exentric

Мы в Рождество, как водится, волхвы, а перед сном – ребята и девчата. Колышет ветер гладь дурман-травы, в овечьих шкурах сладко спят волчата. Дитя лежит потерянным комком и ждет от мира ласки и подсказок, сопит в подушку, пахнет молоком, перемещаясь в лабиринте сказок. Глухую тьму подергивает рябь, буколика сменяется кошмаром, утоптанный большак приводит в хлябь. Колдует дед над старым самоваром, из крана хлещет ржавая струя, и бабка у разбитого корыта, беззубым ртом проклятия плюя, малюет объявление «ЗАКРЫТО».

Зашторен мир, пещеры и дворцы уже не восприимчивы к сим-симу. Во ржи, раскинув руки, спят гонцы, дошедшие с вестями в Хиросиму. Бредут с узлами толпы из ларца, сутуло, грузно, шаркая лаптями, настолько одинаковы с лица, что в ужасе скрежещешь челюстями. Лягушка прячет девичью красу в руинах черной выжженной деревни и тихо, без свидетелей, в лесу ваяют братья гробик для царевны.

Отец кричит: «Эдип, надень пальто!», и мама-зомби споро моет раму, соткавшись из тягучего ничто. На крик дитяти: «Мама, здравствуй, мама! Ты здесь? Но как? Ведь ты же умерла!» - смеется: «Я, сынок, уже воскресла». Стирает пыль с ожившего стекла, целует сына, опустившись в кресло. Колени, губы, нежность и покой. Сын жадно утоляет лютый голод, покуда под ласкающей рукой не ощутит бесстрастный резкий холод, покуда не увидит мрак и гной, ползущий из-под маминой личины, покуда запах, пряный и родной, не сменится зловоньем мертвечины. Кто скажет правду, раз и мама лжёт? Мигает светофор над перекрестком. В кювете разевает рваный рот чеширский кот, замученный подростком, и брат его, уже не в сапогах, ограбленный узбеком-гастролером, бредет на переломанных ногах по бесконечным пыльным косогорам. И заяц гложет волка, и козел насаживает Машеньку на фаллос. И царь Додон, открыв рабочий стол, читает капсом: МЕНЕ ТЕКЕЛ ФАРЕС.

На каждой тропке мутная вода Ивашку дожидается в копытце. Иди туда, неведомо куда, за тем, что никогда не пригодится. Не оставляй ни меток, ни следов средь лопухов и земляничной сыпи. Закрой глаза, иди на волчий зов, на совий вздох, на завыванье выпи, на испаренья гибельных болот, на смех чертей, чужой язык шайтанов, туда, куда манит запретный плод, уже точёный сотнями Иванов.

Лежит дитя, подушку теребя, пропитывая простыни тревогой, и слышит шепот сказочного Бога: "Не бойся, глупый, я люблю тебя".