Блокадные хроники (из "Записных книжек" Л. Пантелеева)⁠⁠

Пост в Лигу психотерапии в дополнение к циклу о Л.Гинзбург.

Война, блокада и как выживали - от лица Леньки Пантелеева (Алексея Ивановича Еремеева), бывшего беспризорника, автора "Республики Шкид".

С началом Великой Отечественной Войны Л. Пантелеев остаётся в осаждённом городе и почти постоянно ведёт свои заметки о блокадной жизни в Ленинграде. В марте 1942 года он находится на грани жизни и смерти от дистрофии. Кроме того, четыре месяца он живёт без карточек на продукты, так как его лишают прописки. В июле 1942 года А. А. Фадеев вывез тяжелобольного Пантелеева на самолёте в Москву (цитата из Википедии).

В посте о Л. Гинзбург была такая цитата

"...все начиналось не диктором, а коротенькими звонами и паузами, выводившими звуковую фигуру. Никогда мы не слыхали более печального звука. Потом перечисление радиостанций с его хрупкой аберрацией стабильности. Наконец, страшно короткая информация (казалось, они становятся все короче), в те дни состоявшая из направлений. И люди с задохнувшимся сердцем стояли у репродукторов, принимая очередное направление. Диктор говорил неестественно медленно, и можно было считать секунды, отделявшие слово от слова, населенный пункт от населенного пункта. Направление... Люди знали — потом будет лужское, потом..."

О том же самом другими словами пишет другой блокадник:

x x x

Зима. Хрипло и приглушенно говорит радио. Слышно, как в паузах голодный диктор заглатывает слюну.

x x x

Слухи, слухи. Самые нелепые, неожиданные, неизвестно из каких источников идущие. В Луге - 3 копейки килограмм хлеба. В Петергофском дворце немецкие офицеры устраивают балы и танцуют с "местными дамами". "Идет Кулик". "Отбили Пушкин". "Взяли Остров".

- Как же так?

- Да вот так. Это уж точно.

x x x

Иногда по утрам задерживаются московские радиопередачи. Это значит - в Москве воздушный налет.

x x x

На днях радио молчало до 18. 21. Внезапно раздался грохот, прозвучала какая-то музыкальная фраза, а за ней громкий мужской голос:

- Глубокий вздох!

И тут же передача опять оборвалась. Так и застрял в памяти этот "глубокий вздох".

x x x

В ночь с 7 на 8 ноября стоял на посту у ворот. Мрачная была ночь. На сером бесовском небе - за бегущими тучами - крохотное пятнышко луны. Ледяной пронзительный ветер. Воздушных налетов за это время не было, зато почти все эти два часа не прекращался артиллерийский обстрел. Гремело где-то в стороне Смольного.

Но жуткое было не в этом. Самое жуткое было - радио, которое на этот раз, праздника для, не только не было выключено, но позволило себе "разговеться" - передавало легкую музыку: опереточные арии, фокстроты.

"Частица черта в нас

Заключена подчас"

Эта частица черта не могла заглушить ни воя ветра, ни грохота канонады, ни тех горьких мыслей и чувств, которые одолевали человека, стоявшего на лютом сквозняке в подворотне старого петербургского дома.

А потом была пауза. Минут десять радио молчало. И вдруг загремел "Интернационал". Никогда не слушал его так... Не найду слова, чтобы объяснить: как?

Так слушает что-нибудь человек в последний раз.

Л. Гинзбург - о бытовом и обыденном:

"В первый миг совершающегося события показалось, что нужно куда-то ужасно спешить и что ничто уже не может быть по-прежнему. Потом оказалось, что многое пока по-прежнему. Еще ходят трамваи, выплачивают гонорары, в магазинах торгуют обыкновенными вещами"

Пантелеев про трамваи и не только:

x x x

"Трус тот, кто боится и бежит, а кто боится и не бежит, тот еще не трус".

Князь Мышкин

x x x

Проверить эту формулу в наших условиях трудно: бежать некуда. Впрочем, то, что я только что написал, - фраза. Можно сказать по-другому: кто боится и молчит, тот еще не трус.

Тетя Аня во время бомбежек хватается за голову, мечется, рыдает... А ведь всегда считалась выдержанной, сильной, гордой.

Храбрым не помогут сделаться ни опыт, ни приказ, ни звание.

Месяц назад ехал в трамвае по Литейному. Где-то очень близко, на Фонтанке, начался артобстрел. И какой-то капитан, фронтовик, стал кричать:

- Что же вы? Остановите трамвай!..

И стал протискиваться к выходу.

Он привык, и его так учили там, на фронте: противник открыл огонь - маскируйся, окапывайся, прячься. А тут тыловики, шпаки с удивлением и даже с некоторым презрением смотрели на этого фронтовика.

Вообще-то понятия "фронт" и "тыл" несколько сместились, если не переместились. В Ленинграде, я уверен, снарядов и бомб падает относительно больше, чем где-нибудь под Пулковом или тем паче у Белоострова.

x x x

Сколько раз у меня в жизни бывало. Совру - и сразу же попадаюсь.

Мальчиком еще это заметил.

Последние годы как будто врать не приходилось, воздерживался даже в тех случаях, когда ложь была бы оправдана, как "ложь во спасение".

Но война подтачивает нас не только физически.

В декабре еще, кажется, пришел в поликлинику. Авитаминоз. По всему телу фурункулы.

Врачи в пальто. Я - тоже. Дымит железная печурка. Коптит фитюлька.

Желая разжалобить врача и, может быть, в смутной надежде, а вдруг она выпишет мне какую-нибудь необыкновенную карточку на дополнительное питание, я говорю:

- Вы знаете, доктор, совсем ослаб. Вчера ехал в трамвае и упал, подкосились ноги.

- Какой трамвай? О каком трамвае вы говорите? Трамваи не ходят в Ленинграде уже второй месяц!..

Было ли у меня, оставалось ли чем покраснеть?!

Врач склонилась над столом, что-то пишет. Сердце слегка замирает. А вдруг... А вдруг - на дополнительное питание?

Дает мне бумажку. Читаю. Направление - в венерологический диспансер.

Проспект 25-го Октября, дом 80.

- Зачем это?

- К накожнику. Лечить фурункулез.

Продолжение следует