немцев и затем давешняя фраза: «Не хотели сражаться, сволочи! А теперь рады достать хлеб из-под немецкого сапога, да вам не дают». Говоривший это пытался придать лицу суровое выражение, но по его морщинистым щекам текли незамечаемые им слезы. Весь день сегодня я слышал со всех сторон эти выражения: «Не хотели сражаться — теперь помучаетесь». И: «Несчастные, несчастные — что их ждет?» На другой улице я увидел другую толпу пленных, которых насчитал также 4 тысячи человек. Немец офицер зверски рычал по-русски на прохожих и разгонял их ременной плеткой, но те даже не обижались, даже не избегали его ударов: они стремились потоком по тротуару, стараясь не отстать от нового стада пленных, которых немцы гнали по мостовой.

Вот плетка опустилась на голову старика, шапка сбита, лысая голова осталась неприкрытой, но старик не остановился, не поднял шапку и с раскрытым ртом, задыхаясь, бежал вприпрыжку и смотрел в колонны пленных, где, вероятно, шел его сын.

Вот плетка хлестнула по плечу женщины, она вскрикнула, но не обернулась, а только схватилась левой рукой за ушибленное плечо и побежала дальше, расталкивая прохожих.

Вот офицер замахнулся плеткой на меня. Я закричал: «Не смеете, — с секунду помедлил и крикнул еще: — Я дворянин!» Как эта ложь выговаривалась, как она вообще подвернулась мне на язык — я не знаю. Вероятно, это было следствием разговоров о том, что немцы щадят интеллигенцию и дворян.

Я впился взглядом в лицо офицера и чувствовал, что весь дрожу от негодования. Немец смотрел на меня, выпучив глаза и подняв плетку над головой, затем с силой опустил плетку в сторону, на голову какому-то подростку, и, крикнув мне по-русски: «Уходите отсюда», — продолжал ею размахивать.

Я продолжал стоять, полный возмущения, когда кто-то потянул меня за рукав. Это был мало знакомый мне старик, который изо всех сил тянул меня за собой и кричал: «Вот идет мой пленный сын. Скажите немцам, чтобы они позволили мне дать ему хлеба и денег!»

– Да ведь они меня не послушают.

– Послушают, послушают. Немцы слушают дворян, а вы дворянин!

– Что вы выдумываете, какой я дворянин?

– Вы сами сказали офицеру, что вы дворянин, я собственными ушами слышал это.

– Но это была неправда, я крикнул это нечаянно, необдуманно.

– Как вам не стыдно, вы не хотите мне помочь!

Бедный старик побежал, чтобы не выпустить из виду своего сына. Пленных много. Крымская [армия], плохо обученная и не предназначавшаяся для боев, не могла долго выдерживать натиск превосходящих сил немцев с их подавляющей техникой и с боями отступала на Керчь, Алушту и Севастополь.

Но при отступлении началось разложение армии. Главное несчастье состояло в том, что крымская армия, оборонявшая Перекоп, была составлена по принципу территориальности и была насыщена крымскими татарами. Уже больше месяца тому назад я слышал от многих лиц, что татары удирают из армии и скрываются в своих деревнях. Дезертирство татар усиливалось с каждым днем с октября месяца.

Но мало того, что татары дезертировали сами, они под видом дружбы развращали и русских бойцов, убеждая их покидать позиции и обещая скрывать в своих деревнях. Когда же крымская армия стала отступать, то все бойцы — крымские жители стали разбегаться по местам жительства. Случалось так, что командный состав оставался без бойцов или бойцы без командиров. Немцы стремительно преследовали разлагающуюся армию.

Татары сразу же перешли на сторону немцев, проводили их в обход и наперерез отступавшим боковыми тропами, и случалось так, что отступавшие части натыкались на сидевших в засаде немцев и попадали в плен.

Роль татар в этой войне определенно предательская. Уже известно, что из татар будут организованы войска для войны с русскими. Распространяются слухи, что татары собираются вырезывать русские деревни и даже кое-где уже режут русское население. Русское население особого страха не проявляет, относясь с презрением к боевым качествам и храбрости татар, но каждый выражает крайнее возмущение и негодование.

Говорят такие речи: «Татарскому национальному меньшинству советское правительство предоставляло большие льготы и давало большие послабления, чем русским: татар меньше раскулачивали, татар меньше ссылали, татар меньше ограничивали в правах, и вот татары предательствуют».

В городе появились и русские дезертиры. Они предполагали, что своим появлением обрадуют своих родственников и знакомых, но вместо радости и поздравлений они получили негодующие упреки и без стеснения бросаемое им слово «дезертир».

Старики глубоко возмущены их поведением и ругают их, а женщины и дети при упоминании о них говорят: «Мой дезертир». И «дезертир Ванька», «дезертир Петька». Дети кричат им вслед: «Вот пошел дезертир». Пристыженные дезертиры дают обещание бежать в леса и стать партизанами, но некоторые стараются оправдаться в глазах родственников и знакомых. На правах наблюдения событий я считаю себя обязанным привести их оправдания, хотя мне и претит это дело: будущий историк разберется в этом вопросе лучше меня, а мне некогда — только бы успевать записывать то, что я вижу и слышу.

Вот что говорят эти «вояки»: «Мы не желали воевать за советскую власть, которая раскулачивала нас, ссылала, держала впроголодь, заставляла работать до изнеможения и за малейший проступок отдавала под суд». Все они как сговорились, твердят одно: «За что воевать? У нас не было родины, у нас была нищенская жизнь, у нас было рабство».

Трое молодых людей расспрашивали меня на улице: «Как попасть в крымские леса?» На мой полувопрос, полуупрек их поведению они ответили мне: «Мы русские, но у нас не было даже нации, мы даже боялись называть себя русскими, русское национальное чувство мог унизить и оскорбить всякий татарин, всякий украинец, и мы не имели даже права поддержать наше достоинство. На Украине нас насильно обращали в украинцев, в Крыму по неизвестным причинам из нас составляли крымскую республику, из Грузии нас выгоняли, в Армении нас заставляли говорить по-армянски, и мы везде были в подчиненном положении».

На мой вопрос — почему они при таких взглядах идут в леса партизанить? — они ответили: «Мы собственными глазами видим, что несет нам немецкая власть. Лучше умереть с оружием в руках, чем попасть к немцам в лапы». Один папаша такого дезертира высказался так: «Русский народ создал культуру во всей стране, он поднимал дикие некультурные народы до своего уровня, а теперь русский народ должен сражаться в то время, когда облагодетельствованные им татары, армяне и прочие просто предают страну немцам, переходят на их сторону».

Уже несколько раз передо мной высказывались соображения, что немцы «создадут настоящее русское национальное государство».

Уже поздно, но я не могу спать, буду работать до утра. По передаваемым мне немецким источникам выясняется грандиозный разгром крымской армии: 206 тысяч одних пленных, артиллерия брошена, десяток немцев с татарами брал в плен полки. Ужас, граничащий с отчаянием, охватывает меня. С кем бы я ни говорил — все без исключения убеждены в том, что все советские войска разбиты, что страна осталась без сил, что сопротивление жалких остатков армий бессмысленно. «Надо подчиниться немцам» — вот всеобщий вопль. «Подчиниться скорее, сразу, подчиниться безусловно — тогда, может быть (!), немцы окажут хоть какую-нибудь милость».

В день прихода немцев во всех семьях уничтожались портреты вождей, все без исключения книги советского направления, даже учебники: география, история, грамматика, даже арифметика, так как в учебниках встречаются черты советского строительства.

Мало того, уничтожаются документы о службе, трудовые книжки, похвальные отзывы о работе. Все это делается из страха перед доносчиками, которые могут обвинить своих знакомых в советских симпатиях, а за советские симпатии немцы, по слухам, будут наказывать вплоть до казни. И действительно, в желающих доносить — предавать нет недостатка.

Сестры П. неистовствуют. При советской власти они активно выступали убежденными большевичками, были безбожницами и держали религиозных старушек в постоянном страхе разоблачения их религиозных настроений, а религиозность, по мнению П., служила прямым доказательством контрреволюционности.

П. грубо, бесстыдно оскорбляли религиозное чувство верующих, хамски поносили как самих верующих, так и предмет их веры и поклонения — Бога, иконы, церковь, таинства, священников. Теперь же сестры неистово ругают Сталина, партию, советскую власть и громко, по-прежнему бесстыдно, угрожают всем и каждому доносами немцам за советские симпатии. В моей семье также уничтожались советские книги. Портретов вождей у нас не было. Единственный снимок Сталина из детской книжки я запаковал в стеклянную банку и отнес к знакомым закопать в землю, вместе с трудовой книжкой Сережи и со своими стихотворениями.

С грустью наблюдал я готовность русских людей отречься от своего правительства, от своей национальной гордости в угоду завоевателям — тысячелетним врагам своего народа.

С отвращением, с гадливостью смотрел я на заискивание моих сограждан перед немцами, на их стремление брататься со своими завоевателями. Особенную гадливость во мне возбуждают женщины: уже 4 ноября наиболее красивые и выхоленные женщины гуляли с немецкими офицерами, подчеркивая свою интимную близость с ними.

Женщины — жены советских бойцов — зазывают к себе на квартиры немцев и предоставляют себя в их распоряжение. Сразу стало в моде восхищаться всем немецким: немецкими самокатками (авто), немецкими танками, лошадьми битюгами (кажется, наших же заводов) и самими немцами, белыми, румяными, жирными, презрительно самоуверенными. Мало того, наши мерзавцы восхищаются умением немцев вести войну, и их техникой, и их победами. И я принужден глотать эти пилюли.

Животный страх перед немцами затемняет рассудок сограждан. Меня никто не хочет слушать, не дают мне раскрыть рта, и мои высказывания о предстоящих русских победах называют прямо в глаза мне глупостями, еле-еле удерживаясь, чтобы не назвать меня самого дураком; это слово прямо висит в воздухе и звенит в моих ушах в бессонные ночи.

Немцы взяли весь Крым, кроме Балаклавы, Севастополя и горно-лесистой части. По словам «Алешки» (М.) Севастополь не сегодня-завтра будет взят. Что делается в остальной части России — нам неизвестно.

Вообще убеждение в полном разгроме всех советских армий действует на меня угнетающе, доводит до беззвучной истерики. Мое убеждение в конечной победе моей родины и в конечном разгроме немцев, основанное на географических и экономических, этнографических данных и на ясно замечаемых мною политических ошибках немцев, недостаточно для моего душевного равновесия: оказывается, человеку необходимо не только убеждение, но и уверенность, а уверенность зависит в большой степени от отношения окружающих. И вот в окружении своем я не вижу поддержки своим убеждениям.

Если бы был хоть один человек, пусть даже необразованный, разделяющий мои убеждения, я чувствовал бы себя увереннее и бодрее. Но такого нет. Татары откровенно торжествуют, евреи ноют, русские в полной прострации, караимы, армяне, болгары толпами идут в услужение немцам.

Вывешены немецкие приказы об учреждении института старост в каждом доме. Евреи к должности старост не допускаются.

7.XI.41

По неведомо откуда идущим слухам — Ростов защищается советскими войсками, я радуюсь: врут немцы — они не разбили наших армий. В Севастополе бои: Северная сторона занята немцами. Из немецких источников (как передаются в население эти «источники», неизвестно) Севастополь наполовину взят и скоро будет «освобожден» от большевиков. Москва накануне падения. Мое настроение падает. Упорно говорят об измене Тимошенко и рядовых командиров, эти слухи распространяют дезертиры. Они же говорят о колоссальном превосходстве немецкой техники и о том, что наши самолеты фанерные и потому не выдерживают боя с немецкими истребителями.

Продолжение следует ...

Источники:

http://www.pseudology.org/crimea/01.htm

www.moscow-crimea.ru