Давно собиралась поделиться историей. Хочу подчеркнуть, что в ней нет вымысла, только правда. Это воспоминания многолетней давности, мне тогда было всего 11 лет. А нахлынули они после того, как я потеряла одну книгу. Проверила все книжные полки – нет. В семье все знают, что я этой книгой дорожу, муж и дети бросились помогать. Когда я уже готова была заплакать, книга нашлась – лежала на полке за другими. Потрёпанная, зачитанная, но с ещё заметным узорным теснением на светло-бежевой тканевой обложке. Д. Медведев «Это было под Ровно», 1950 год издания.
Летом 1972 года мы с мамой поехали в Ленинград. Что-то не сложилось, и нас на вокзале никто не встретил. Телефон не отвечал. Мама неплохо знала город, и мы отправились по нужному адресу. Путь наш лежал через сквер, где гуляли мамы с малышами, бабули в белых панамках. Пожилые мужчины играли в шахматы прямо на скамейке. Мама очень крепко держала меня за руку, потому что я умудрилась потеряться в метро ещё в Москве, откуда мы и приехали в Ленинград.
Ранним утром спустились в числе первых посетителей в метро. Я успела зайти в вагон, а мама – нет. Я увидела только расширенные от ужаса мамины глаза за закрытыми дверями вагона. Почему-то ни капельки не испугалась. Просто вышла на следующей остановке и спокойно встала у колонны, полагая, что мама подъедет на следующем поезде. Так и произошло. Только после того случая мама всегда крепко держала меня за руку, вызывая тем самым моё возмущение. Всё-таки мне было 11 лет, и я считала себя взрослой, с чем категорически не соглашалась мама.
В сквере мы присели на скамейку. Одна из бабулек разговорилась с мамой. Узнав, что мы приехали издалека, а нас никто не встретил, она предложила маме временно пожить у неё. От этой бабушки шло такое тепло, что мама согласилась.
Хорошо помню, что это была улица рядом с Невским проспектом. Маленький двор-колодец, высокие угрюмые стены домов, широкая, с красивыми резными перилами лестница в подъезде.
Поднявшись на третий этаж, бабушка Юля (так звали нашу неожиданную новую знакомую) открыла ключом дверь, а за ней оказалась ещё одна, с цепочкой. Я никогда раньше такой не видела. За дверями скрывалась коммуналка, в которой жило ещё несколько семей. Кухня и ванная с туалетом были общими. Мне это показалось диковинкой, у родителей всегда были квартиры с раздельным санузлом, и ванная с туалетом принадлежали только нам.
Бабушка Юля занимала длинную неширокую комнату с окном, выходящим во двор. Очень высокие стены были оклеены бежевыми обоями с проглядывающими на них красивыми розами. На самом видном месте висела большая чёрно-белая фотография девочки приблизительно моего возраста, с такими же, как у меня, косичками. Девочка улыбалась.
Место мне определили за высоким старинным буфетом, в котором стояли необычайной красоты чашки на блюдцах и красивейший кувшин – бабушка Юля называла его молочником. Удивительной формы рюмочки в резной кружевной оправе из какого-то тонкого металла поражали своей изысканностью. Я рассматривала всё это, как в музее.
Утром бабушка Юля варила нам на общей кухне кофе в высоком эмалированном кофейнике, жарила гренки. Завтракали втроём в комнате. На столе расстилались белые накрахмаленные салфетки, на них ставились блюдца с чашками. Сахар кусочками надо было брать специальными щипчиками и аккуратно размешивать в чашке фигурной кофейной ложечкой.
Я была довольно воспитанным ребёнком, но сидеть за столом и не болтать ногами – это оказалось выше моих сил. К тому же у меня была дурная привычка грызть ногти. Поэтому я часто ловила на себе выразительный мамин взгляд, слышала её замечания. А бабушка Юля ласково объясняла, как барышне необходимо вести себя за столом. И хотя сама она передвигалась при помощи палочки, преподала мне урок правильной и красивой походки.
Целью нашей поездки были музеи и достопримечательности славного города. Бабушка Юля советовала, куда сходить, как и чем доехать до нужного музея, что посетить в первую очередь.
Я многое увидела в ту поездку. Эрмитаж и Дом-музей Пушкина, Русский музей и Петергоф, Казанский и Исаакиевский соборы – это лишь малая часть того, что осталось в памяти на всю жизнь. Мы гуляли по знаменитым, упомянутым ещё классиками улочкам и мостам. Бродили по Летнему саду, где мама наизусть читала мне «Евгения Онегина». А вечером возвращались в комнатку бабушки Юли, где нас ждал сервированный к чаю стол.
Месяц пролетел незаметно. И вот наступил наш последний вечер у бабушки Юли. За чаем все вдруг погрустнели. И тут наша гостеприимная хозяйка сказала, обращаясь к моей маме:
– Знаешь, Любочка, я ведь, когда увидела твою Аришу в сквере, чуть не заплакала. Она так похожа на мою Верочку. А когда узнала возраст Аришки, то совсем не по себе стало, сердце защемило. Верочке моей двенадцать было. Ты звонила своим родственникам, чтобы узнать, почему вас не встретили, а я сидела в комнате и боялась: вдруг тебе ответят, ты соберёшь дочку, и вы уедете. Не обижайся, мне очень хотелось пожить с вами. Аришка твоя такая же болтушка и хохотушка, как и Верочка. И моя девочка тоже грызла ногти, а я её за это ругала. Глядя на Аришу, я себя молодой почувствовала, как будто опять стала мамой. На время. Мне опять было о ком заботиться. Столько лет одиночества… Никому не пожелаю, не дай бог тебе такое пережить.
И бабушка Юля рассказала следующее.
– Когда-то я была молодой и быстрой, успевала и работать, и учиться. На заводе занимала руководящую должность. Всегда и везде первая. Приходилось много разъезжать по Союзу. Да и по партийным делам с выездными комиссиями постоянно по области моталась. А муж работал инженером, тоже часто уезжал в командировки. Серьёзным был, спокойным. И очень тихим, в отличие от меня. Я же была задорная, хохотушка. Перед самой войной возглавила партком на заводе, избрали секретарём. Хлопот и забот стало ещё больше.
Дочка наша, Верочка, росла самостоятельной и очень ответственной. Училась на «отлично», в классе была заводилой. Вся в меня – везде первая. Очень хорошо стихи декламировала, в концертах участвовала. С детворой возиться любила, на улице не могла пройти мимо малыша: обязательно остановится, пощебечет с ним. Да и в коммуналке нашей тогда только молодёжь жила – в каждой комнате детские голоса звенели. Теперь из тех довоенных жильцов я одна осталась – кто на фронте погиб, кто в блокаду от голода умер, а кто потом, от полученных ран… Люба, когда вы с Аришкой гуляли, может, обратили внимание, что на стенах домов есть надписи-предупреждения об опасности артобстрела?
Мама тихо кивнула. Конечно, видели, и не раз, только не знали, зачем они нужны.
– Это с сорок первого память. Чтобы не забыли. Не мы, пережившие блокаду, а те, кто будет жить после. Война перевернула всю нашу жизнь. Муж погиб в ополчении. У него зрение очень плохое было, на фронт не брали. Так он ушёл с нашими заводскими одним из первых. Мы и попрощаться не успели. Я прибежала домой, а его уже не было.
Мне расхотелось болтать ногами. Навострив уши, слушала пожилую женщину, поглядывая на девочку, улыбающуюся с фотографии. Представляла её жизнь. «Счастливая, – думала я, – жила в таком красивом городе!» Мне тогда казалось, что все жители Ленинграда только тем и занимались, что ходили по музеям.
– Началась полная мобилизация, – продолжала бабушка Юля. – Я служила комиссаром – фронт-то вот он, рядом. Постоянно моталась от передовой к тылу, мужиками командовала. Слушались, уважали. Смерти в глаза смотрела не раз. Очень боялась попасть в плен. У меня личный пистолет был. Думала: если вдруг, немцы схватят, то успею застрелиться.
А Верочка жила дома одна, под присмотром соседей. Уже блокада началась, мне приказали вернуться на завод. А завод-то на самой, считай, передовой, сутками на нём пропадала. Заскочу на короткий срок домой, дочку проведаю – и обратно. Спала на ходу, тогда все так жили. Для кого-то слова «Всё для фронта, всё для победы» – пустой звук, а для нас, переживших войну, это было делом жизни и смерти.
Люди умирали от голода. Просто падали на ходу. У меня паёк был немного лучше, чем у других, но тоже еле ноги таскала – Верочке всё отдавала. Она очень жизнерадостной была, даже в то время другим помогала. Ходила по квартирам с такими же пионерками, как и сама, деток собирала и в приют относила. Обходили каждый подъезд, каждую квартиру. Часто бывало так, что мать умрёт от голода, а руками к себе ещё живого грудничка прижимает. Ребёнок уж и кричать не может. Поэтому девочки и проверяли жильцов – живы ли? Бывало, придут, а в квартире только закоченевшие трупы. Списки жильцов вывешивались на дверях. Иной раз просто перечёркнутые крест-накрест – значит, вымерла вся квартира.
Электричества не было. Топили дровами. За водой на Неву ходили. Голенища сапог варили и ели, подмётки от кожаных сандалий… Страшно было смотреть на почерневших от горя людей. Это жестоко – умирающий от голода человек.
Я боялась за Верочку. Просила, чтобы она не ходила одна, без подружек, в темноте. Но она была слишком ответственной, очень доброе сердце было у ребёнка. Хотя сама уже еле передвигалась.
Однажды прихожу домой, пусто в квартире. Соседей уже никого не было в живых, дочь не отзывается. И к вечеру домой не пришла. Вторые сутки, третьи – нет девочки.
Ночью пришли ребята из розыска. Я накануне обратилась к ним с мольбой о помощи. Знали друг друга ещё с довоенной поры, они не отказали, сделали всё, что было в их силах, несмотря на занятость – бандитов тогда хватало.
Просто протянули мне узелок. В платочек – серенький такой, из козьего пуха, эту шалочку Верочка носила, – были завёрнуты косточки. Ребята сказали, что её съели. Сварили и съели. Останки опознали по одежде.
Я очень испугалась. С ужасом смотрела на смеющуюся девочку на фотографии. Мне, сытой и обласканной родителями, не верилось, что такое могло произойти с такой же, как я, девочкой.
– Сколько времени просидела, прижав узелок к себе, не знаю, – продолжила бабушка Юля. – Я не плакала. Зачем? Ведь я умерла вместе с дочерью. Слёз нет и сейчас. Мёртвые не плачут.
Мама, оглушё
