Многие предупреждали, что западные — и в особенности немецкие — элиты пытаются уничтожить демократию. Некоторые советовали мне быть осторожным и нанять охрану. Многие другие хотели лично пообщаться со мной, поговорить и обменяться идеями. Возможно, они искали доброе слово, немного поддержки, кого-то, за кого можно ухватиться, как потерпевшие кораблекрушение в бурном море дискурсов движимых властью. Они чувствовали себя вытесненными из колонизированного коммуникационного пространства и искали замену утраченным или разрушенным диалогам.
Но это заставляет меня замолчать. Часто я не могу ответить. Это лишает меня дара речи.
Репортёр: хороший слушатель
Причина в том, что я — автор. В письме — а литература есть всё написанное — речь идёт не о коммуникации. Литература, как говорил Жан-Поль Сартр, — это «не-коммуникация», то есть противоположность коммуникации. Большую часть времени я молчу. Будучи репортёром на месте, я также держу рот на замке, слушаю других людей, иногда задаю вопросы и всегда делаю записи. Репортёр должен быть не болтливым бахвалом, а хорошим слушателем. Позже я молча сижу за своим письменным столом, читаю, изучаю материалы и пишу.
Пример привести?
Когда я сообщаю из зон боевых действий, я должен сначала позаботиться о выживании своих напарников, а затем уже о своём собственном. Мы попадали под обстрел, видели разрывы снарядов, взрывы ракет совсем рядом, оказывались на минных полях и не знали, как мы туда попали. Мы поднимали глаза и видели наполовину разложившееся мозговое вещество, прилипшее к потолку, на котором сидели мухи, и трупы, лежащие на полу. Мы встретили в больнице подростков, которые хотели почесать ногу, но ноги у них уже не было, потому что они наступили на мину и им ампутировали её выше колена — фантомные боли. Мы разговаривали с мужчинами, подвергшимися пыткам, которые были физически и морально сломлены. Все это время я запер свои страхи в самых потаенных уголках души.
Как вы думаете, как я справляюсь с такими переживаниями — может, ночами рыдаю перед барменами, напившись в стельку?
Я постоянно живу и работаю как раздвоенная личность: в официальной структуре с визами, аккредитациями и военными разрешениями и одновременно в негласной структуре, в мире информаторов, местных помощников, частных водителей, тайных источников, и я строго разделяю эти две сферы. Что ты делаешь, когда тебе завязывают глаза и везут в бронированной машине в незнакомое место? Ты разговариваешь с водителем, спрашиваешь, куда он едет? Это телевидение. Ты молчишь. Ты запоминаешь каждый звук, каждый запах, каждую чёртову вибрацию.
Журналистика — это образ жизни
Ночью ты делаешь записи. Остальные общаются. Ты занят тем, что заново собираешь воедино разрозненные части своей личности. Потому что ночью страхи возвращаются и пытаются тебя похитить. Разве это то, чем можно хвастаться на коктейльной вечеринке?
Вернувшись в свой офис, я проверяю свои записи, фотографии, видео, интервью, я должен всё записать, вычитать, отделить хорошие части от плохих. Я сравниваю свои исследования с работами историков, политологов, с засекреченными документами. Я занимаюсь простыми вопросами, такими как: Кто? Что? Когда? Где? Как? Почему? Какой источник и является ли он надёжным? Как привлечь противоположную сторону? Всегда вопросов больше, чем ответов. Я размышляю о временных линиях, структуре и композиции. Я ищу точное определение, следующее захватывающее предложение.
Это сухая, рутинная работа бухгалтера. Разве это похоже на детективную историю, которую хотелось бы услышать в баре в пятницу вечером после тяжелой недели? От всей этой бумажной волокиты можно зевнуть от скуки.
В личной жизни я довольно скучен, мало говорю, часто молчалив. В интервью и перед камерой я играю роль, чтобы донести информацию — это тоже форма представления, будь то в интернете или во время лекции. «Видеть и говорить» — такова задача репортёра, как часто описывает нашу задачу мой друг Патрик Лоуренс. Журналистика для меня не только профессия, но и образ жизни, но за кулисами тоже есть жизнь.
Как это должно работать среди близких друзей — делиться своей работой с другими? Например: «Эй, Патрик, ты всегда такой замкнутый и никогда не рассказываешь о своей работе. Давай позволь нам немного прикоснуться к твоей жизни, пока не подали пасту!» И тогда я, возможно, отвечу: Что ж, ребята, на прошлой неделе у меня снова было три трупа. У одного отсутствовала голова, у двоих других были вывалены внутренности, и вороны их клевали. Это было действительно ужасно, ребята. Приятного аппетита! Неужели вы думаете, что это так работает?
Убежище литературы
Я пишу, потому что светские беседы на такие темы невозможны. Я писатель, не оратор. Говорение — это действие, направленное на установление контакта с другими; письмо — это действие, направленное первоначально на собственный опыт, внешний и внутренний, монолог. Авторы отвергают коммуникацию. Писатели отказываются использовать язык для ведения бесед; они живут в тексте, как в замещающем теле.
Письмо — это способ зафиксировать пережитое. Оно не заставляет ужас исчезнуть. Но в оболочке слов можно разглядеть всё это безумие, как паука, застывшего в янтаре. Возможно, всё обстоит так: «Цель литературы — жизнь. Литература рождается из жизни человека, который не может выразить себя, и литература черпает свою взрывную силу из того, что в конечном счёте невыразимо, но всё же просачивается из всей структуры текста, не из того, что выражено в книге как мнение, а из того, что заложено в мелодике фраз, в движениях тела, написавшего книги, в существовании, которое способно выразить себя лишь письменно». Это написал мой бывший коллега Кристиан Линдер в своем сборнике эссе «Грёзы машины желаний».
Литература рождается не из коммуникации, а из невозможности коммуникации и пытается предложить новые формы выражения и формы жизни. Древние знали это, и, например, именно из-за этого Жан-Поль Сартр выводит своё право подойти к такому автору, как Жан Жене, и спросить: кто ты, и что я узнаю о себе, знакомясь с тобой через чтение твоих книг?
Возможно, можно сформулировать это так: писатели — это, повторяя слова Кристиана Линдера, люди, у которых парализован язык, когда речь заходит об их жизни и идентичности, и которые затем в своих текстах всё же более или менее раскрывают всё о себе, в своего рода секретном коде, всё, что они на самом деле не имеют права рассказывать и всегда хотят сохранить в тайне, поэтому им нужно убежище литературы, и в то же время они движимы желанием обнажить себя как можно больше, чтобы быть узнанными в своём укрытии.
И послание, стоящее за всем сказанным и несказанным, всегда таково: Ты должен изменить свою жизнь. Артюр Рембо знал это. Райнер Мария Рильке писал об этом. В конечном счёте, вся литература направлена на эту цель; нет более важного смысла в этой работе, если только ты не рассматриваешь литературу как чистое развлечение. Писатель хочет рассказать историю своей жизни. Но поскольку он не может этого сделать и страдает от этого, он пишет свои книги и использует стратегию, безбоязненно раскрывая части собственного подсознания, собственного запретного мира фантазий, говоря, казалось бы, о других людях и ситуациях, будь они вымышленными или реальными.
Они хотят высказаться, потому что не могут высказаться публично
Автор нуждается в литературе, он нуждается в этой игре в прятки в искусственном теле языка; она предоставляет ему защиту, успокаивает его страхи и даёт ему разрешение говорить о себе, своих безднах, своих запретных мыслях и фантазиях. «Каждое произведение искусства, — сказал Теодор Адорно, — это заказное преступление». Литература — это среда, в которой жизнь стремится познать себя. Жан-Поль Сартр: «В самом деле, в беседах я никогда не говорю столько, сколько в своих текстах».
Цель литературы — жизнь. Литература рождается из жизни человека, который не может выразить себя, и литература черпает свою взрывную силу из того, что в конечном счёте невыразимо, но всё же просачивается из всей структуры текста, не из того, что выражено в книге как мнение, а из того, что заложено в мелодике фраз, в движениях тела, написавшего книги, в существовании, которое способно выразить себя лишь письменно.
Это перспектива автора. Я хочу добавить точку зрения читателя или пользователя, потому что, как пояснил Сартр: «Автор пишет партитуру, но именно читатель исполняет это концертное произведение. То, что создаёт автор, всегда ускользает от него, в то время как тот, кто не знаком с этим и воспринимает каждое предложение как новый опыт и поэтому способен постичь его в его конкретной истине, очевидно, является читателем… Читатель сегодня воспринимает книгу отнюдь не как возможность помечтать, а как упражнение своей свободы, то есть он знает, что занимается воссозданием целостности смыслов… Я считаю, что это должен быть смысл, которого ему самому не хватает в жизни, что-то, что ускользает от него; слова доступны ему, как и всем остальным, но что-то в жизни ускользает от него, ведь именно поэтому он ищет что-то в книгах. Почему читают романы или эссе? В жизни того, кто читает, чего-то не хватает, и это он ищет в книге. Чего ему не хватает, так это смысла, ведь именно этот тотальный смысл он придает книге, которую читает; смысл, которого ему не хватает, — это, очевидно, смысл его жизни, этой жизни, которая для каждого является плохой, плохо прожитой, эксплуататорской, отчуждённой, обманчивой, ложной жизнью, но о которой в то же время каждый, кто её проживает, прекрасно знает, что она могла бы быть иной: где, когда, как?»
Давайте выясним, чего вам, читателю, не хватает в вашей жизни и что вы ищете в моём тексте. По словам Сартра, это смысл, который вы не можете найти в своей жизни. Почему так многие хотят со мной говорить? Смысл должен быть сокрыт в пространстве вокруг господствующего языка, под властью общепринятого мнения, за решёткой пропаганды и под всеприсутствием дискурса движимого властью: молчание за гранью того, что можно сказать.
Критиков правительства систематически заставляют молчать. Инакомыслящих лишают возможности высказываться. Те, кто требует демократии, соучастия и участия независимо от картеля правящих партий, подвергаются политическим преследованиям. Они хотят говорить, потому что у них нет голоса на публике. Они хотят убедить себя, что они всё ещё существуют.
Цифровизация находится в очевидном противоречии с демократией
Символом этих процессов цензуры является деградация культуры дебатов в парламентах. Председатель бундестага Юлия Клёкнер призывает к порядку практически после каждой полемики против канцлера. В Европарламенте председатель выключает микрофон польскому депутату, выступающему против поддержки Украины. Парламенты переживают инволюцию и вырождаются из площадки демократических дебатов в пространство для легитимизации политической власти.
Все государственные аппараты и многие негосударственные организации участвуют в современной форме охоты на ведьм. Среди них — наднациональные организации, правящий партийный картель и его фронтовые организации, такие как фонды, близкие к партиям, компании, особенно ведущие корпорации цифрового капитализма, государственные и финансируемые промышленностью аналитические центры, ассоциации, объединения и профсоюзы, а также так называемые GONGO (government organized non-government organizations) — неправительственные организации, организованные правительством. Вместе они оркестрируют уничтожение демократического пространства для дебатов и подавление оппозиционеров и критиков. В этой охоте на ведьм дело не только в конкретном человеке. Дело в том, чтобы показать пример, создавая страх и принуждая других к упреждающему повиновению.
В этом контексте государственные и частные актёры сотрудничают, чтобы стабилизировать цикл частной эксплуатации и сохранить согласие населения с рыночной экономикой и государственным порядком. Речь идёт о подчинении неоимпериалистической форме господства.
Стоит посмотреть внимательнее.
Ключевое различие между неолиберализмом и цифровым капитализмом, возникающим на дымящихся обломках неолиберального порядка, заключается в следующем: при неолиберализме компании действуют на рынке; рынок — это, так сказать, нейтральная инстанция, доступ к которой имеет каждый, кто обладает необходимым капиталом. Ведущие компании цифрового капитализма ЕСТЬ рынок. Amazon, Google, Facebook, Apple — это интернет-платформы, бизнес-модель которых заключается в том, чтобы предлагать другим рынок, но самим определять условия. Они определяют, кто получает доступ к торговой площадке, они контролируют рыночные данные, устанавливают стандарты для торгуемых товаров и тем самым контролируют предлагаемые услуги, а также они определяют цены на предложения и, следовательно, размер прибыли.
Это цифровые монопольные предприятия, поскольку они доминируют на рынке. Возникновение этих цифровых платформенных корпораций стало возможным только благодаря финансовой поддержке военно-промышленного комплекса. По этой причине спецслужбы оставили себе лазейку для доступа к торгуемой информации. По словам социолога Филиппа Штааба, цифровизация находится в очевидном противоречии с демократией.
Контроль над мыслями стал почти всеобъемлющим
Информация, которую мы получаем через ведущие компании цифрового капитализма, — это лишь та, что прошла через фильтры загрузки этих корпораций и контроль спецслужб. Условия ведения бизнеса компаний и контроль секретной государственной слежкой важнее, чем свобода слова и выражения мнения, закрепленная в Конституции. Таким образом, корпорации определяют пространство дозволенного высказывания. Всё остальное обречено на молчание в бескрайних просторах цифрового пространства.
Тот, кто хочет узнать больше, чем допускает частная и государственная цензура, должен испытать реальность на месте, в реальном мире. Для большинства людей это невозможно. Таким образом, контроль над мыслями является почти всеобъемлющим.
Тот, кто выходит за пределы дозволенного информационного пространства, блокируется платформами и стигматизируется как производитель дезинформации, а при необходимости — как теоретик заговора, отрицатель коронавируса, симпатик Путина или антисемит. Государственные акторы сознательно используют это, чтобы раскалывать общество, манипулировать общественным мнением и тем самым стабилизировать своё господство.
Платформы могут при этом ссылаться на директивы Европейской комиссии — наднациональной организации, которая не избирается демократическим путём и не подконтрольна демократическому надзору. Закон ЕС о цифровых услугах даже обязывает их бороться с дезинформацией — что является антидемократическим пропуском на безнаказанность. В своём 17-м пакете санкций Европейская комиссия также вводит незаконные санкции против трёх немецких журналистов, обеспечивая, чтобы они больше не могли путешествовать, лишались рабочего места, правоспособности, паспорта, банковских счетов — это попытка уничтожить их средства к существованию. Российские СМИ блокируются по всей территории ЕС — это акт открытой цензуры. Таким образом, государства-члены ЕС могут, играя в поддавки через Брюссель, разрушать демократическое пространство для дебатов и замалчивать неугодные мнения.
Другие компании, такие как книжные магазины и банки, присоединяются к охоте на ведьм, отчасти потому, что руководство приказывает это сделать, отчасти потому, что сотрудники сами подчиняются господствующему мнению и хотят реализовать свои собственные фантазии о всемогуществе. Книжные магазины в основном не предлагают книги или фильмы инакомыслящих, кредитные учреждения блокируют счета критиков правительства, сотрудникам СМИ угрожают предупреждениями, если они распространяют «теории заговора». Когда дело доходит до преследования инакомыслящих, все хотят поучаствовать. Это ничего не стоит и полезно для имиджа.
Все общественные организации и институты социализации вовлечены в этот пропагандистско-цензурный комплекс. Репрессивные и идеологические государственные аппараты играют в этом центральную роль. Луи Альтюссер относит полицию, армию, спецслужбы и судебную систему к репрессивным государственным аппаратам: прокуратура подвергает инакомыслящих полицейским обыскам и заявляет при работающих камерах, что эта мера является фактическим наказанием, что означает отмену презумпции невиновности и принципа правового государства.
Спецслужбы, такие как немецкая Федеральная служба защиты конституции, превратившаяся из защитников конституции в защитников режима, стигматизируют критиков правительства как «делегитиматоров» и оказывают давление на банки и работодателей, требуя принять дисциплинарные меры против «спорных» сотрудников и клиентов, включая блокировку счетов. Полиция жестоко расправляется с гражданами, осуществляющими своё демократическое право на демонстрации, превращаясь тем самым из друга и помощника народа в инструмент террора против граждан, призванный обеспечить молчание и послушание. Вооружённые силы — в соответствии с законами о чрезвычайном положении в Германии — могут быть использованы и против внутренних угроз системе, таких как мятежные граждане.
Повсюду из своих нор выползают прихвостни власти
Инакомыслящие, отклоняющиеся от господствующего мнения, должны ожидать трудовых санкций вплоть до увольнения. Увольнение Ульрике Геро Боннским университетом является тому примером. Корреспондент ZDF Армин Кёрпер был отозван из Мариуполя после того, как правдиво, вопреки пропаганде, сообщил о реальном положении дел и восстановлении города. Берлинское управление социального обеспечения под руководством Чансель Кызылтепе попыталось уволить сотрудницу Земельного управления по делам беженцев без предварительного уведомления после того, как она через внутренний список рассылки разослала призыв подписать петицию против геноцида в Газе — с указанием, что пишет это как частное лицо. Совет сотрудников отметил, что от её коллег больше нельзя ожидать сотрудничества. Это показывает: когда упреждающее повиновение развязано, его уже не удержать. Повсюду из своих нор выползают подхалимы власти. Цель — обеспечить цензуру, подавить инакомыслие и разрушать жизни. Мы живём под гнётом политических преследований.
Однако дешевле и незаметнее создавать лояльность правительству и адаптацию к системе рыночного капитализма через идеологические государственные аппараты. Детские сады, школы, университеты, церкви и СМИ работают в этом направлении. Постоянный огонь пропаганды во вторичных институтах социализации позволяет сеять раздор в семьях как первичных институтах социализации и тем самым раскалывать общество. Это обеспечивает власть правящего партийного картеля и отвлекает от социальных проблем неолиберальной экономической системы.
Не имеет значения, организованы ли эти идеологические аппараты государством или близкими к государству структурами. СМИ в значительной степени находятся в частных руках. Следовательно, свобода прессы — это лишь свобода, возможно, 200 человек распространять свои мнения. В общественном вещании назначение на руководящие должности требует одобрения политических партий и социально значимых сил в наблюдательных советах.
Газета Frankfurter Allgemeine Zeitung, Sächsische Zeitung, MDR, культурная программа 3Sat Kulturzeit и другие СМИ организовали кампанию по разоблачению против меня с целью сорвать дискуссию о моей книге «По обе стороны фронта» в городском театре Каменца. Для этого были задействованы внештатные сотрудники, которые действуют по указанию и инструктируются руководящими редакторами, коррумпированными трансатлантическими связями. Толчком к кампании послужили Немецко-украинская историческая комиссия и тогдашняя правящая партия «Союз 90/Зелёные», обе являющиеся ведущими организациями поджигателей войны в пропагандистской войне.
Так называемые GONGO — неправительственные организации, организованные правительством, — организуют давление на инакомыслящих. Они влияют на информационное пространство, дискредитируют инакомыслие как дезинформацию, выставляют критиков правительства на позор и вместе со спецслужбами организуют кампании доносов и интернет-травлю в социальных сетях, которые, в свою очередь, могут служить доказательством того, что кто-то распространяет теории заговора или антиправительственные нарративы, чтобы добиться увольнения правонарушителей, подвергнуть их репрессивным мерам или отменить приглашения к дискуссиям — как это произошло со мной в Гайленкирхене под Аахеном.
Почтительный конформизм
Организации, такие как Немецкий библиотечный союз, оказывают давление на публичные библиотеки с целью отмены мероприятий с лицами, отклоняющимися от линии правительственной пропаганды — как это произошло в моём случае в Мальхине. Профсоюзы оказывают давление на своих членов, требуя обязательной поддержки Украины в войне. Церкви выступают за поставки оружия. Учёные и так называемые эксперты из финансируемых промышленностью или государством аналитических центров предоставляют поджигателям войны лозунги и инициируют кампании против инакомыслящих.
Власти создали так называемые центры сообщений о дезинформации и консультационные пункты по борьбе с нарративами заговоров. Мы пришли к обществу государственно организованных стукачей и подлых доносчиков. Тот, кто в сегодняшней Германии доносит на других недостаточно быстро, сам вызывает подозрения. «Стальной панцирь подчинения» (Макс Вебер) в цифровом капитализме почти непроницаем. Кстати, немецкое слово «Hörigkeit» также указывает на сексуальный аспект: сексуальная зависимость. В этом заключается глубокий смысл фразы Спинозы: почему люди сражаются за своё рабство, как будто речь идёт об их спасении?
И пропагандистская машина работает на полную мощность. Цель — заставить замолчать любое инакомыслие.
Это не может быть организовано несколькими лицами на вершине государственной власти, НАТО или правительства Соединённых Штатов. Для этого требуются помощники на всех уровнях системы. Носителями пропаганды и цензуры — двух сторон одной медали — являются академический прекариат и трансатлантически коррумпированные элиты. Здесь неолиберализм подготовил почву для цифрового капитализма надзора. Социальное государство было урезано, национальные активы приватизированы, трудовые отношения либерализованы. Однако это не означает больше свободы. Совсем наоборот.
В Германии сегодня более половины возрастной когорты получают высшее образование. После экзаменов эти выпускники университетов устремляются в идеологические аппараты. Что их ждёт, так это временные контракты в школах, проектная работа в НПО или аналитических центрах, внештатная деятельность в СМИ. В долгосрочной перспективе они оказываются в неустойчивых трудовых отношениях и поддаются давлению конформизма. Они гонятся за очередным рабочим местом на завтра, следующим проектом на ближайшие шесть месяцев, очередным контрактом на время. В это же время на подходе первый ребенок, нужно платить аренду за квартиру или кондоминиум, а машина ездит в кредит, а не на колесах. Пьер Бурдьё называл установку, возникающую в результате этого, «почтительным конформизмом». Эти академические производители идеологии поставляют любые подлые доносы и глупейшую пропаганду, чтобы подольститься к начальству и добиться продления контракта.
Более умные или те, у кого есть связи, ищут близости к трансатлантическим организациям, таким как Фонд Маршалла Германии, «Атлантик-брюкке» или «Молодым глобальным лидерам», либо подают заявки на стипендию от трансатлантического фонда, такого как «Фонд Возрождения» американского миллиардера Джорджа Сороса. Они хотят продвигать свою карьеру через научные стажировки, приглашения на конференции и конгрессы, стипендии для аспирантов или практику в американских организациях. Так возникает трансатлантически коррумпированная когорта академической смены, которая в значительной степени остается привязанной к близости со своими американскими покровителями. Как только они получают ответственную должность, эти люди готовы разрушать свои собственные страны ради похлопывания по плечу из Вашингтона. Они не видят в этом ничего плохого, ведь это способствует их карьере. Таким образом, даже третьестепенные фигуры могут подняться на самый верх. Как писал Эптон Синклер в 1934 году: «Трудно заставить человека что-то понять, если его зарплата зависит от того, что он этого не понимает».
Они хотят вырваться из тюрьмы контроля над мнениями и мыслями
Для всех остальных, кто не работает в идеологических аппаратах, кто не продал душу дьяволу, это означает, что они должны платить налоги и держать рот на замке. Для них остаётся молчание. Это те, кого заставляют молчать государство и его сообщники.
В цифровом капитализме, как отмечает Филипп Штааб, фундаментально блокируется социальный конфликт между трудом и капиталом, между государством надзора и гражданином. Автор и публика в этом заблокированном конфликте скованы одной цепью. Обе стороны субсидируются как потребители и пользователи за счёт цифровых бесплатных предложений, в то время как работники в процессе производства они систематически лишаются прав через передачу созданной ими прибавочной стоимости капиталу, а как политические субъекты — подвергаются наблюдению и контролю.
Эти пользователи Интернета хотят говорить со мной, потому что видят себя в роли клиентов, а не в роли социальных деятелей, революционных субъектов. В разговоре со мной эти люди хотят высказать то, что они больше не могут говорить в частном или публичном пространстве, и объяснить, почему они не могут действовать: социальные страдания, причинённые людям, которые они сами больше не могут выразить, потому что обстоятельства лишили их дара речи; потому что они могут лишь переносить своё несчастье, свою нищету, которые социально произведены, но больше не могут выражать их и переводить в действия, чтобы предотвратить несчастье.
Это те люди, которые хотят говорить со мной. Они хотят вырваться из тюрьмы контроля над мнениями и мыслями. Они знают: оружие автора — моё оружие — это слово. Как писал Сартр: «Ангажированный писатель знает, что говорить — значит действовать». Он знает, что разоблачать — значит изменять, и что можно разоблачать, только если хочешь изменить. Он отказался от невозможной мечты — создать беспристрастную картину общества и человеческой природы. Человек — это бытие, по отношению к которому никакое бытие не может сохранять беспристрастность…» Автор «знает, что слова — это заряженные пистолеты. Когда он говорит, он стреляет». Его дух жаждет стрельбы. «Он может молчать, но раз уж он решил стрелять, это должно происходить как у мужчины, целящегося в мишени, а не случайно, как у ребёнка, закрывающего глаза и получающего удовольствие от хлопка».
Многие читатели и пользователи не осознают, что они отнимают у меня время, чтобы я мог навести своё оружие на тех, кто создал эту ситуацию, выдохнуть и прицелиться в тех, кто хочет установить новую диктатуру антидемократическими методами и ввергнуть эту страну в руины. Автор не может говорить. Он должен заряжать свой револьвер словесными пулями. Моя задача — в искусственном теле языка быть немногословным и глубоко погружаться в грядущие войны.
Читатель же подвержен другим репрессиям. Властные элиты заставили его замолчать. Поэтому он ищет разговор с писателем, чтобы встретиться с ним в его убежище. В повседневной жизни и на рабочем месте у него отняли его язык. Часто он не может ощутить, что находится в состоянии самоотчуждения. Читатель попадает в эмоциональный тупик. Не-коммуникация: возможно, это был переломный момент в эпоху письменной культуры, молчание означало отказ как раз перед мятежом на «Баунти». Возможно, и сегодня тоже.
На борту корабля обычно все на что-то жалуются. Но если команда молчит, значит, в воздухе витает бунт: где, когда, как?
