Стразл

Возле берега есть несколько островков, часть из которых соединяется горбатыми мостиками из камня. И один островок заканчивается каменными ступенями, уходящими в воду, как раз напротив таких же ступеней на берегу. И мостики, и ступени были здесь задолго до возникновения самого города. Хейзозер хотел пойти на остров, но Шаулина решила прогуляться по берегу, там росли какие-то кусты с красивыми жёлто-красными цветами. И Хейзозер уступил ей. Однако проворчал:

– Может, у меня мечта такая, на островных ступенях посидеть.

– Вон, смотри, женщина идёт! – успокоила Шаулина. – Сейчас она исполнит твою мечту.

Женщина действительно дошла до ступеней и села на одну из них. Но что-то ей не понравилось, она встала и пошла обратно к мостику.

– Недолго она на ступенях просидела, – недовольно заметил Хейзозер.

– Наверное, подумала, это не её мечта, так зачем ей напрягаться? – рассмеялась Шаулина и тут же рассердилась: – Не ковыряй в носу, Хейзозер Краснощёк! Ты же знаешь, я терпеть не могу, когда ты ковыряешься в носу!

– Может, это моя мечта ковырять в носу!

– Ну что ж, эту мечту никто за тебя исполнять не будет, однако я запрещаю тебе даже мечтать о ковырянии в носу! Слышишь?

– Ну вот, так всегда, – вздохнул Хейзозер. – Одни мои мечты исполняют другие и то абы как, а другие мои мечты мне и вовсе запрещают исполнять те, которым бы надо поддерживать мои начинания.

– А ты мечтай о чём-нибудь хорошем, приятном, таком, чтобы других не воротило от твоей мечты. Я точно не собираюсь поддерживать тебя в ковырянии в носу.

В ответ Хейзозер поцеловал Шаулину. В этом начинании она его охотно поддержала.

https://author.today/work/168329

Вчера Гоголя атаковал пунцовый гремучник в ехидно-оранжевых спиральных росчерках и сапфирных циферблатах - доказательство таланта знакомого радужного питона-татуировщика. Разрисованный гремучник с шипением и намерением сожрать Гоголя напал на знаменитого писателя. Он мечтал вползти на зиккурат славы в качестве сатирика и ради своей цели готов была съесть и укусить всякого, будь в том хоть малейшая ему польза. Гремучнику сказали, попробуй Гоголя. Змей оказался глупым и сказанное воспринял буквально, текстуально, дословно, точечно, дотошно, тютелька в тютельку. Куда уж с такой прямотой в сатирики лезть? Тут гибкость ума нужна, а не тела. Одной гибкостью тела могут справляться лишь обладатели ну очень выразительного сарказма.

Но неповторимый Гоголь оказался гремучнику не по яду. Озорной писатель с гиканьем заскакал вокруг пресмыкающегося гада и затыкал ему глаза лучиной, которую всегда носил в заднем кармане штанов. Мало ли, стеменеет, а лучина здесь, под... Потом как заорал: "Нам, малороссам, после турок ничего не страшно!", набросился на гремучника и застегал окаянного до смерти. Побеждённого и убитого освежевал, налепил вареников со сметаной и слопал их, запивая грушевым квасом, который так же всегда носил с собой во фляге, что подвешивал к поясу за темляк. Наевшись, повалился и уснул, не обтёрши жирных пальцев и губ, пускай в том же заднем кармане имелся и коричневый платок.

Сегодня Гоголь отправился на лилового слона семейства воробьиных. Отправился на, а явился к. Гоголь предполагает, а слон располагает и смеётся, как правило, в нос. Таким образом, писатель очутился перед перед слономом. Перед слоном ему сказал. Сам воробьиный слон промолчал, он в это время прыгал по асфальту и клевал пшено с другими слонами. Гоголь перед слоному ответил. Когда всё выяснилось, все разошлись. Все, кроме воробьиного слона. В зерне он получал, что хотел, и к расхождению не стремился. А после и вовсе сорвался и улетел, не оплатив парковку. Ну разве так можно? Одна как-то с одним сцепилась, а почему, никто так и не узнал.

Завтра разошедшийся Гоголь из дому не вышел. Он закутался в малиновое одеяло с золочёной ниткой, утопился в кресле и сражался с самим собой. Гоголь мрачно взирал перед собой, вдаль от себя, вглубь себя. Всенародно любимый писатель исхудал, заострился и пожелтел. Он превратился в тонкую коричневую свечечку, горящую слабым голубым огоньком, но воспринимал себя то розовой тенью и сахарным пряником с синей глазурью, то жадной и глупой старухой, то жадным стариком, в котором разместилась сотня жадных старух, то огромным бурым косматым медведем с песьей мордой, то плоской как бумажный лист изломанной фигурой сургучно-красного цвета, лежащей на земле, то ещё кем-то. Гоголь точил Гоголя, разбивая его на гжельские фигурки.

Все видели в Гоголе задорного малого, а оно вона как. Веселья-то мало оказалось, на самом донышке токма. С лучшими часто так. Смех раздают, тоску в себе прячут. Всех в хохот вгоняют, а себя в гроб. Всех смехом разят, а себя убивают собой. Гоголь хлебный мякиш в шарики скатывал-скатывал, с собой воевал-воевал и сам себя в свечу обратил. Лучше бы вновь отправился на слона, лучше бы с гремучницей столкнулся опять, а никак не с самим собой. Каким бы ты не был великим, самого себя не одолеть. А одолел, то не такой уж ты и великий. Нашёл тоже с кем сражаться. У великих всё великое: великое дарование, великая сила, великая слабость, великая страсть. Великие плывут. Великие плывут по течению. Великие плывут по течению своих рек, впадающих в Великое море, в котором всё мешается и заново распределяется. В своей реке каждый велик. Каким великий родился, каким сам себя смолоду воспитал, таким и будет. Изменить его величину не может никто, даже сам он. Гоголь не одолел Гоголя. А выходит, одолел, но одолел не тот, кого все знали, а тот, кто прятался внутри его и жил в глиняно-песочном мире восковой желтизны, мокрых лучин, затхлых книг и ядовито-румяных яблок из пенопласта.

Гоголь вплыл в устье Гоголевой реки, пахнущей горелой соломой, чернилами и отсыревшей бумагой. Река унесла его в Великое море со всеми его великими составляющими, ибо настал его час унестись, час Гоголя.

https://author.today/work/168329

Посреди площади Задумчивых Черепов города Огрызла возвышалась каменная плита в сетке из ползучих сорняков. В центре плиты ступенчатый красный постамент. На постаменте чёрные ноги в сапогах. Отколотые по колено. Из выщербленного среза костьми торчат одинаково выгнутые металлические трубки с рваными краями. Кто сбил памятник с ног, и чьи ноги олицетворяли ноги на постаменте, не знал никто. Пояснительных надписей не имелось. Да и ни к чему это было знать. Невольным жителям Огрызла хватало и того, что они никак не могли понять, почему, как и зачем они оказались в этом давно заброшенном, заросшем паутиной зелени и полуразвалившемся городишке.

Но дело не в ногах, они служат затравкой для следующего действа. Перед отсутствующим памятниковым лицом (можно ли по ногам определить лицо?) в воздухе возникло клубящееся облако плотной розовой массы. В массе изредка искрилось синее и мелькали красные прожилки каких-то упругих колбасок, молниеносно ныряющих и выныривающих из розового. Облако вздулось, будто напряглось, венами вылезли колбаски, и, наращивая темп, словно в нетерпении, розовая масса растаяла.

На месте облака осталось лежащее на боку голое существо. Блестяще-коричневое, как бы затянутое в силиконовую кишку, с густым, закрывающим лопатки покровом ярко-красных сосковидных отростков, которые шевелились, будто ветер ворошил траву. Чрезвычайно вытянутое туловище обладало двумя руками и двумя ногами с перепончатыми пальцами и одним хвостом. Таким хвостом взамен хлыста можно вполне погонять не слишком строптивое стадо. Существо сонно заморгало, совсем по-собачьи встряхнуло головой и оторопело уставилось на отколотые ноги. Вероятней всего, существо в этот момент чрезвычайно остро занимали вопросы, а чьи это ноги, а куда подевался, собственно, сам памятник?

https://author.today/work/153519