История одной жизни ...
Отвесная скала отсекла меня от ущелья. Она выдавалась над узкой полоской песка и мелких камешков, которую я вот уже вторую неделю зову пляжем. Это мой «собственный» пляж, и всякий случайный человек мне ни к чему, хотя их и было-то всего трое - случайных. Парень с девушкой, забредшие сюда из Пицунды пофотографироваться, и пожилая женщина. Пришла в ущелье купить мёду, да жарко, решила окунуться.
А так я одна. Живу в трёх шагах от пляжа, в ущелье, в большом доме, намертво вдавившемся в поросшую орешником и мимозой гору. Этот дом купили мои добрые знакомые себе на радость, но - человек предполагает, а Бог располагает: нежданная, длительная командировка за рубеж отодвинула радость обживания дома. Попросили похозяйничать - год, два, кто знает, сколько...
Не спеша, по глотку пью я своё желанное одиночество. Вот и сейчас чередой выстроились «неотложные дела». В череде той царит деликатность и предупредительность. Именно так деликатны и предупредительны бываем мы, когда никуда не спешим, когда никто не посягает на наши права и удовольствия.
Маленькой чёрной точкой в синеве волн храбрая лодчонка. На ней мои знакомые рыбаки Павел и Акоп. Вечером, если с уловом, они окликнут меня с улицы и предложат нежно-розовую, почти перламутровую барабульку.
- Её коптить можно, жарить, а уха из неё!.. - скажут.
Я возьму с благодарностью и приглашу их на чашечку кофе. Откажутся. И только когда уйдут, вспомню, что в Абхазии не принято входить в дом к женщине, если она одна. Долго смотрю на далёкую лодчонку. Хорошо бы - с уловом...
Кроме приятного «дела» всматриваться в морскую синь, есть у меня ещё одно - отыскивать под ногами небольшие ракушки. Не каждая меня интересует, а только та, в которой есть дырочка. Придумала я сделать штору из таких ракушек и повесить её между столовой и кухней. Должно быть очень необычно, поиск ракушек вдохновляет. Под ногами вижу маленькую, причудливо изогнувшуюся в форме кавказского кувшина для вина. Да, да, вот и крошечная дырочка, пробитая морской «дрелью», мне в утешение. На штору, ещё одна, с миру по нитке...
А ещё мне надо повернуться спиной к морю и вглядеться в отвесную скалу. Люблю удивляться храбрости деревьев, вцепившихся корнями в скальную плоть. Изогнувшись стволами, они тянутся в небесную высь, весело шелестят листвой и не горюют, что нескладны и уродливы. В их жизни главным стало небо. И в этом зримом философском постулате так много видится, сравнивается, постигается. Много дел... А солнце, завершив свои дела, нацелилось на покой за потемневшую сосновую рощу. Посидеть ещё?
Что-то ласковое, тёплое касается ноги. Шарик! Он лежит рядом и легонько бьёт хвостом по моим пляжным шлёпанцам. Преданные собачьи глаза. За две недели мы научились понимать друг друга. «Хватит, -говорит его взгляд. - Неплохо бы и перекусить».
Оставляю свои дела. Завтра, даст Бог, новый рассвет и я долюбуюсь, додумаю, доделаю. «Пошли домой, Шарик». Он поднимается тяжело и неуклюже, старый, измотанный жизнью пёс. В этом доме в ущелье он живёт очень давно. Сосед напротив, уже отец двух детей, помнит, как мальчиком ходил с Шариком в горы за дровами. Другой сосед, уже при внуках, принёс Шарика в этот дом беспомощным щенком. Лет Шарику много, по собачьим меркам очень много.
У меня в детстве никогда не было собаки. Я и не просила, обходилась как-то, не лила слёзы в материнский подол: «Купи щеночка». Может быть, по чёрствости сердца, но людей, рыдающих над кошачьими и собачьими судьбами, собирающих бездомных котят, потерявшихся попугаев, я не понимала, искренне считая, что любовь, отданная собаке - это любовь, недоданная человеку. Поэтому уже во взрослой жизни дальше рыбок в аквариуме не поднималась. И опять без всякого ущерба для самосознания. Нет и не надо.
Первый раз я приехала в этот дом в прошлом году, на недельку. Шарик встретил сдержанно, посмотрел устало, для приличия вяло помахал хвостом. Кормила я его больше по необходимости, а уехала вообще с лёгким сердцем. Шарика в моей жизни не было.
Бывшие хозяева продали дом, а собаку оставили. Сами они уехали к детям в Сочи, а куда им ещё пёс старый, больной, слегка подтаскивающий правую лапу. Шарик остался. Дом его детства, его юности, его зрелых собачьих лет стал домом его старости. Только в отличие от лет прожитых, старость его была одинокой. Наверное, тогда, в первый мой приезд - теперь я понимаю это - Шарик переживал глубокий стресс от человеческого предательства. Он мало двигался, почти не выходил из-под лестницы, подолгу лежал, ел неохотно, будто делал одолжение. Страдал. Но мне ли догадываться о его страданиях? Вырвалась на недельку, успеть бы порадоваться солнышку, морскому прибою и вечернему фейерверку светлячков. Мы не смотрели в глаза друг другу. Я по равнодушию. Шарик - щадя мои праздничные чувства.
В этот раз он встретил меня уже радостно. Боком, боком, он теперь всегда ходит так, подошёл, потёрся о дорожную сумку, ткнул в колени нос, заглянул в глаза. Я увидела в них благодарность и надежду. Жить в пустом доме одному тоскливо, и хоть соседи не давали умереть с голоду, мочили в воде засохшие хлебные корки, но всё-таки один. А тут -дождался. Утром он уже суетился во дворе, боком, боком, ждал меня к завтраку. Завтрак у Шарика получился царский - несколько кусочков подсохшей колбасы, остатки бульона. Ел жадно, сосредоточенно, но не торопясь, с достоинством.
- Пойдём, Шарик, на море...
Слово «море» ему, состарившемуся в ущелье прибрежного посёлка, всё равно, что бальзам на душу. Шарик окунулся в воспоминания давней курортной жизни. Уж кто-кто, а он-то повидал на своём веку отдыхающих. Бывшие хозяева держали в сезон по тридцать человек одновременно. Удивительные были времена! Шарика баловали, кидали со стола вкусные кусочки, а уж кости и рыба в его меню не переводились. Сколько восторгов в свой адрес он слышал, сколько рук ласкали его! Шарик был молод и лёгок на подъём. Среди окрестных собак он слыл самым умным и злым, не подпускал к воротам дома никого чужого. Отдыхающие в счёт не шли, они хоть на недельку, на две, но становились своими. Лаял Шарик раскатистым басом, грозно оголял свои немаленькие клыки. Особенно не жаловал болтавшихся по ущелью собачек. Зачем болтаться, у собаки должен быть дом, который надо охранять. Шарик рвался и негодовал, иногда даже прикусывал от досады металлические прутья ворот.
Любимец публики. Отдыхающие с вечера спорили, с кем идти Шарику на море. А он иногда, дабы не сеять рознь, оставался дома, вальяжно разваливался в холодке под лестницей - сытый, ухоженный. Детей не очень любил. Они, бывало, затаскивали его насильно в воду, а Шарик этого терпеть не мог. Он упирался лапами и изо всех сил старался не показать клыки, хотя очень хотелось... Не мог он объяснить несмышлёным этим насильникам, что для него, курортной собаки, вхождение в море - ритуал. Он подходил к кромке волн, слегка касаясь её носом, потом позволял волне подползти к самым лапам. Потом пару минут стоял насторожившись, готовился. Потом рассчитывал, когда одна волна лизала берег, а другая ещё только подкатывалась к нему, делал несколько решительных прыжков навстречу горизонту. Потом уж всё, можно плыть, мелко работая лапами и высоко подняв над водой голову. Шарик не любил, когда солёная вода попадала в глаза. Щипало.
Освежившись, вылезал. И тут уж не упускал возможности пошутить. Подходил к какой-нибудь пышной даме, пригревшейся на большом махровом полотенце, и весело стряхивал с себя остатки воды. Как серебрились на солнце крошечные капельки, как вспыхивали они и мгновенно угасали. Дама вздрагивала, поднимала голову, корила Шарика, замахивалась на него. Весело было...
Вечером в ущелье обязательно музыка. Кто-нибудь всегда приезжал с магнитофоном. Запахи дня (море, цветы) сменялись другими, вечерними. У Шарика к ним было двоякое отношение. Одни он любил. Например, шашлык, дымящийся на костре пах очень неплохо. Шарик выучил, что сразу засвечиваться возле костра ни к чему. Заметил, лучше позже подойти, когда отдыхающие угомонятся, сыто откинутся на спину, подобреют. Тут обязательно позовут: «Шарик, Шарик!» Начнут сплавлять «некондицию». Кусочки с жёсткими прожилками, или обгоревшие, или непрожаренные. Шарик не бросался на лакомства. Он вообще отличался от местных собак чувством то ли воспитанного, то ли приобретённого самоуважения. Да и зачем было бросаться? Завтра вечером опять поплывёт над ущельем дымок, а за ним такой привычный, такой желанный шашлычный запах. А вот запах вина не переваривал. Какой букет! Какой аромат! Чистая «Изабелла»! - отдыхающие восторгались и причмокивали языками, а Шарик держался подальше. Потому что обязательно кому-нибудь придёт в голову обняться с ним, дохнуть на него кислым, тёплым, отвратительным дыханием. Один раз он еле вывернулся из-под рук бородатого толстяка, от которого нестерпимо несло «Изабеллой». Он сделал это, видимо, не совсем учтиво. Толстяк больно наподдал Шарику ногой. Как он только сдержался, чтобы не взвизгнуть!
А ту красивую женщину он полюбил. На женщине была белая юбка и футболка цвета солнца. С ней был спутник, не такой толстый, что наподдал, но и не худенький. Этот человек что-то долго и зло говорил женщине, они бродили вдоль моря. Шарик чуть сзади. Потом человек ударил женщину, она покачнулась, белая юбка колыхнулась, женщина заплакала. Шарик заметил: если люди плачут, они или обнимают его или бьют. На всякий случай он остановился. Женщина побежала. Вперёд, туда, где скала обрывается и на больших валунах живут крабы. Мужчина зло выругался - сел на песок. Шарик заметался: «Куда ему, с кем?» Побежал за женщиной. Та остановилась, встала на колени, обняла его, потом стала размазывать слёзы по его шерсти. На следующий день она рано вышла из дома.
- Пойдём, Шарик, на море...
Ему не надо повторять два раза. Так далеко он ещё ни с кем не ходил. Второе ущелье, третье. Шли и шли. Солнце поднималось над ними, стало припекать. Женщина разделась, вошла в воду, поплыла как бы навстречу солнцу. Она и его окликнула: «Шарик, Шарик!» Шарик понял - отказываться от приглашения неучтиво. Поплыл, поспешая. Потом они сидели на песке. Женщина курила и плакала. Но уже как-то устало.
Он почему-то хорошо её запомнил. Приехала бы, узнал, несмотря на то, что стариковская память даёт сбои. Она, может, и приехала бы, да началась в Абхазии война... Это слово, как «море», все стали повторять очень часто. А ещё у людей сразу изменилась походка. Они вобрали голову в плечи, музыка пляжных солнечных дней замолкла, запах шашлыков по ущелью исчез. Опустел берег. Море сиротливо жалось к горячему песку, в недоумении шепталось с прибрежным кустарником. Сначала Шарик ничего не мог понять. Он приходил на берег, всматривался в морскую даль. Не купался, одному не интересно. Война... Какие уж там шашлыки, хозяева наливали ему в миску жиденький овощной суп. Суп был невкусный. Шарик ел неохотно. Потом привык, рад бы был овощному, когда и его стал получать всё реже и реже. К словам «море», «война» прибавилось ещё одно - «хлеб». Его повторяли все, живущие в ущелье.
Война в Абхазии шла чуть больше года. Вот уже четвёртый год, как её нет. Шарик за это время слегка подзабыл это слово. Да и слово «море» не востребовано.
Едут сюда все ещё с опаской, если вообще едут, а уж к нему в ущелье кто рискнёт? Хозяева после войны написали письмо своим бывшим постояльцам в Москву: «Живём трудно, но главное - война закончилась. Шарик наш - кожа да кости, да что Шарик - всем несладко ». Уж и не знаю, что это за люди. Только через месяц пришёл в посёлок денежный почтовый перевод. Сумма приличная - две тысячи. А на корешке перевода два слова: «Для Шарика». Рассказывали мне об этом соседи и плакали. Шарик лежал рядом. Спокойно лежал. Привык за время войны, что многие плачут.
Я не видела, как прощались с Шариком его бывшие хозяева. Может, не было никакого прощания. Но наверняка Шарик чувствовал - в его жизни происходит что-то трагическое, роковое. Он остаётся совсем один в большом доме, вдавленном в гору, под лестницей, и отныне в его жизнь войдёт ещё одно слово - «одиночество». Только он не научился его понимать, потому что произносить-то слово некому. Люди уехали. Он остался.
Жалостливые соседи кидали ему куски, да только после войны каждому куску в домах счёт. - Пойдём, Шарик, на море-Сегодня опять чудесный день. Как хорошо после московской измороси порадоваться тёплому песку и спокойной морской волне. Сажусь в раскладное кресло. Шарик ложится рядом, слегка прижавшись к моей ноге. Запускаю руку в его прогретую солнцем шерсть. Шарик поднимает голову, благодарно заглядывает в глаза. Сейчас я порадую его ещё больше:
— А знаешь, Шарик, завтра к нам приезжают гости. Они будут жить здесь целых три недели, ходить с тобой на море, баловать косточками. Пойдём, у нас много дел. Надо сварить борщ, проветрить комнаты, помыть полы. Ты рад, Шарик?
Шарик рад. Он бежит чуть впереди меня, изредка оглядываясь. Гости - это хорошо. Но он даже не представляет - насколько...
У них были прекрасные имена - Елена, Ольга, Алла, Лариса. Шарик быстро разобрался, кто есть кто, и полюбил их разом. А уж они-то его! Старые добрые времена вернулись. Ущелье расцвело яркими футболками, шляпами с лентами, воздушными юбками, звонким смехом. А ещё запахами! Как пахли, ну прямо умопомрачительно, блинчики с мясом, как ласково ложились на язык маленькие кусочки копчёного сала, щедро бросаемые Шарику. А сулугуни! Прекрасные гостьи очень любили по утрам пить кофе с этим сыром. Шарик ложился поодаль, ждал. Они были великодушны, добры, красивы. Он полюбил стремительную походку Аллы, бархатные Еленины глаза (только зачем она прячет их под очками?) Ему нравился спокойный, нежный Ольгин голос, а у Ларисы были очень ласковые руки. Жизнь Шарика крутанулась в забытое им прошлое, в то, до войны. Один раз он ушёл с ними далеко, не рассчитал силы, устал, но не хотел показывать вида. Шёл, еле плёлся на старческих ревматических лапах. Девушки легко прыгали с камня на камень, а он соскальзывал. Тогда Лариса взяла его на руки, перенесла через преграду. Стыд проступил на стариковской собачьей морде. Так и вернулся с прогулки -понурый, виновато лёг под лестницу. Думал, они будут смеяться, но до чего великодушные и благородные люди! Целую миску ухи поставили перед ним, будто ничего и не произошло. Шарик молодел день ото дня, а прекрасные благодетельницы уже считали дни до отъезда. Он всё понял. Подъехала машина, стали выносить вещи, Шарик под шумок ушёл в горы: долгие проводы - лишние слёзы. Уехали.
- Разве мало уезжали в твоей жизни, Шарик?
Много. Всех не упомнишь. Люди менялись. Мелькали лица, купальники, полотенца. И он не томился прощанием, не уходил горевать в горы. Знал - придут другие, курортная кутерьма опять закрутит в весёлом своём хороводе. Здесь же понимал: он остаётся один.
- Нет, Шарик, не один, со мной. Я ещё поживу в доме, у меня впереди целая неделя.
Я щедро получала от Шарика не принадлежащую мне любовь. Казалось, он обвинял себя в том, что чем-то обидел прекрасных дам и они уехали. Но чем? Он так старался! Бережно брал из рук кусочки инжира, тихонько открывал ворота, чтобы не скрипели, а ночью охранял их покой. Теперь я стала для него единственной ниточкой, связывающей с той жизнью. Он держался за неё, понимал - ниточка тоненькая, вот-вот оборвётся.
...Я прошла по дому, проверила, везде ли закрыты окна. Выгребла из камина золу, хранящую память тихих и неповторимых каминных вечеров. Собрала в одну комнату старые пледы и одеяла. Шарик лежал под лестницей и всякий раз, когда я проходила мимо, тревожно приподнимался. Вчера вечером мы последний раз были с ним на море. Он не пошёл в воду, как я ни заманивала. А когда я, искупавшись, села в своё любимое раскладное кресло, позволил себе то, чего не позволял никогда. Подошёл совсем близко, положил мне на колени голову, стал смотреть в глаза. Господи, как же защемило сердце! Этот старый пёс боялся предательства и - ждал его. Не хотел, не хотел верить...
За мной приехала машина. Вещи мои уже в ней. Выхожу налегке, открываю калитку. Шарик ковыляет за мной, спешит, машет хвостом. Его сбивает с толку отсутствие в моих руках тяжёлой сумки. Мы идём на море? Ну конечно, мы идём на море! Он весело семенит впереди меня, то и дело оглядывается. На море, на море! Надо ловить момент, а то зарядят дожди, не искупаешься. А пока плавай, загорай, чем тебе плохо здесь, в этом доме. И мандарины уже золотятся боками, и хурма свисает - спелая, прекрасная хурма. На море! И я с тобой. Я с тобой, не бойся. Я тебя в обиду не дам. Да, я не молод, но ещё не совсем затупились мои знаменитые клыки.
- Я не на море, Шарик, я не на море...
Он не хочет меня понимать. Перебегает дорогу, его лапы уже коснулись тёплого пляжного песка. А я... Я сажусь в машину. Он оглядывается, в недоумении поджимает хвост. Так и стоит вполоборота с поджатым хвостом, один на огромном пустынном пляже.
Шарик. Курортный пёс, не научившийся сносить предательства.
- Поехали, поехали поскорее...
Был понедельник. Едва выехали из Пицунды, ветер с моря, холодный, неприятный, солёный, стал стегать ветровое стекло дождевыми каплями. Крошечный жёлтый листик прилепился к окну - грустный привет подоспевшей вовремя осени. Солёный ветер с моря. Наверное, и там, под лестницей пустого дома, не скрыться от него, как не скрыться от старости и горечи утраченных иллюзий. Я успокаиваю себя тем, что просила, очень просила соседей подкармливать брошенного пса. Что ещё могла я сделать для него? Только почему так ноет сердце, когда по моим московским окнам стучит дождь, и ветер, пригибающий рябины во дворе, кажется солёным? Вот и ещё один понедельник. Отрываю календарный лист и неспокойное сердце -верный признак взбудораженной совести - тихонько щемит. Эта боль терпима, она не опасна, но она всегда со мной. И быть ей со мной во все мои предстоящие понедельники.
Из книги «Куда пропали снегири?» Наталья Сухинина