Что я действительно чувствую к Марку Гондельману? Я уважала его познания в иудаике, но с каждой встречей ощущала усталость. Разговоры теряли магию, превращаясь в претензии.

Что ж, видимо, я не выйду отсюда, пока не напишу письмо, приемлемое для чтения.

Я огляделась. Так вот где он проводит большую часть своего времени, пишет свои трактаты и любовные письма школьницам.

Комната была узкая, с приглушённым светом и кисловато-прелым запахом. Окон не было, только две свечи в массивных подсвечниках с еврейскими символами. Пламя придавало пространству устрашающий вид, отражая на стенах остроконечные тени от книг. Одна свеча погасла, и комната оказалась в полумраке.

Я подошла ближе к столу. Неряшливо разбросанные труды Рене Декарта, Жака Маритена, исписанные листки, заляпанные тетради моих одноклассниц с перечеркнутыми фразами и пометками, явно сделанными его рукой. Пару наших общих снимков из поездки в Израиль в прошлом году – моё лицо было обведено жирным сердцем.

Среди бумаг я заметила несколько скомканных обрывков. Я взяла один в руки и начала разворачивать. Бумага была немного влажной и неприятно липкой. Что это, Марк, слёзы или…?

Приступ тошноты от осознания, что это за жидкость, заставил меня почти выронить листок. Но я всё же развернула его и прочитала:

“… прости за максимализм, но у меня нет больше сил спать с тобой, когда ты от меня постоянно уходишь, всегда устаёшь, всегда не про меня. Ты маленькая злая девочка, которая не понимает, что такое проснуться и знать, что до обеда для того, кого ты всем сердцем любил и проживал, ты унылое дерьмо в проруби.”

Я узнала этот текст. Это было письмо, которое он отправил мне на днях. Не думала, что “гении” переписывают свои письма.

Я яростно села за письменный стол. В этой комнате, среди его философских идей и мерзких записок, я впервые поняла, что моё письмо — это не просто ответ на его ожидания, а мой способ уничтожить его влияние на меня.

Ещё никогда в жизни я не писала так отверженно и ненавистно, прогибая бумагу под своими жёсткими и резкими словами. Пальцы онемели от напряжения, чернила

ложились сухими, острыми линиями. Я больше не пыталась писать красиво — я писала правдиво. С каждым словом цепи ослабевали. Я больше не ждала его одобрения. Я писала, и в этом было моё освобождение.

Неожиданно я услышала звук приближающихся шагов. Это был Марк. Он плотно приблизился к двери и дрожащим, мерзким шёпотом произнёс:

– Сара, я люблю тебя.

В комнате погасла последняя свеча, но мне больше не нужна была тьма, чтобы понимать, кто он такой. Теперь я знала, что освободит меня — мой текст.

Я продолжила писать, не оглядываясь на дверь.