У печки (отрывок)⁠⁠

...Наконец работа окончена, и печь сушится, медленно нагреваясь. Григорий, опустившись на горку березовых поленьев, достает последнюю сигарету из пачки. Скомканная обертка летит в огонь, а он, прикурив от щепки, заметно уставший и разомлевший, обращается ко мне жестом руки с пожелтевшими от никотина ногтями, приглашая присесть, и рассказывает…

— Отсидел я свой срок на Севере, — он упоминает название местности, — а с осени отправили меня «на химию», на поселение, там же, на острове. Ночевал в бараке, а днем ходил на лесозаготовки на работу. (По каким-то причинам, я уже не помню точно,

он жил один в пустовавшем бараке. — Авт.) На севере холодно, — просто сказал Григорий. — В бараке имелась буржуйка, но на обширное помещение тепла от нее не хватало. Приходилось по нескольку раз за ночь, стуча зубами, подниматься и вновь раскочегаривать ее. Мороз лютый — обычное дело, если минус сорок. Я пробовал наваливать на себя старые матрасы, но те слишком отсырели. Тогда я вспорол несколько штук, проветрил вату, просушил ее и соорудил себе что-то вроде логова, — тепло стало так, что не боялся даже раздеваться!

И вот раз ночью проснулся: чую, тяжело мне на груди, что-то теплое давит. Я шевельнулся, и оно тоже шевельнулось. Я обмер и осторожно так рукою веду по вате, касаюсь — вроде теплая шерсть комком, и еще рядом, и по бокам… Тут меня прошиб холодный пот: блин, крысы! И чувствую, что с боков они шевелятся, и вокруг всего тела. Лежал и думал: заорать, выскочить из логова, схватить топор и всех переколошматить… Если бы они хотели погрызть

меня, уже бы это сделали, видел, как они отгрызали пальцы и носы у покойников на зоне. А потом думаю: да шут с ними, не съели же! Перевернулся на бок и заснул…

Так они и повадились со мною спать. Набьются в вату вокруг меня — и мне теплее, и им хорошо. И удивительно ведь разумные твари! Если разметаюсь во сне и ненароком придавлю кого ногою или плечом, не куснет, не пискнет! Стал тут я им хлебца давать, что-то из еды оставлял в тарелке в углу барака. И вот же умные животные — что лежит в их миске, то

едят, а на стол не лезут, не трогают… Сяду я вечером сапог починить или рубашку зашить у керосиновой лампы, закурю, а они выползают из щелей и ждут, когда придет время спать укладываться. Им, видишь, тоже холодно… Так и перезимовали мы вместе, а весной теплее

стало. Но я, как с работы приходил, без них за стол не садился. Положу им тарелку каши, маслом полью — очень они любят растительное масло, — ложкой постучу по столу — обед! Слышу топот под полом, бегут табунком… Тринадцать штук насчитал я их. Потом больше стало, и еще прибавилось, уже считать бросил. А по лету вышла мне вольная — уезжать, значит, на материк. Накупил им на прощанье хлеба несколько буханок, навалил полную миску тушенки. Утром ни свет, ни заря встал — собран был еще с вечера — и уехал…

Товарищ один, он знал про моих крыс, писал мне потом: до самой глубокой осени, пока лед не встал, бегали стаей на пристань меня высматривать. Стоят на берегу, пока катер не отойдет, ждут… Нет меня…

Мне показалось, что на глаза Григория навернулись слезы. Он кинул обгоревший до самого края окурок в огонь и поднялся.

— Смотри, пока угли красные, не слишком задвигай заслонку. Помнишь?

— Конечно…

— Ну, бывай…