Французская история⁠⁠

В июле 2005 года, когда в Москве была жара и ливни, у меня внезапно выдалась неделя отпуска. Быстро-быстро я собралась, взяла первую попавшуюся путевку в Испанию, и улетела. Выбирала ровно три секунды – когда девушка из турбюро предложила Хорватию или Испанию, я спросила, где песок, а где галька. Песок оказался в Испании. Так что ничего судьбоносного в моем выборе не было. Я просто сматывалась в этот момент к морю при первой же возможности.

Когда мы ехали из аэропорта Барселоны, хлынул ливень – стеной, да так и не прекращался почти три дня, останавливаясь только к вечеру. Испанцы оказались неулыбчивой, хоть и красивой нацией, пляжи – муниципальными, городок Санта-Сусанна, где я остановилась – маленьким и скучным.

Я бродила по вечерам по местному бульварчику и смотрела, как в кафе танцуют вальс пожилые немецкие пары. Я составила себе битком набитую программу экскурсий. Туда входила поездка в Барселону за шмотками и погулять, поездка в Фигерос в дом-музей Дали, путешествие на гору Монтсеррат к святой Марии, поездка в деревенский замок и прочее.

И вот я прекрасно начала ездить. В Фигеросе я ушла от группы, и в маленьком кафе в закоулочке познакомилась с совершенно роскошным колоритным художником, курившим сигару. Художник был лет 65-ти, загорелый и волосатый, с артистичной седой гривой. Необыкновенно красивый мужик. Он угостил меня вином, и как мы с ним разговаривали – непонятно, потому что я по-испански знала два слова, а он по-английски не знал и этого.

Там я купила маленькую фигурку Сальвадора Дали: она стоит у меня на рабочем столе и напоминает мне, что даже с такими невозможными мужчинами можно жить.

На обратной дороге мы заехали на винную фабрику, где я купила ягодное сладкое вино и хамон. От хамона я потихоньку отгрызала всю дорогу до отеля в автобусе, опять шел ливень и мне было хорошо. Мне было странно думать, что Дали со своими усами существовал на самом деле: он так похож на любой персонаж своих рисунков. И это был второй день после приезда в Испанию. Оставалось пять.

На следующий день я поехала на электричке за 6 евро в Барселону и совершила набег на магазины. В Zara возле пляс де Каталонь сотня ополоумевших женщин под музыку срывали с полок одежду, бросали на пол, если не понравилось, и снова выбирали…

Я подумала, что лучше бы никогда ни один мужчина этого не видел, это было чем-то похоже на роддом: очень женское и совсем бесстыдное место. Во всей Европе стояла, как жара, грандиозная распродажа. Я вышла оттуда часа через два, купив маечек, джинсов, а также классное белое платье с аппетитным декольте. За 9 евро.

Потом я ходила по Барселоне, ела фирменные испанские пончики, облитые розовой помадкой, шоколадом, в сахарной пудре… Пила кофе и в ус не дула. Вечером под привычным ливнем вернулась назад. Ах, да. Конечно, я честно смотрела какой-то дом Гауди, он был забавный и прекрасный, но я его плохо помню. До отъезда обратно оставалось четыре дня.

Утром следующего дня вдруг образовалась хорошая погода и я пошла на море. Наконец-то! Я купила билетик на пароход и через час плыла куда-то на дальние пляжи, где, как мне сказали, есть красивые бухты и нет людей.

И вот на этом-то пароходе меня и торкнуло.

Я увидела впереди от меня супружескую пару, молодую и красивую, с тремя детьми. Он время от времени наклонялся и целовал ее в открытую шею. От них веяло счастьем, и здоровьем, и любовью.

Я просто взвыла, честное слово. Меня так давно никто не целовал, не признавался в любви, вообще – не любил! Я одна-одинешенька, уже третий год, в самом расцвете, почему? Наверное, мне всю жизнь предстоит быть одной, вдруг, в конце концов, с моей шеей что-то не так?! И я чуть не плакала, и трогала себя за шею сзади, и смотрела в морскую даль мокрым взглядом. Ветер вышибал слезы. Я видела, что все вокруг парами, а я одна. Это отчаянно, остро чувствуется, когда вокруг море и солнце, и невозможно с головой уйти в работу, и всей кожей чувствуешь, что тебе только тридцать три, и ты еще легко можешь ходить без лифчика, потому что грудь молода и упруга.

Короче, я провалялась на этом дальнем пляже часа четыре, загорела и поплавала, людей было как сельди, и я старалась ни о чем не думать. Но когда я вернулась в Санта-Суссанну, и стемнело от нахлынувшего дождя, и я осталась в своем номере одна – вот тогда я сдалась и поревела. И поревев, сказала себе – ты сейчас нарядишься в свое новое белое платье, накрасишься и пойдешь и выпьешь маленькую бутылочку красного вина за ужином. Нечего здесь валяться в темноте и одиночестве. А потом уже будешь реветь.

Я накрасилась и пошла.

Села за столик с француженкой, старой красивой женщиной с большим сапфировым перстнем на пальце. Она позавидовала моему аппетиту – сама ела только листик салата. Я мрачно ей поулыбалась, хотелось поскорее к себе в номер. Дама ушла. Я огляделась вокруг. Справа от меня за столиком сидел дядька с неопрятным рыжим хвостом, собранным в резинку. Напротив него – очкарик с треснутым мутным стеклом. Дальше – какой-то амбал с красными щеками. Вот, сказала я себе. Поглядеть даже не на кого. И уткнулась в арбуз.

Через минуту я подняла голову и увидела, что вместо рыжего сидит мужчина моей мечты. Лет сорока на вид, внешности, знаете – моей любимой, типа Шона Коннори. Брюнет. С карими глазами и живым умным лицом. Он о чем-то разговаривал с очкариком, у него был приятный голос. Я уныло подумала – блин, он наверняка женат. И снова уткнулась в тарелку.

Когда я вновь подняла глаза, Шон Коннори сидел напротив меня, улыбался и явно собирался меня клеить. Как он оказался за моим столиком, я не поняла. – Жиль, паризьен, – сказал он. – Джулия, Москоу, – сказала я. – Жюли? – переспросил Жиль. – Рюс?

И закричал на весь ресторан – «Есть тут кто-нибудь, кто может переводить на русский?!» Кричал он по-французски, но я поняла.

До моего отъезда оставалось три дня.

***

…Наверное, в этот вечер нам ворожили черти, потому что в ответ на его крик что-то сказали ему по-французски слева от меня, что вызвало у француза бурную радость. Тут же ко мне обратились по-русски: «Мадам, вы из Москвы?»

Я обернулась – за соседний столик присаживалась молодая пара.

– Меня зовут Марин, я молдаванин, живу в Париже, – на чистом русском языке сказал мне молодой человек. – Могу вам переводить.

С помощью Марина быстро выяснилось следующее: что меня приглашают погулять и на дискотеку, что я шарман и прочее, что большое горе этот мой отъезд через три дня и нам нельзя терять времени. Это был такой напор и кавалерийский наскок, что я только кивала.

Было очень прикольно: француз мягким бархатным голосом говорил что-то, не сводя с меня глаз и улыбаясь, тут же мне в левое ухо шептали: «Мадам, мсье говорит, что он живет в Париже, что он работает в юридической конторе возле Дворца Инвалидов, и, если вы только захотите, он готов показать вам Париж».

Я отвечала: «Очень приятно, спасибо», и тут же раздавалось: «Мсье, мадам парле…»

Короче говоря, француз так вцепился в эту парочку, что потащил ее с нами в соседний отель на танцы, и там мы с Марином перешептывались и сплетничали по-русски друг другу на ушко, и было очень смешно. Его спутница, Люси, сначала ревниво взглядывала на меня, потом я ее вытащила подышать свежим воздухом и там каким-то странным образом, на международном женском языке, посплетничали. Убейте, не знаю, как, но я понимала все, что она говорила: что Марин живет с ней в Париже уже три года, что она хочет за него замуж и детей, а он молчит. Потом она зашептала: будьте осторожны с вашим спутником, он сегодня за завтраком ел какие-то белые таблетки, и это подозрительно, вдруг он наркоман. «Медикамент!» – она поднимала палец кверху. Я говорила: "Хорошо, что я не побрила ноги, может, это его отпугнет" и вытягивала ногу вперед. Мы с ней смеялись, сидя на ступеньках какого-то черного отельного хода.

Белые таблеточки за завтраком оказались сахарозаменителем. Жиль соблюдал диету. Он смеялся над тем количеством пищи, которое я набирала себе на поднос. Он стоял как оловянный солдатик по стойке смирно возле стула, пока я садилась. Он говорил мне комплименты. У него оказалось хорошее чувство юмора. За первую ночь я выучила по-французски названия частей тела и счет до десяти.

На утро, еле шевеля языком, я позвонила гиду и отменила экскурсию, потому что сил не было никуда ехать. Мне хотелось только спать, но Жиль заходил ко мне в номер под дурацким предлогом помыть руки, и снова оставался. Мы гуляли по бульварчику Санта-Сусанны, и он, как заведенный, целовал меня в шею и в полоску живота над джинсами. Мы говорили о наших котах и детях, и в какой-то момент я спросила – женат ли он, и он сказал – нет проблем, я разведен. Мне даже было лень думать, врет ли он. Он знакомил меня со всеми своими знакомцами, и было видно, что его распирает от удовольствия. До моего отъезда оставалось два дня.

Под утро я проснулась от того, что он на меня смотрит и гладит по голове, по лицу.. . «Анжелик…» – шептал он. Я спросонок удивилась, что курортный роман может быть таким бурным и правильным, по всем законам жанра. В это день мне предстояло ехать на гору Монтсеррат, в святой монастырь, и я не стала отменять экскурсию, потому что мне просто дико хотелось побыть отдельно от него хотя бы несколько часов.

Я поехала. На горе, в монастыре, я поняла, что ни слова не понимаю из того, что говорит гид, что мне хочется добрести до скамейки и подремать, и подошла к какой-то одинокой девушке и сказала: «Простите. Можно я с вами похожу, я боюсь заблудиться и отстать от группы, и ничего не могу запомнить».

Девушку звали Таня. И она работала переводчиком во французском культурном центре в Москве. Черти продолжали ворожить. Я вцепилась в нее изо всех сил, объяснила, что ко мне пристал сумасшедший француз, и за целый день прогулок с ней научилась говорить маленькие фразы: «пойдем на завтрак», «я хочу спать», «я ничего не хочу» и «мне приятно».

На следующий день я уезжала.

И в последнее утро он сделал мне предложение. Часов в пять утра. Он говорил – пойдем на море, смотреть как встает солнце. Я отбрыкивалась изо всех сил. Он вытащил меня из кровати, поставил перед балконом, обнял и что-то сказал, со смешным словом «пюзи». Я ничего не поняла. Тогда он сделал жест, будто надевает мне на палец кольцо. Я напугалась. Это выходило за рамки жанра. Он взял с тумбочки московский журнал про кино, где на обложке Чулпан Хаматова была в свадебном наряде, и ткнул пальцем. Я не знала, куда деваться. Я сказала по-английски, что это все серьезно, и что я буду думать. И мы пошли на море смотреть на восход.

Он поехал меня провожать в аэропорт, а перед этим позвонил родителям – они жили неподалеку, в Пиренеях. Повторяя «Жюли, Жюли», он вдруг сунул трубку мне и на меня вылился горячий поток французской речи его отца, закончившийся единственным словом, которое я поняла – «Вуаля!». Я засмеялась.

В Москве все продолжалось. Смешное слово «пюзи» значило «супруга». Он звонил каждый день, иногда по восемь раз. Французский я постигала какими-то нечеловеческими темпами. Он каждый раз умудрялся сообщать мне какие-то новости. От того, что рассказал про меня своей кошке и бывшей жене, до того, что ходил в мэрию и сделал мне приглашение приехать. Он разговаривал по телефону с моей дочерью и называл ее «МашА», с ударением на последний слог, что ее дико раздражало. Он звонил мне на работу, и я выскакивала за дверь, чтобы с ним поговорить. Однажды мне позвонила его бывшая жена Мартина и по-английски предупредила, что приглашение готово на такие-то даты. Однажды мне некогда было выйти за дверь и мне пришлось, мешая французские, английские и русские фразы, что-то ему объяснять. Закончила я разговор в полной тишине: коллеги как-то странно смотрели и сразу заорали: «Колись, ты едешь в Париж?! А ты сказала, что нас десять человек и мы тоже хотим??»

К концу сентября виза была готова. Жиль заказал мне билеты и я забрала их в офисе «Эйр Франс». Приехал бывший муж в командировку и заодно проводить меня, как он выразился, в последний путь. Он называл его «Жюль», и, похоже, слегка ненавидел. В этой истории тогда принимали участие все, кому не лень. Подруга проездом из Германии научила меня грассировать. Старый приятель, от которого год не было ни слуху ни духу, написал мне в аську, не поздоровавшись: «все французы – лягушатники». Коллеги обвиняли в эгоизме и спрашивали, поместятся ли они все у него в квартире.

А я была в смятении. Я не была в него влюблена ни на секунду. Он мне просто нравился. Очень нравился, не более того. Но черт меня побери, мне надо было что-то решить, и надо было увидеть Париж. Он называл меня «фам фаталь», женщина судьбы. Но я никакой своей судьбы в нем не чувствовала. Тем не менее, у меня не было ни одного предлога отказываться.

В аэропорту Шарля де Голля он встречал меня с розами.

***

В Париже легкий, вкусный воздух. Очень чистый, просто изумительный. Париж и сам весь легкий, прозрачный и романтичный. Из аэропорта мы поехали в центр, в какой-то старый район. Немного погуляли. Потом поехали в магазин «La maison de l'escargot» ( Ля мезон де эскарго), «Дом улитки», где купили с килограмм улиток двух сортов. В магазинчике их было сортов 15, наверное.

Потом приехали к Жилю. Он живет в пригороде Парижа, Гриньи. Возле аэропорта Орли. Тихий чистый спальный район. Небольшая двухкомнатная, довольно уютная квартира. Я зашла и обалдела: на столе в гостиной мой большой портрет двухлетней давности, в спальне возле кровати вообще иконостас из моих фотографий… Мне стало страшно. Я не знала, что снимки, которые я ему посылала, превратились для него в фетиш. Сам он выглядел каким-то измученным и похудевшим. Он сказал, что к моему приезду отдраил всю квартиру. Он сказал – это твой дом, Жюли.

Он приготовил улиток – очень просто, в печке. Они запеклись и из них вытек душистый масляный сок с приправами. Маленькой вилочкой с двумя зубцами мы вынимали улиток из раковин, макали вкусный французский хлеб в масло, пили красное бургундское вино. Вина у него оказался целый шкаф.

Потом мы говорили. Я сказала, что мне сложно решиться на что-то. Я только что переехала в Москву. У меня любимая работа, я не хочу ее терять. Я не хочу начинать здесь все сначала, и Маша не хочет уезжать из России. Потом мы легли спать.

Ночью я проснулась от того, что Жиля рядом не было. Он сидел в гостиной в какой-то скорбной позе.

– Ты знаешь, Жюли, я не знаю, что теперь мне делать. Я не могу заснуть, – сказал он. – Я так надеюсь, что ты все-таки еще подумаешь.

На следующий день мы поехали в Руан. Там жила подруга моей подруги, русская, которая взялась нам немного помочь с нашими переговорами. Галя ждала нас возле белоснежного Руанского собора – того самого, который в разное время суток рисовал Клод Моне, и который всегда получался у него разным. Я не опишу вам, насколько это было прекрасно. Солнце, выходной день. Узкие тихие улицы, цветы на балконах. Возле цветочной лавки старик играл на аккордеоне и пел украинскую песню. Начинали звонить колокола на соборе, и тогда все вместе становилось просто счастьем. Неподалеку – маленькая площадь, где сожгли Жанну д ‘Арк. Какие-то легендарные места, одно на другом в этом маленьком сонном городке.

Мы сидели в итальянском кафе. Жиль сказал, что хочет ребенка и погладил меня по щеке. Я поняла это и без перевода. Он говорил, переводила Галя, что как только увидел меня, сразу понял, что я его судьба. Вот он такой и видел свою жену. У него было два гражданских брака, но впервые он хочет жениться официально, хочет, чтобы я носила его фамилию. Я маялась, мне было тоскливо. Я представляла себе этот брак, созданный его страстью и моим одиночеством, размеренные вечера, блинчики на завтрак, спокойные поездки на машине за покупками по выходным. И моя вечно отсутствующая душа, включенный по вечерам компьютер и невозможность все исправить. А если еще ребенок…

Я хотела бы ребенка, но от любимого мужчины. Я ничего не имею против быта и не боюсь повседневности.

...Но, может быть, решиться на это? Может быть, это будет гостевой брак, предложила я ему. Я не могу жить в чужом языке, русский язык это мой хлеб и любовь, я умру от тоски во Франции. Нет, говорит Жиль, я не могу гостевой, Жюли. Прости, я изведу себя ревностью и тебя замучаю. И ты не сможешь получить гражданство. В обычном браке ты получила бы его через год. И он согласен удочерить Машу.

На этом месте я очнулась и завопила: «У Маши есть отец! Жиль, я не могу, не могу. Я не могу сейчас увозить дочь, для нее это будет травмой. Я не хочу уезжать сама». На этом наши переговоры почти завершились. Я обещала, что подумаю еще, буду думать все мое пребывание здесь, десять дней.

Мы вставали рано утром и шли на поезд RER – это что-то типа загородного метро. Полчаса до центра Парижа. Жиль шел на работу в свою контору. А я шлялась по Парижу где хотела. Какой же он маленький и красивый! Это было счастьем, и я забывала про Жиля начисто.

...Мост через Сену, где я открыла только что купленные духи Lanvin, и ветер унес у меня из рук целлофановую обертку. Три столика на бульваре, за одним из которых я просидела час, выпив две чашки кофе. Пожилой официант, небрежно ставящий перед тобой старый начищенный кофейник и горячие тосты с тунцом. Тяжелая огромная дверь издательства «Галлимар», которое я собиралась поискать специально, а через пять минут буквально в него уткнулась. Бутик «Ла Перла» на Вандомской площади в девять утра, где в витринах на солнце сверкал белоснежный мех. Продавщица в маленькой лавочке на бульваре Сен-Жермен, с которой мы, просто по Булгакову, трещали на французском, пока я примеряла чудные шали, шарфы и шапочки.

И отовсюду – «Бонжур, мадам». И улыбки.

Бульвар Ланне, где русское консульство. Тихие дорогие особняки. Во всем квартале – ни одного кафе, и лишь недалеко от метро – небольшой ресторанчик, куда на обед приходили старые ухоженные француженки в бриллиантах. Там я сидела с утра и учила французский по самоучителю, тут же практикуясь на официантах. Полицейские, нереально любезные и снисходительные, в белых перчатках.

Магазинчик, где я купила моцареллу, минералку и шоколадку. Я съела это все на скамейке в Люксембургском саду, куда зашла тоже совсем случайно. Свежий горьковатый сентябрьский воздух. Рыжие каштановые аллеи, блестящие каштаны на земле, чугунные скамейки, тишина. Я сидела на удобном стуле-кресле в этом саду, грелась на солнышке и понимала, что в Париже мне хорошо быть одной.

И Лувр. Усталая Джоконда,с охраной, под стеклом, на которую было жалко смотреть. Запрещенные фотовспышки, китайцы, японцы в наушниках. Голландцы, к которым я шла через бесконечные переходы и потом тихо всматривалась, пытаясь научиться видеть в них свет. Сад Тюильри, который мне показался маленьким и скучным.

Набережная Сены, Дворец правосудия. На другом берегу – барахолка, где можно купить русские открытки, какие-то шурупы, картину, шкатулку. Улица цветочных магазинов, где идешь под аркой из переплетенных растений, стараясь не наступить на горшки с цветами. Битком набитые ресторанчики в час дня. Вкусные до умопомрачения запахи на узких улочках.

Вечера с Жилем и вполне семейные выходные дни. Он был очень терпеливым и добрым. Я что-то готовила каждый день. Однажды я напекла ему кукурузных блинов и погладила рубашки. Я не курила за эти дни ни разу. Я разговаривала с Галей по телефону и с русскими женщинами в нашем консульстве, где мне надо было получить какую-то бумажку. И все они говорили одно и то же: во Франции безработица.

На моей кредитной карте были деньги. И у меня были наличные. Я могла покупать все, что захочу. Но я не покупала, примеряя себя к новой жизни, где Жиль по утрам говорит «Жюли, экономим!» и где у меня нет собственных средств. Я познакомилась с петербурженкой Алисой Лешартье, которая зазывала меня в «Самаритен» съесть какие-то необыкновенные пирожные. Ее муж был программистом, и они мотались между трех стран – Швейцарией, Францией и Россией. Ее двое малышей разговаривали на трех языках. Я чувствовала, что, живя с Жилем, я не увижу никаких пирожных и посиделок с подружками.

Я не знаю, как это сказать точно, но от него веяло какой-то беспредельной патриархатщиной. Я совсем не феминистка, мой муж мне говорил, что со мной очень уютно жить, но тут пахло опасностью. Я им не восхищалась и мне не хотелось его слушаться. Поэтому в любой момент я могла превратиться в разъяренную стерву, испортив жизнь и себе, и ему. Для меня это был однозначный мезальянс, неравный брак. Но я все-таки колебалась.

Он так заботливо укрывал меня в машине пледом, так терпеливо сносил все мои капризы, так ничего не требовал – лишь бы я была! Он ходил за мной по пятам и все время меня нюхал, целовал, тискал. Он говорил, что любит мой запах и мой смех.

Мы поехали в Версаль с его братом, его женой и детьми. Их маленькая дочка с необычным именем Киян, лет шести, почему-то меня полюбила. В ресторане за обедом она подошла ко мне и молча поцеловала в щеку. Все чуть не зарыдали от умиления. У меня просто сжалось сердце. Жиль везде представлял меня как будущую жену. А я именно тогда, в Версале, замыслила побег. Я знала, что вряд ли увижу когда-нибудь еще Киян и ее сестру. Я еле улыбалась окружающим и с трудом понимала, о чем они говорят. Мне было уже все равно. Я хотела домой. В Россию, где хамят и не говорят «пардон». Но где все разговаривают на русском и где ты своя.

Но я мучительно размышляла, что в России у меня есть только любимая работа и дочь. Я редактор и мама. Меня уже давно нет как женщины, жены, любовницы. И я снова колебалась. Прилетев в Москву, я думала несколько дней. Меня все спрашивали – ну что ты решила? И я не могла ответить.

Ответ, ясный и понятный, пришел ко мне однажды серым московским утром, когда я на такси ехала на работу. И это было «нет». И огромное облегчение. Словно гора с плеч упала.

***

Ну, в общем-то и все. На этом история закончилась. Жиль звонит мне и пишет до сих пор. Редко, но регулярно. Мне было трудно ему сказать, что я не приеду, но я сказала. Это было мучительно, я чувствовала себя сукой и стервой. У меня осталось уважение к нему и благодарность. Он на редкость добрый и достойный человек, и возможно, будь он понастойчивее и живи он в России, я бы сдалась. Я не исключаю, что мы еще будем видеться, если я захочу: в Париже, вот в него я слегка влюблена.

Больше всего мне жалко моего французского языка. Язык прекрасный, легкий, а для русского человека вообще второй родной. 19-ый век оставил нам в наследство огромное количество французских слов, я даже не подозревала – сколько.

Два года назад я написала колонку про французскую песенку. Интересно, что в ее «французской» части все сбылось почти дословно. Вот она:

***

…Я хотела бы жить во французской песенке. Знаете, такой легкий шансон – любовь, ля-ля, завтрак в отеле с видом на Лазурный берег, кофе, горячий рогалик, поцелуи в шею, роза и ревность. Он ее целует везде-везде, она надувает губки и строит глазки официанту. Или – она на него глядит нежным и глубоким взглядом, а он сидит в профиль и чистит апельсин, девочка моя, так-то. Потом все друг друга бросают. Такая любовная историйка. На историю не тянет.

Хотите историю – полезайте жить в русский романс. Вот где вы увязнете в речном песке, под луной, в сумасшедшем одиночестве. Там все – невозможно, не спрашивайте, почему. Никаких поцелуев, роз и апельсинов. Одна тоска и надрыв. Скомканный платочек, сухие глаза: рыдать нельзя, это из оперы. Бракосочетаться тоже нельзя, это загубит все на корню, и вообще желателен трагический конец, чтобы один разлюбил или, на худой конец, умер.

В общем, похоже, самый смак – это водевиль. Там можно нормально обглодать куриную ножку, а твоя любовь, не стесняясь, будет хлестать пиво. В этой любовной истории вы растолстеете и поздоровеете, научитесь напевать дурацким голосом и щипать друг друга за ушко.

Есть еще испанская гитара, но там вас непременно задушат из ревности. Еще можно жить, жуя жвачку, в попсе, но лучше – в русском роке, только вы должны быть спимшись. Главное – не лезть в военный марш и государственный гимн.

Ну а все-таки французская песенка – это хорошо. Поцелуи в шею, роза, ревность, и главное – все как-то обходится.