Я схватил её за локоть и потащил за собой. Её платье шуршало, шелестело, заполняя собой пустоты комнат, сквозь которые мы шли. Её побрякушки прыгали на запястье, груди и ушах, звеня и раздражая меня всё сильнее и сильнее.
Может обычно это и нравилось мне, но с каждым днём, с каждым новым нарядом я всё больше и больше не мог терпеть. Меня выводила из равновесия вся эта мишура. Я не видел ничего кроме неё. А мне хотелось его. Тела. Нагого, чистого, первородного. Со всеми его изгибами. Гладкого и местами шероховатого. Красивого.
Я жаждал его жара, обжигающего. Боли не чувствуют лишь только трупы. Я хотел боли, хотел чувствовать, что я жив!
Жизнь так страшна? Да? Жизнь такая, какая она есть, не погладит меня по головке? Именно поэтому иные наслаждались тобой без этих тряпок? Может именно поэтому, каждый раз, как попасться мне на глаза ты тщательно продумывала свой гардероб, желая мне угодить? Именно поэтому ты каждый раз нацепляла на себя самые изысканные наряды, которыми так гордилась и которыми так хотела поделиться со мной, с окружающими?
Именно поэтому ты каждый раз, как только приоткроется маленький островок твоей нежной кожи, от которой веет теплом, сразу улыбаясь, прикрывала его своими роскошными тканями и смущалась? Боялась, что я обожгусь и мои детские, наивные ручонки станут грубыми?
Да уж, думаю руки настоящего мужчины нельзя перепутать с ручонками маленького мальчика, что не знает жизни, работы и боли. Он живёт в своём мире, маленьком или большом – это не имеет значения, но там красивее и запахи слаще. И ты боишься расколоть его, боишься болью, которую причинишь – стянуть пелену перед его глазами, вытащить его с мокрого асфальта в грязь?
Может, ты боишься не за меня, а за себя? Может, ты думаешь, если я не услышу знакомого шелеста дорогих тканей и не увижу ярких переливов и блеска платьев и всех твоих украшений – я испугаюсь? Что без яркой картинки, что так привлекает маленьких детей – ты станешь мне неинтересна?
Я сжимал твой локоть и слышал шелест платьев!
Я был в ярости. Я резким толчком открыл дверь ближайшей комнаты и бросил тебя в неё. Ты упала, распласталась на полу. Подолы вздымались вокруг тебя как пена в море.
Худыми ручонками ты опиралась. Голову опустила, и волосы спадали, скрывая лицо.
Дверь я захлопнул. Пустота. Никого. И даже сейчас ты прячешься, утопая в складках изысканного сплетения заморских нитей.
Я взбесился, сорвал с тебя всё! Содрал кольца, раня твои запястья, серьги и ожерелья, рассыпая жемчуг по полу. Он покатился, прыгая, за кровать, унося на себе капли твоих слёз.
И вот ты нагая, пышешь жаром тела, прикрываешь свои самые откровенные места, ты стесняешься, смущаешься. Тебе страшно, ты теперь меня боишься! Я ворвался как варвар в святыню, я словно блеющая овца, что пришла на луг и видит цветок прекрасный, что был до этого огорожен цветным забором, расписным.
Глаза мне жжёт, девственной красотой. Но притронуться не смею! Любуюсь. А ведь знал, что под мишурным уродством прекрасные раздолья. Знал, а не ведал.
Бедная, жалкая, плачешь и слабою рукою, тянешься, не ко мне, за платьями своими, за холмами этими, что снова тебя закроют, скроют, поглотят твой пыл. Стеснят всё тело, что так свободы жаждет.
Зачем?
Подтягиваешь эту тяжесть, гадость, лохмотий ворох, да и только. Тянешь ручонкою своей, легонечко – тяжко. Стараешься, а нет сил.
Смотрю ли я на это всё безжалостно? Нет, страдаю я этим. Больно, а ведь я ещё не прикасался.
Больно, хочется ещё! Сладко жить!
Вырываю из рук твоих эти обноски, опускаюсь к тебе и прижимаю, к себе. Жжётся. Чувствую, как твои неуверенные руки обвивают мне шею, залезают мне в волосы. Жжётся. Ощущаю, как шея, твоя к моей прильнула. Жжётся.
Ах как сладко жить!
