Мне не хотелось вновь становиться доисторическим животным, даже наполненным любовью к ближнему. Знаю, память та ещё стерва. Старательно прячет промахи, абы не травмировать носителя. Даже маленькие царапины на самомнении аккуратно запечатывает пластырем забвения. Но стоит получить в лоб известным садовым инструментом, обнажает старые раны, добавляя боль к слезам сожаления.

«Хрен тебе», — думала я о попрошайке, блуждая между витрин со свежемороженой рыбой и пахнущих дымком копченостей, рассеянно разглядывала батареи тортов, скрывающих под нежными сливками ожирение и гликемический криз. Список продуктов, хранимый в голове, расплывался, а предательские мысли возвращали к просьбе поделиться насущным. Попрошайка не отпускала, подкидывала оправдания возникшей жалости: «А если… Если человек действительно попал в беду…»

На выходе с рынка, держа в одной руке пакет с продуктами, а в другой оторванные от принципов пятьдесят рублей и повторяя про себя мантру: «Не обеднею», — я направилась в сторону «обездоленной» и встала в очередь сердобольных сограждан.

Попрошайка была занята. Заглядывая в дамскую сумку очередной жертвы, она игнорировала вопрос о солёных крендельках и сладкой соломке, выискивая взглядом кошелёк:

— Мелочь! Дайте мелочь, — нервничала попрошайка, нетерпеливо елозя на бордюре. — Уехать надо, уехать!

Стараясь спасти добродушную самаритянку из цепких лап мошенницы, я протянула заготовленный полтинник. Попрошайка поменялась в лице. Злобно посмотрев, она схватила деньги и вновь принялась за девушку с крендельками. Но та, осознав обман, уже прятала в сумку отвергнутую соломку.

Попрошайка вновь посмотрела на меня. Глаза. Нет, они не отражали богатый внутренний мир, но были полны негодования: «Чего ты влезла, не могла подождать. Я почти дожала». Деньги исчезли в рукаве, и попрошайка потеряла ко мне интерес. Над парковкой вновь раздалась жалобная песня о хлебе.

Вернувшись к машине, я обернулась. Сомнения отпали. Я знаю попрошайку. Имя ускользало, но смысл слова «уехать» обрёл своё истинное значение. Попрошайка не лгала. Мир розовых единорогов манил её, требовал вернуться. Не хватало счастливого билетика, спрятанного по чётко заданным координатам.

Говорят, наркоманы долго не живут. Вот только Лена, или как там её, окрепла и даже не кашляла. Посмеявшись над собственной глупостью, очередными граблями и мягкотелостью, я села в машину.

Мысли о попрошайке так и не отпустили. Она уже скрылась из виду, а интонации знакомого голоса всё ещё звучали в голове, зудели противным скрежетом старого ключа в ржавом механизме.

Двери памяти не поддавались. Двадцать лет назад мы с попрошайкой жили рядом. Точнее, существовали, выживали в доме сломанных людей. Две тысячи четвёртый - почти экватор нулевых, разделивший мою жизнь на «до» и «сейчас». Я отчётливо помню девяностые, о коих кричат с каждого чайника. Отложились десятые, но нулевые стёрлись, скукожились под прессом насущного, спрятав от меня самое важное. Двери памяти не поддавались.

Ночью я вновь вспомнила попрошайку. Точка сборки активировалась, завибрировала, пуская круги в омуте памяти. Некогда девочка из приличной семьи заставила вспомнить, проплыть по кругам воспоминаний, причаливая то к мнимому концу света Миллениума, то заглядывая за грань десятых. Заплатив полтинник, я купила свой билет в прошлое, и, видит бог, он тоже счастливый.